Глава 38

Я не могу понять, что вижу.

Я… я и понятия не имела, что когда-то встречала Джека. Но когда он увидел меня в первый раз… он видел только меня, все остальное исчезло. И через его глаза − это была та самая Я, которой мне хотелось быть. Он видел меня лучше, чем я есть на самом деле.

Едва дыша наблюда., как мы разговариваем в его воспоминании. Мир вокруг Джека и его воспоминания обо мне медленно всплывают, но грань исчезает. Свет теперь тусклый, едва видимый. Звуки приглушены. Запах лимонов и лаванды − как и мой шампунь − сильнее запахов еды, продаваемой уличными торговцами, вездесущая соленость в воздухе.

Я изменила восприятия Джеком мира.

Его воспоминания ускоряются по мере того, как он следует за воспоминаниями − я погружаюсь в грезы. Он встречает мисс Уайт, они разговаривают. Мои глаза танцуют над картиной воспоминаний Джека в первые дни его работы в Грезах в качестве помощника мисс Уайт. Она никогда не позволяла ему заниматься серьезными делами, но он поддерживал графики и данные, помогал ей с клиентами-спа, но не с грезами.

И я замечаю, что он смотрит на задний план, а не на нее. Он смотрел на меня.

Теперь, когда я вижу его воспоминания, это так странно. Но я не могу не обратить внимание на то, как Джек думает обо мне в своих воспоминаниях. В каких бы воспоминаниях я не появлялась, его мир становился сразу ярче, слаще. За пределами моего сияния он тусклый и темный.

Вскоре память Джека замедляется − примерно через месяц после того, как он начал работать в Грезах. Он видит, что я плачу. Я помню ту ночь. Не Джек, − но я помню, как плакала, сидя на скамейке на крыше нашей квартиры. В тот вечер мамины врачи заговорили об уходе после смерти, и их лечение было направлено на то, чтобы мама чувствовала себя комфортно, а не пыталась найти лекарство.

В ту ночь врачи отказались от нее.

Я закрыла глаза, вспоминая. Я поднялась по лестнице в мамин сад − к сожалению, заброшенный на тот момент, почти все было мертво, а в гидропонной системе начали цвести водоросли. Я села на скамейку и заплакала. Я ничего не скрывала. Несмотря на то, что я сидела на крыше, в одном из самых больших городов в мире, я чувствовала, что это самое уединенное для меня место − вне пределов слышимости от всех остальных, в месте, куда мама больше не могла попасть.

Когда я думаю о том времени, я вспоминаю насколько мне было одиноко.

Но в памяти Джека он там. Он услышал меня с улицы и поднялся по пожарной лестнице. И нашел меня.

В памяти Джека он был со мной. В своей памяти − я одинока.

Каждая деталь верна. В тот день я была именно в этой одежде, на штанах было горчичное пятно. Это было лето моей несчастной челки, и вот она, в памяти − мое лицо.

Но Джека нет в моей памяти о той ночи.

В этом воспоминании, в его воспоминании, которое я наблюдаю, Джек обнимает меня до тех пор, пока я не перестаю плакать, а затем, в его воспоминаниях, я смотрю ему в глаза, и мы целуемся.

Я помню, как плакала в ту ночь, а потом легла спать одна. Но мои губы в синяках. Я прикасаюсь к ним, наблюдая, как мы целуемся. Я закрыла глаза. Кажется, я помню прикосновение его губ к своим. Давление, его вкус.

Нет.

Я открываю глаза. Это не реально. Мы очнемся от Грез Джека, и экраны покажут мне, что все это − плод его воображения. Но часть меня хочет, чтобы это было реальностью. Та часть меня, которая помнит, как плакала в одиночестве. Хотела бы я, чтобы в ту ночь там был кто-то, кто мог поцелуями прогнать боль.

Память Джека прогрессирует. В его сознании мы стали ближе − ближе, чем я когда-либо была с кем-либо в своей жизни, даже с Акилой. Проходят месяцы. Я рассказываю ему о своих самых темных страхах, а он шепчет мне свои. Мы целуемся. Мы не просто целуемся. Мои щеки горят, а глаза расширяются, когда я вижу Джека и в воспоминаниях я, снимающая с нас одежду, наши руки, глаза и губы жаждут большего, большего, большего. Я не могу оторвать глаз, наблюдая за всем этим. Я наблюдаю за ним. Впитываю, как он смотрит на меня, любовь в его глазах. Нежное прикосновение. Голодные прикосновения. Как он держит меня, позволяя мне парить.

Я с трудом сглатываю. Я никогда… никогда этого не делала. Не с ним. Ни с кем.

Вранье. Это все ложь. Это больное воображение Джека. Его одержимость. Ничего этого не было.

Я бы знала.

Я отворачиваюсь. Пытаюсь построить стену между воспоминаниями Джека и мной. Нет, не его воспоминания, не его галлюцинации − но в любом случае я не могу оторваться.

Становится холоднее. Я чувствую это нутром, хотя на самом деле меня здесь нет, сейчас не зима, все это происходит в голове Джека.

Я вижу Акилу и громко ахаю. Я забыла, как подпрыгивают при ходьбе ее туго завитые волосы, ее склонность к ярко-красному блеску для губ. Джек висит на заднем плане, пока Акила говорит мне, что уходит в армию.

Это я тоже помню. Момент, когда поняла, что моя подруга, моя единственная подруга, моя самая лучшая подруга − уходит. Я была так расстроена, что не ела несколько дней.

Но в этом воспоминании есть Джек. Он подбадривает меня историями и шутками, отвлекает, чтобы вывести из состояния паники.

Зимняя Феста. Я помню, как вышла одна и быстро вернулась домой. Без людей, с которыми можно разделить праздник, не весело.

Джек же помнит все совсем по-другому. Он помнит, как пошел со мной, разделив медовое кольцо, теплые сладко-жареные грецкие орехи и шипучий пряный сидр. Мы вместе смотрели парад; он дал мне люминесцентную пластиковую снежинку, которую поймал с одного из поплавков. Мы смотрим на фейерверк и задыхаемся от восторга, когда в центре Центрального Сада зажигается древо памяти.

Я сдерживаю рыдание. Я больше не могу этого выносить. Это… это жизнь, которую я бы хотела − жизнь без одиночества, без мучительной тоски по кому-то, по кому-то, кто мог бы понять меня. Это жизнь, которой у меня никогда не было, о которой я всегда мечтала, и она нарисована здесь так ярко, что я почти поверила в нее. Вот что больно. Видеть это и знать, что это неправда.

Что-то меняется.

Другой вид холода.

Темнота. Пустая чернота.

Громкие голоса.

Мой голос.

Я не слышу слов. Только звуки, звуки.

И они в ярости.

А потом на переднем плане появляются две длинные прямоугольные фигуры. Сейчас все погружено во тьму, но чернота этих прямоугольных коробок похожа на черную дыру, высасывающую свет и превращающую все в ничто.

С болью в животе я понимаю, что это за черные прямоугольные коробки.

Гробы.

Нет крышек. Я прокрадываюсь в память Джека и всматриваюсь в лица его родителей. Я помню некролог, который нашла ранее, в котором упоминаются его родители, оба рабочие из СС, убитые в автокатастрофе в Гозо. Они окровавлены и искалечены здесь, едва узнаваемые, с простыней, покрывающей все ниже груди. Это последний образ его родителей, когда он опознал их тела в морге, смешанный с днем похорон, когда их гробы наверняка были закрыты.

Я поднимаю глаза и вижу меня-воспоминание и Джека, одетых для похорон. На нем черный костюм и черная рубашка; на мне платье, которое я не узнаю, черное с серебром.

− Нас больше нет, − говорю я в воспоминании. − Я больше не хочу тебя видеть, − все сомнения в том, что это может быть реальностью, исчезли. Я бы никогда не сделала ничего настолько бессердечного, чтобы расстаться с кем-то на похоронах его родителей.

− Что… почему? Элла, почему? — в его голосе мольба, он дрожит. Думаю, от страха. Или печали.

Следующие слова исчезают в бормотании. Джек не помнит, что именно мы говорили, только ссору.

Затем из хаоса звуков возникает одно предложение:

− Они заслужили смерть, и ты тоже!

И затем…

Тишина.

Все кончено.