Глава 1

Калеб

Прошлой ночью мне приснилось, что я умер. Или, может быть, мне приснилось это сегодня утром. Ясная сцена была так близка к пробуждению, что ощущения не отпускали меня и после, когда я проснулся и пялился в потолок.

Во сне я был в церкви со своей матерью. Отца и сестры с нами не было. Это была церковь, которую я посещал в юности, и все было так, как в моих воспоминаниях. Мы сидели на нашей обычной скамье, ожидая начала службы, когда вошел незнакомец. Я могу четко описать его лицо, оно так ясно в моем сознании: сильно вьющиеся каштановые волосы, водянистые голубые глаза и красновато-коричневые пятна на скулах и лбу. Мы обменялись длинным, напряженным взглядом.

Мужчина прошел перед моей матерью и сел рядом с ней. Он накрыл рукой ее колено и сжал его. Она напряглась и посмотрела на меня.

— Калеб, — со страхом прошептала она.

Я оттолкнул руку с ее колена и наклонился к незнакомцу.

— Найдите себе другое место, чтобы присесть, — сказал я низким угрожающим голосом.

Мужчина поднялся и пересел на скамейку позади нас. Меня беспокоило то, что я не мог его видеть, и чувствовал надвигающуюся опасность. Я услышал металлический щелчок, как звук спускового крючка револьвера, и моя мать упала рядом со мной. В холодном, глубоком шоке я понял, что она застрелена.

«Надеюсь, я не следующий», — подумал я, и холодок растекся по моему загривку. И тут я понял, что уже застрелен. Я потянулся к затылку, и кончики пальцев коснулись искалеченной, разорванной, влажной плоти. Вот и все, сказал я себе. На секунду я запаниковал, а потом обрадовался.

Не было боли, как будто все мои нервы вылетели из раны. Зрение затуманилось, и мне казалось, что я мягко и спокойно сползаю вниз. Сознание быстро утекало. Я смирился с этим и почувствовал облегчение.

Я проснулся с обширным онемением в затылке. Долго лежал в постели, осмысливая произошедшее во сне, а затем прослушал сообщение на телефоне. Оно было от моего агента.

— Кэл, — сказала она, — привет. Одна маленькая деталь. Журналист, который приедет сегодня, не тот, о ком я тебе говорила. У той кто-то умер в семье. Так что жди другого. Я не смогла узнать имени, но редактор сказала, что позвонит своему лучшему писателю, ладно? Они очень взволнованы. Дай мне знать, как все прошло.

Я сел в постели и прочистил горло, прежде чем перезвонить.

— Кэл? — Голос моего агента прозвучал с опаской. Она знала, что услышит дальше.

— Привет, Бет. Слушай, я не в настроении для интервью с этими изменениями.

— Кэл, что-то случилось? Скажи мне.

Я ненавидел, когда Бет пыталась опекать меня. Хуже того, я ненавидел, когда она пыталась мной управлять. Месяцем ранее она убедила меня согласиться на это интервью, несмотря на мой прямой отказ. И я согласился только после того, как изучил журналистку, что будет писать эту статью; после прочтения ее материалов и определения того, что она слишком поверхностна, чтобы раскрыть хоть малую толику моей реальности.

Эта журналистка должна была растрезвонить в своей бездарной статье то же, что уже было написано полудюжиной других: автор Калеб Брайт уходит в отставку, после написания трех современных классических романов, переезжает в горы Колорадо, занимается живописью. Друзья и семья объясняют это желание его творческой натурой и глубокой религиозностью; все ссылаются на стресс, как на причину прекращения литературной карьеры. Но я бы больше не стал иметь дело с этой журналисткой, и мне не нравится связываться с кем-то, о ком я не знаю.

— Отмени его, — сказал я, — или, может быть, мы можем отложить до тех пор, пока...

— Она взяла отпуск на два месяца. Ты знаешь, что статья должна выйти в декабре.

— И ты просто вываливаешь это на меня. Почему я слышу об этом только сейчас?

Я откинул простыни и начал ходить взад-вперед. За девять лет работы с Бет я научился распознавать ее тактику, хотя у меня никогда не получалось уклониться от нее.

— Конечно, нет. Они сказали мне только вчера. Правда, Кэл, это не имеет значения. «Нью-Йоркер» – это круто для нас. Это захватывающе. И тот факт, что они хотят включить тебя в номер с темой «2016 год в литературе»...

Она замолчала.

— Ты можешь сказать.

Я остановился перед окном. Утро было бесподобным: солнечный свет, проникая сквозь туман, вспыхивал в желтых осиновых листьях. Я редко просыпался так рано, чтобы застать рассвет. Сон разбудил меня. Я потёр затылок.

— Скажи это, — повторил я. — Это значит, что я каким-то образом все еще популярен.

— Я просто в восторге от того, что переиздание прошло так хорошо. Люди любили твоего нападающего.

— Ты не знаешь, новый журналист – женщина?

— Ты такой бабник, — засмеялась Бет.

Она знала, что выиграла. Она знала, что может разыграть соответствующую карту, чтобы впутать меня во что угодно. Иногда я даже думал, что она знала, что я никогда не хотел прекращать публиковаться, что я отчаянно боялся быть забытым. Моя успешная литературная карьера зависела от успеха трех романов. Буду ли я все еще на полках через десять лет? Через тридцать?

— Честно говоря, я не знаю, — продолжала Бет, — но я сказала им, что ты предпочитаешь женщин.

— Хорошо.

Я был уверен, что редактору это понравилось, но мне было все равно.

— Мы поговорим после вашей встречи, — сказала Бет.

— Я напишу на почту.

— Отлично. Держи меня в курсе.

Мы разъединились, и я уставился в окно. Память о сне продолжала пульсировать во мне странным отголоском, вызывая тошноту.

Я пропустил утреннюю пробежку, принял душ и застелил кровать. Я едва был в состоянии совершать эти действия. Может быть, сон сыграл лишь малую роль в моем настроении, но несчастье было для меня главным ориентиром. Я думал о своих книгах. Я думал о своей жизни и сопротивлялся этому. Я буду публиковаться, говорил я себе. Я сделаю это, и к черту последствия. Потом я вздрогнул, и ярость подкатилась к горлу, как желчь.

Я надел темные джинсы и черный свитер, что соответствовало моему настроению. Иногда по утрам, когда пил кофе и погружался в книги, я чувствовал себя почти хорошо. Литературный труд погружал в забвение, которое уносило меня из реальности потоком моего воображения. Однако в тот день мне пришлось ждать журналиста и думать о своей мечте, а звонок Бет и ее комментарии загнали меня в ловушку моих страданий. Я не мог ничего сделать для своей карьеры, и ужасное чувство бесполезности поднималось во мне, яростно царапая нутро.

Я взял кофе и Библию за письменный стол, позволив изношенной книге открыться на Псалме. Глаза бродили по странице в поисках утешения. Я всегда находил что-либо малое, за что можно было ухватиться. Небольшое подтверждение, что после этой жизни придет иная – без боли, страха, ненависти или вины.

Я представлял себе Рай как поле, где однажды проснусь в теплой высокой траве и увижу мужчину, сидящего поодаль. Он будет охранять меня и смотреть на пейзаж. Я бы просыпался медленно, абсолютно счастливый, и когда был бы готов, то поднимался бы и шел к нему. Я бы провел остаток вечности в той летней стране.

Солнце взошло высоко в небо, пока не стало попадать мне в глаза. Тогда я закончил читать и к полудню услышал шум колес на дороге.