ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Данстан не знал о приближающемся восстании. Весь его мир в последние месяцы вращался вокруг боли и унижения, которые продолжались изо дня в день.

Теперь, когда он стал посмешищем на пирах, изменилось к нему и отношение обитателей замка — ему могли подставить подножку, когда он шёл с вёдрами за водой, или толкнуть в коридоре, когда он проходил мимо кучки хохочущих рыцарей и дам.

Поначалу Данстан пробовал давать отпор, но чем дальше, тем меньше сил оставалось у него, и в начале осени, минуя очередную такую компанию и стараясь не оказаться с ними на расстоянии вытянутой руки, он вдруг понял, что сдался.

Это стало своего рода толчком. Если раньше Данстан не мог решиться ни на что, в тайне лелея мысли о том, что ещё увидит Грегори, то теперь возможность такого разговора уже не имела значения — ему казалось, что он перестал быть человеком, а значит уже не был тем, кто может рассчитывать на любовь.

Бежать возможности больше не представлялось — его знали все, и почти всегда он был на виду. К тому же на первом осеннем пире Данстан повредил ногу, падая на каменный пол, и после этого недели две боль не унималась, колено ныло, а организм так ослаб, что Данстан сильно сомневался в своей способности добраться хотя бы до ближайшей деревни.

Был, впрочем, ещё один вариант. Он по-прежнему спал на соломенном тюфяке на полу в углу спальни сэра Генриха. Наместник не опасался его, видимо, потому, что ещё не осознал, что его паж не так уж мал. Раньше он старался подкрепить свою власть над Элиотом сладкими речами, так что у Данстана не было особого повода ненавидеть его, и оба слишком привыкли к такому положению вещей, чтобы сразу осознать, насколько оно переменилось.

Данстан осознал перемену первым — потому что ненависть ещё в начале лета поселилась в его душе, и он лишь не знал до поры, к чему должен её применить. Теперь же, потеряв надежду, он всё чаще стал представлять холодными ночами, кутаясь в шерстяной плащ, как подходит к Генриху и, накрыв его лицо подушкой, зажимает горло, как наблюдает, как тот корчится в муках, как глаза сэра Генриха вылезают из орбит, и он хрипит, пытаясь заполучить последние в своей жизни крохи воздуха.

Картина была противна ему самому и со временем претерпела изменения — Генрих больше не хрипел. Он умирал молча, во сне, заливая простыни алой сентенцией жизни.

Данстану нужен был нож.

Он часто бывал на кухне, но долго не мог улучить момента, когда приборы остались бы без надзора.

Это удалось ему только в конце сентября, когда всего несколько дней оставалось до нового пира, и тут и там по замку уже шли шепотки о приближении мятежных крестьян.

Данстану были безразличны шепотки. Всё, что делалось за стеной, имело значение только за стеной. И за две ночи до предстоящего пира, дождавшись, пока сэр Генрих перестанет вертеться во сне, он бесшумно поднялся с пола и, скользнув к кровати, занёс нож — а затем резко опустил.

Данстан так и не понял, что сделал не так — слишком поспешил или, наоборот, слишком промедлил. Но рука сэра Генриха перехватила его запястье, выворачивая его под неестественным углом, Данстан вскрикнул, и нож упал на пол, а прямо перед собой в темноте он увидел, как светятся полные ненависти глаза.

— Вот оно, — произнёс сэр Генрих в наступившей тишине, — всегда знал, что ты, поганый змеёныш, однажды укусишь меня.

Данстан стиснул зубы, пытаясь скрыть боль в вывихнутой руке.

— А ведь я не убил тебя. Дал тебе кров.

Данстан рванулся, полный решимости закончить начатое, если не ножом, то голыми руками отправить лорда на тот свет, но он слишком ослаб, питаясь куцыми объедками с английского стола, и сэр Генрих легко перевернул его, утыкая в матрас лицом, а сам навис сверху. У самых своих бёдер сквозь тонкую ткань Данстан ощутил что-то горячее и твёрдое. Такое же горячее дыхание Генриха коснулось основания его шеи, и у самого уха Данстан услышал шёпот:

— Ты ответишь мне за всё.

Данстан сцепил зубы, чувствуя, как рушится последняя надежда — умереть, отомстив за все оскорбления, что нанесли ему здесь.

Секунду лорд удерживал его, видимо, решая, что делать дальше, а затем швырнул на пол, так что Данстан перевернулся на лету, и, едва тот коснулся лопатками камня, ударил его под рёбра ногой.

Данстан попытался прикрыться, но Генрих наносил удары один за другим, и каждый второй попадал в цель, так что юноше оставалось только закусить губу до крови и терпеть.

Наконец Генрих успокоился. Теперь он стоял над Данстаном, тяжело дыша. Секунда — и в лицо Элиоту прилетел плевок. Затем Генрих, будто забыв о нём, прошёл к двери и крикнул:

— Стража! В темницу его!

Грегори о предстоящем восстании знал куда больше, хотя поначалу оно и не слишком заботило его. Замок Бро, где он родился и провёл большую часть детства, казался ему нерушимым и вечным, и он представить себе не мог, что стены его падут перед толпой необученных крестьян.

Как-то вечером он, по своему обыкновению, стоял на северной стене и смотрел на пустоши, простиравшиеся до самой границы. Огни костров дымили с другой стороны, а здесь был лишь сумрак, свежий ветер и низкие тучи над головой.

В руках он сжимал амулет, снятый с шеи пленника в первый же день, и ему казалось, что Данстан стоит рядом с ним, как стоял прошедшей зимой.

Собственное бессилие доводило его до исступления. Смотреть на то, как кто-то другой приказывает Данстану, как перед кем-то другим он встаёт на колени, было невозможно. И всё же поделать он ничего не мог.

В один из таких вечеров дверь, ведущая на стену примыкавшей к ней башни, открылась, и в проёме показался Седерик.

Седерик был мрачен всё лето. Его, как и многих других, оскорбило изменение привилегий на пирах, но его недовольство имело под собой и более серьёзные причины.

Если сенешаль Тизон командовал рыцарями, которые по большей части были довольны щедростью нового господина, то подчинённые Седерика почти все были выходцами из крестьянских семей. Разорённые хозяйства и ужесточившиеся поборы сказывались на их настроении как ни на чьём другом.

Седерик первым узнал о том, что готовится бунт, но говорить об этом не стал, рассчитывая, что лорд образумится — всё же сэр Генрих был уже не молод и не мог не понимать, к чему приведёт разорение земель.

Сэр Генрих, впрочем, и не думал менять своих привычек, и теперь, когда стало ясно, что восстания не избежать, Седерик ни в коей мере не хотел его защищать. Защищать Генриха означало для него принуждать плетьми собственных людей подчиняться тому, кто, по его собственному разумению, был не прав. Однако и бунт он считал бессмысленным — о чём и сказал Джону Бадлрику, одному из своих людей, застуканных на передаче записки от бунтовщиков.

Он убедил Джона организовать встречу с вожаками восстания и спросил напрямик:

— Чего вы хотите добиться?

Выслушав многоголосую ругань о поборах, налогах, бесчинствах и грядущем голоде он продолжил:

— Вы убьёте своего лорда. Что потом? Думаете, вас поддержат крестьяне из соседних земель? Король пришлёт войска, и вас повесят на городских площадях ближайших городов.

Тишина царила несколько секунд, а затем взорвалась новой руганью, которая грозила занять всю ночь.

— Что ты предлагаешь? — раздался наконец голос одного из вожаков, Доба Воробья.

— Вам нужен лорд, — повторил Седерик.

— Не этот лорд! — отрезал Доб.

— Не этот лорд, — согласился Седерик и улыбнулся.

Обо всём этом он и рассказал теперь Грегори, стоящему на стене. Тот слушал молча, и лицо его не выражало ничего.

— Ты мне предлагаешь убить родного дядю и возглавить бунт? — спросил он.

— Не бунт, — поправил его Седерик, — ты — законный наследник. И достаточно взрослый, чтобы править без наместников.

Грегори промолчал о том, что до сих пор его считали слишком маленьким даже для того, чтобы стать оруженосцев. До шестнадцатилетия ему оставалось два месяца, но он мог бы назвать нескольких королей, которые были младше его.

Грегори молчал, обдумывая то, что услышал только что. Седерику он не слишком доверял.

Во-первых, сейчас он мог быть нужен ему как законный наследник, а завтра Седерик мог заключить договор с Генрихом и забыть про него.

Во-вторых, Седерик наверняка рассчитывал получить в его лице не мудрого лорда, а марионетку, которой смог бы управлять сам. Может, и неплохо управлять, но марионеткой Грегори всё равно быть не хотел.

— Каковы их требования? — спросил он.

— Они разумны, мой лорд. Крестьяне хотят, чтобы им оставили зерно на зимний посев. И им нужно что-то есть зимой. Если вы сможете раздать им немного еды, они будут любить вас всей душой.

Грегори сжал амулет в руке.

— И когда они собираются напасть?

Седерик медлил, тоже не уверенный в своём возможном союзнике целиком.

— Мне нужно встретиться с их вождём? — спросил Грегори, так и не дождавшись ответа.

— Да. Это было бы хорошо.

Встреча с Воробьём мало чем отличалась от той, которую описал Седерик — так же было много криков и брани в адрес сэра Генриха. На Грегори смотрели с недоверием. Сам же он молчал, спросив только:

— Чего вы хотите? В каком случае вы готовы прекратить бунт? — и люди Воробья повторили то же, что уже сказал ему Седерик — им нужна была еда.

Вернувшись в замок и стоя за спиной непривычно мрачного Тизона, Грегори думал, рассказать ли ему о том, что он слышал, или нет. Тизон наверняка понимал, что править так, как делает это сэр Генрих, нельзя.

С другой стороны, Тизон был дворянином — как и он сам. Дворянину в любом случае не пристало поддерживать крестьян.

Ночью Грегори плохо спал. Ему беспрестанно представлялись картины горящего замка, и к утру он проснулся в полной уверенности, что бунт нужно предотвратить — кто бы ни правил замком после этого. И, минуя сенешаля Тизона, он решил обратиться напрямую к сэру Генриху.

Говорить в общем зале он не хотел — тут и там портьеры отгораживали кулуары, в которых могли скрываться как шпионы, так и убийцы.