Глава XI БАЛХАШ И КИЗИЛ-КУМ
Камыши. — Лужа. — Киргизы. — Кибитка. — Оспа. — Жажда. — Мертвый город. — Спасение.
ак я рад, милая тетя, что провел с вами последние два месяца, и еще более рад тому, что оставил вас на руках Тилли. Она в жизни так много натерпелась. Ей хочется учиться, и учите ее.
До озера Балхаш я доехал скоро, нисколько не утомив своего семейства. От Илийска я пустился по берегу Или, и иногда за незначительную плату садился на барку, ставил своих коней и спускался по реке. Озеро Балхаш совсем не похоже на Иссык-Куль. Это громадная-громадная лужа, с одной стороны которой горы начинаются отлогими уступами, а другим боком она теряется в песчаной пустыне. По берегу, идущему к пескам, тянутся болота и целый лес камышей, достигающих двух-трех саженей вышины. В этих камышах гнездятся всевозможные птицы и звери. Добравшись до озера, я поехал влево, т. е. по пологому берегу, и, остановившись переночевать в рыбацкой хижине, всю ночь не мог сомкнут глаз. Тут такая масса комаров, мошек и саранчи, что вы, тетя, и представить себе не можете.
— Да, как вы тут живете? — сказал я казаку-рыбаку, у которого остановился.
— И, батюшка, — отвечал он, — ко всему привыкнуть можно. Чем больше этого добра, тем больше будет нам рыбы. Ведь и ей надо чем-нибудь питаться.
А рыбы в Балхаше, действительно, много. Здесь мне испекли рыбу, которая мне понравилась еще более того сазана, что готовила мне монголка на Иссык-Куле.
Мне бы очень хотелось наглядно объяснить вам, тетя, ту местность, которую я только что проехал. Представьте себе песчаную площадку перед нашими окнами после страшного ливня. Сначала вся она сплошь покрыта водой. Так сначала северный Туркестан был покрыт водой, но вот взошло солнце — и площадка перед нашим домом начала высыхать, и из общей массы воды стали образовываться отдельные лужи; эти лужи и есть озера или моря, оставшиеся в Туркестане, но солнце продолжает палить, и моря эти все высыхают и высыхают, раздробляясь на озера, после которых остаются уже одни болота, а после болот — солончаки. А солнце все жжет и жжет и до того просушивает бывшее дно морское, что оно не родит ровно ничего. Кругом этих озер пустыня, страшная пустыня, по которой езда опаснее всякого путешествия по морям.
Долина реки Или.
Киргизы называют Балхаш «Пестрым морем», может быть, вследствие того, что поверхность его покрыта островами, очень оживляющими его. Меня острова эти только огорчали, потому что они помогут обмелению озера. Все несчастие Туркестана заключается в его сухости.
Прожил я два дня у рыбаков и пустился в путь. Но в путь я пустился совсем не Голодною степью, как предполагал, а спустился на юг к реке Чу и вдоль ее добрался до форта Перовского. Летом население форта Перовского все выходит, и только зимою кочевники собираются вместе. Надо полагать, что в Туркестане живет не менее 3.000.000 киргизов. Между озерами Балхаш и Арала кочуют собственно киргизы-кайсаки.
Язык киргизов принадлежит к чисто-тюркскому корню с примесью слов монгольских, персидских и арабских. Религию они исповедывают магометанскую, а говорить любят по-русски. Образ жизни киргизов может служить живой картиной патриархальных времен. Киргизы, как пастухи, живут своими стадами и для своих стад, за которыми они следуют с своими подвижными домами с одного места на другое. Живет киргиз в кибитке или юрте, круглой палатке, состоящей из деревянных решеток, покрытых войлоками, и имеющей вверху над самою серединою большое круглое отверстие, по произволу открываемое и закрываемое. Через это отверстие проходит свет и выходит дым, когда разводят в кибитке огонь. Вышина юрт бывает от 4–6 аршин, и от 8-15 аршин в диаметре. Решетчатые стены кибиток привязываются волосяными веревками к вбитым в землю кольям; двери бывают деревянные, резные, с разными украшениями и вставленными в них разноцветными косточками, а иногда вместо дверей развешивается простой войлок. Внутренние бока кибиток прикрываются на лето занавесами, сплетенными из соломы и разноцветных ниток. Во время сильных жаров, когда нижние войлоки поднимают, плетенки эти защищают от солнца. Кибитки простых киргизов делаются из серых войлоков, а кибитки знатных и богатых из белых. У киргизских султанов же кибитки бывают из красного сукна на шелковой подкладке. Но зато есть, и такие бедные киргизы, которые покрывают свои кибитки рогожами, дерном или камышом.
У стены, насупротив двери, стоят, как водится, сундуки, покрытые коврами, со сложенными на них халатами, шубами и разной одеждой. По сторонам висят седла, сбруя, чайники, кувшины, полотенца, кожаные мешки, а иногда копченые лошадиные ноги и мясо. На полу, устланном коврами или войлоками, стоят большие чайники, котлы и деревянные изголовья, на которые кладут подушки. Снимая и вновь разбирая такую кибитку в полчаса времени, киргиз перевозит ее летом на верблюде туда, где находит хорошее пастбище для своего скота и воду. Он безусловно зависит от стад и табунов. Беспрерывные перекочевки нисколько не кажутся киргиз-кайсакам утомительными. Летом кочевая жизнь может быть приятна, но зато зимою она ужасна; занесенные со всех сторон снегом, дрожа от несносного холода, киргизы не выходят из своих кибиток, и с одной стороны страдают от жара, греясь у огня, а с другой — страдают от мороза. Ветер в верхнее отверстие и двери наносит в кибитки хлопья снегу, а если случится буран, то он опрокидывает войлочное жилище со всеми его обитателями. Нагие дети выползают из-под овчин и обжигаются о горячую золу, терзая душу своими криками. Настрадавшись в продолжение зимы, киргизы с восторгом встречают весну, но осень они любят более всего. Во-первых, в темные ночи всего удачнее можно барантовать, т. е. уводить чужой скот или, лучше сказать, грабить, а во-вторых, отдохнувшие на летней пище кони могут совершать большие переезды. Есть не мало киргизов, у которых стада овец так велики, что они не знают им счету. Несмотря на такое количество овец, киргизы не могли бы существовать без верблюдов, которые перевозят им все при перекочевках. Молодым верблюдам, около года после рождения, прокалывают носовой хрящ и вдевают в него палочку или кость, к обеим концам которой привязывают веревки, служащие уздой. Приученный верблюд послушен, как нельзя более; закричат ему чок, и он тотчас становится на колени; наложив на него груз, ему говорят атчу, и он медленно встает.
Выехав из Перовска, где я достаточно отдохнул, я был, приглашен одним богатым киргизом на свадьбу его сына и, вместе с тем, на охоту на кабанов. Охота эта мне очень не понравилась, потому что несчастных кабанов выгоняют на заостренные колья, где они ловятся уже замученные и переколотые.
Отправившись на свадьбу, я встретил целый перекочевывавший аул. Мужчины, женщины и дети ехали верхом в праздничной одежде. Впереди всех ехали старшие жены, на обязанности которых лежит постановка аула. На свадьбу я отправлялся вместе с несколькими приглашенными киргизами, кочующими около форта Перовского. Один киргиз уже был старик, и он постоянно говорил: «Ну, это не к добру! Ну, это не к добру!» Я никак не мог разобраться в их различных приметах, но только понял, что очень многое они считают дурным предзнаменованием. Мы ехали на свадьбу за 200 верст, и за невесту было заплачено 1000 руб. калыма, т. е. выкупа. В первый день мы проскакали с небольшой остановкой верст 70, и страшная сушь везде поражала взоры. Недостаток воды — вот самое страшное бедствие Туркестана. На третий день мы уже думали доехать и попировать на славу, как вдруг издали увидали безумно скачущих всадников.
— Что такое? — спросили мы, увидав, что всадники машут нам руками.
— Оспа! Оспа!
— Ну, что я говорил?! — с торжеством воскликнул старый киргиз. — Не быть добру, говорил я!
Оказалось, что мать невесты и сестра заболели оспой, которая считается страшным бичом кочующих народов. Калмыки, например, считают неприличным даже упомянуть об этой болезни в разговоре. Да и действительно, зимой оспа опустошает аулы дотла.
Спутники мои повернули лошадей, и мне советовали сделать то же самое, но я им прямо заявил, что оспа у меня привита вторично очень недавно и что ко мне она не пристанет.
Старый киргиз даже плюнул, выслушав меня, и сказал, что я мальчишка, а туда же рассуждаю, и что если умру, так туда мне и дорога.
Распрощавшись с своими спутниками, я поехал далее, чтобы там в ауле примкнуть к каравану, проходившему через пески Кизил-Кума. Письмо это посылаю с оказией, то-есть с киргизом, который едет в Перовск.
Да, милая тетя, чуть-чуть последнее письмо мое к вам не сделалось моим последним письмом в жизни. Ехать с караваном мне страшно надоело, такая медленная езда нисколько не подвигала меня к моей цели, но ехать одному через пустыни немыслимо, и потому я волей-неволей плелся понемногу.
Караван в степи.
Караван наш делал 40–50 верст в день, как делают обыкновенно верблюды. Захотелось, однако же, мне пофиньтить, и я, понадеявшись на свой компас, отделился от каравана.
Боже мой, какая это была непростительная глупость! Кругом все песок и песок; еду уже второй день и, кроме песчаных бугров, ничего не вижу. Еду по гребню бугра, спускаюсь с бугра, передо мною бугор, и справа и слева, и всюду, всюду все такие же бугры. Трава вся сгорела, и кое-где торчит что-то в роде щетины.
На душе у меня страшно тяжело, так как я смутно начал догадываться, что потерял направление. Компас мой показывает какую-то ерунду, — он, должно-быть, испортился. Следов дороги никаких, одни бугры, бугры и бугры, точно песчаное беспредельное море.
Нас четверо, и воды каждому достается очень понемногу. Я пересел сегодня на Ворона, чтобы дать отдохнуть Бегуну. Кони мои ведут себя превосходно: если они и устали, то все-таки виду не показывают. Ворон раза два споткнулся, и я слез посмотреть, что с ним. Бедные мои кони, как помутились у них глаза, а про Кудлашку и говорит нечего, она едва плетется. Ведь песок до того горяч, что ей и прилечь нельзя.