ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Пиры теперь устраивались раз в месяц — рыцари собирали еду с окрестных деревень, чтобы затем устроить празднество, на которое приглашались все обитатели замка, а иногда и дворяне из соседних крепостей.

Сэр Генрих, раздосадованный чередой поражений, пытался скрыть свои неудачи.

Среди крестьян тем временем росло недовольство — хозяйства, и без того разоренные недавней войной, не могли — да и не хотели поставлять хлеб и мясо для празднеств знати.

Грегори мало занимал последний вопрос. Он вообще никогда и ничего не имел против пиров. Но первый же пир, устроенный Генрихом, заставил его белеть от злости.

Большой зал, где сэр Генрих обычно проводил приёмы, в тот день был разделён на два — в одной части стоял большой стол, предназначенный для лорда и его окружения.

Здесь наравне с самим сэром Генрихом сидел младший из братьев Вьепон, казначей замка Джон Вьепон. По другую руку от Генриха — сенешаль Тизон.

Это уже было нарушением этикета, потому что Тизон всегда сидел по правую руку от отца — теперь же было наоборот.

В дальний угол стола был отсажен и констебль, Осмунд Филмор, который не имел с сэром Генрихом кровного родства и занял своё положение при прежнем лорде, отслужив два десятка лет.

Начальник ополчения, занимавший при сэре Роббере место за верхним столом, теперь и вовсе оказался за нижним. Зато Генриха и его приближённых окружили несколько наиболее знатных рыцарей с супругами и двоюродные братья Грегори — всем им было уже больше двадцати, и все, кроме одного, были посвящены в рыцари. Именно это отличие Генрих посчитал поводом поместить их за верхний стол, а за нижний — стар­ши­х слу­г, лес­ни­чего, ко­нюшего и куз­не­ца. Каким-то образом в эту компанию затесался и капеллан — тоже не слишком довольный выделенным ему местом.

Грегори же места не досталось вовсе — впервые за всё время его жизни в замке Бро он должен был не пировать, а прислуживать за столом. И хотя Грегори понимал, что в этом состоит его обязанность как пажа, сам факт того, что он будет слугой там, где его дядя и кузены хозяева, не давал ему покоя. Осознав это, Грегори хотел было развернуться и покинуть зал, но взгляд его, презрительно скользнувший по лицам обитателей верхнего стола, зацепился за фигуру с длинными тёмно-русыми волосами, стлавшимися по плечам.

Там, в центре, окружённый подковой стола и смеющимися, галдящими фигурами гостей, сидел на полу Данстан. В отличие от Грегори, ему не дали возможности даже стоять у стены. Руки его были закованы в цепи, а на плечи была криво, будто её одевали против его воли, накинута шутовская ливрея.

Грегори скрипнул зубами и почувствовал, как медленно, будто закипая, абстрактная злость, адресованная к Генриху, недолюбливавшему его, нарастает и превращается во вполне конкретную ненависть.

В голове его промелькнула мысль, что, если бы Данстан стоял у стены рядом с ним — пожалуй, он и сам согласился бы остаться, наплевал бы на всё за одну только возможность провести этот вечер с ним.

«А впрочем, нет, — тут же одернул себя Грегори, — никогда». Никогда он не показал бы Данстану своего унижения. И от того, что мог видеть униженным его, в жилах Грегори вскипала кровь.

Он подошёл к малому столу и, подхватив с него чей-то глиняный кубок, сделал большой глоток.

— Как это понимать? — спросил Грегори у оказавшегося под боком лесничего и кивком указал туда, где оказался Данстан.

Лесничий недоумённо посмотрел на Грегори, проследил за его взглядом и наконец произнёс:

— А! Это Элиот. Господин собирается показать нам, как проклятый скотт будет лизать ему сапоги.

Грегори с трудом преодолел желание схватить немолодого уже лесничего за шиворот и впечатать в стол лицом.

Залпом осушив кубок, он с глухим стуком опустил его на стол, затем пересёк зал и остановился у самого плеча сэра Генриха, обсуждавшего что-то с дядей Джоном.

— Я не для того тебе его отдал, — сказал он негромко, но так что оба старших родственника мгновенно замолкли, воззрившись на него.

— Что ты себе позволяешь? — сэр Генрих поднял бровь, но Грегори не обратил никакого внимания на этот жест.

— Я не для того тебе его отдал, — упрямо повторил он. — Элиот принадлежит мне. Это мой трофей. Я привёл его тебе лишь потому, что он мог быть полезен семье как заложник, а ты…

Грегори бросил быстрый взгляд в сторону, где стоял на полу на коленях Данстан, и невольно поймал его взгляд. Они синхронно стиснули зубы и, почувствовав, что ярость достигает предела, за которым он уже не сможет сдерживать себя, Грегори поспешно отвёл взгляд.

— Ты много о себе думаешь, юный Грегори, — заметил тем временем сэр Генрих. — Ты нарушил установленный мной порядок, мешаешь мне говорить с твоим дядей, да ещё и смеешь оспаривать мои решения.

— Я пока ещё не начинал, — процедил Грегори, — оспаривать ничего.

Взгляд Генриха стал цепким.

— Это угроза?

Грегори стиснул зубы так, что по щекам заметались желваки. Тизон, безусловно, был прав. Не стоило так легко показывать Генриху своё недовольство — Грегори понял это вдруг необыкновенно хорошо. То, что до сих пор было просто стремлением уколоть друг друга побольнее, теперь перерастало в настоящую войну — и вести её следовало иначе.

— Конечно, нет, — сказал он и глубоко вдохнул. — Мне просто сегодня нехорошо. Могу я уйти к себе?

— Иди, — сэр Генрих наградил его ледяным взглядом. — Мы не слишком много потеряем.

— Благодарю.

Грегори едва заметно стиснул кулак и вышел прочь.

Каждый раз, когда дядя объявлял о том, что приближается пир, Грегори испытывал желание покинуть замок на все три дня, которые длилось празднество — только бы не видеть Данстана, коленопреклоненного, принадлежащего всем.

Каждый раз он обещал себе, что не появится на пиру. Каждый раз бессильно спрашивал самого себя — как могло произойти так, что Данстан склонился перед ними. Перед ними всеми — а не перед ним одним.

Грегори вспоминал те зимние дни, которые они проводили вдвоём.

Данстан говорил мало, но иногда всё же начинал рассказывать о тех местах, где рос — о вольных пустошах, где не нужно было прислуживать старшим, где крестьянин был равен рыцарю, и оба носили одно и то же имя — имя семьи.

Грегори не верил половине, а другая половина казалась ему лишь свидетельством дикости северных племён, но когда Данстан начинал говорить, лицо его будто наполнял неведомый свет. Волосы колыхал лёгкий ветер, и Грегори было всё равно, какие он произносит слова — он мог бы просто часами стоять и смотреть на его профиль на фоне низкого зимнего неба.

Данстан был необычайно красив. Будто бы выточен из дымчатого оникса специально для него.

Он не походил ни на грубых крестьянских детей, которых Грегори вдоволь навидался в замке, ни на заносчивых кузенов. Пожалуй, во всём замке Данстан был единственным, к кому Грегори не испытывал презрения или вражды — да ещё, пожалуй, сенешаль Тизон. А когда Данстан смотрел на него, Грегори казалось, что у него отнимается язык — чего не бывало с ним в присутствии никого другого, кроме него. У Данстана был такой взгляд, будто он видел Грегори насквозь.

Грегори не понимал, как этот Данстан, ясными серыми глазами смотревший на него, мог сейчас позволить издеваться над собой, встать на колени перед гогочущей толпой.

Грегори стискивал кулаки и вопреки собственным обещаниям каждый раз снова приходил в обеденный зал, чтоб, стоя в самом тёмном углу, наблюдать за тем, что происходит между столов. За тем, что делает Данстан.

Ему казалось, что если он не придёт, если не уследит, то развлечение может зайти слишком далеко — иногда шуты и менестрели покидали двор замка Бро калеками, а с Данстаном ничего подобного не должно было произойти. Данстан был слишком красив и слишком ценен лично для него.

Грегори прекратил видеться с Данстаном днём — он не знал, как стал бы смотреть тому в глаза после того, что видел по вечерам. Зато во время очередного пира взгляда оторвать не мог от его ссутуленных плеч. Внимательно смотрел, будто впитывая в себя каждую деталь, как Данстана пытаются заставить плясать — он отказывается, и его бьют сапогами прямо в зале, пока он не превращается в безвольный кулёк. Как его снова ставят на колени и, сгибая крючком, заставляют целовать только что бивший его сапог.

Грегори смотрел и скрипел зубами. Иногда он замечал, что Данстан смотрит на него — будто просит прощения, хотя Грегори был уверен, что прощения должен просить не он. Он сжимал кулаки и заставлял себя не отводить глаз, наполнявшихся злостью, и мысленно клялся себе, что убьёт Генриха — как только у него появится шанс.

Но шанса не было. Их силы с наместником были настолько не равны, что всё, что мог бы сделать Грегори — это броситься на него при всех и погибнуть, сражённый чьим-то мечом.

Данстан в свою очередь не мог поверить, что всё это происходит с ним. Он старательно убеждал себя в том, что судьба переменчива, но верилось с трудом.

В первый же вечер его, отказавшегося выполнять прихоти норманнов, избили так, что он не смог выбраться из зала на своих ногах. Двое рыцарей по приказу Генриха подхватили его на руки и отнесли в покои лорда, которые ещё прошлым летом приказал оборудовать для себя Генрих Вьепон. Здесь, с самого своего появления в замке Бро, Данстан спал рядом с кроватью лорда на полу.

Теперь его свалили в углу кулём, и так он пролежал до утра.

Но побои Данстан смог бы стерпеть. Хуже был позор. И не столько позор перед норманнами, которых с каждым днём он ненавидел всё сильней, сколько чувство стыда, которое охватывало его, когда он ловил на себе ненавидящий взгляд молодого Грегори.

Они не разговаривали с тех пор, как ранней весной Грегори вместе со всеми рыцарями отправился в поход.

Тот месяц, что Грегори не было в замке, показался Данстану вечностью — только теперь он обнаружил, насколько привык к тому, что тот всегда рядом, только теперь понял, насколько ярче и осмысленней становилась его жизнь рядом с Грегори. В голове то и дело мелькало слово «любил», но Данстан гнал его от себя.