Проснулся Джейк от тычка дубинкой в бедро. Что ж, случались пробуждения и похуже.

— Вставай, скотина, — рявкнули на него басом, и снова ударили, на этот раз выше. Прямо по рёбрам. «Проклятье. Очередное плохое начало очередного плохого дня».

— Тише, он спит. — Этот голос звучал мягко, будто бархатный. — Дай ему сесть.

Джейк приоткрыл один глаз, чтобы посмотреть на обладательницу чудесного голоса — несомненно, ангела, — но увидел только стену тёмно-синих штанин прямо перед носом.

Ангел, как же, держи карман шире. Двое полицейских, в форме современного покроя.

Даже в сумеречном свете он разглядел, что проснулся в своём веке. Что ж, хотя бы лежал не на сырой земле. Сегодня существовали и город Нью-Йорк, и парк, и скамья.

Джейк медленно отнял лицо от деревянных планок и поморгал, чтобы глаза раскрылись как следует. Солнце едва успело окрасить небо в розовый. «Двенадцать минут седьмого», — подумал он и проверил себя, бросив взгляд на запястье. Ошибся на минуту. И, хотя на его наручных часах не было маленького окошечка с датой на месте цифры три, он знал, что сегодня семнадцатое апреля. Вот только какого года?

Он попытался вздохнуть и поморщился от рези в боку.

— Вам больно? — спросила женщина.

Не отвечая, Джейк поднял голову и посмотрел на неё. Высокая для девушки, пожалуй, всего на три-четыре дюйма ниже, чем его шесть футов два дюйма; тёмные волосы, собранные сзади и почти полностью спрятанные под фуражкой, не скрывают бледной кожи, сияющей в розовых лучах рассвета. Симпатичная… если бы не форма.

Очевидно, борцам за права женщин удалось кое-что изменить. В его дни девушки улицы не патрулировали.

Ха. «Его дни». Эта фраза теперь ни хрена не значила. У него не осталось ни времени, ни жизни — только место и один день, который приходилось переживать снова и снова.

— Что это за фигня у тебя на лице? — Мужчина ударил дубинкой по скамье и показал на цветок, который, как знал Джейк, нарисован у него левой щеке перламутрово-синей подводкой для глаз, и ею же — три слезы на правой. Стойкие, не хуже татуировки — сколько ни оттирай кольдкремом, больше чем на сутки не сотрёшь.

— Псих шизанутый! — не унимался коп.

— Эй, — женщина бросила на напарника осуждающий взгляд.

— Поднимайся, красавчик. Пойдёшь с нами, — проигнорировал тот её.

Омерзительный тип. И не то чтобы непривлекательный. Внешность «настоящего мужчины»: квадратная челюсть, чистая кожа — женщинам такие нравятся. Однако стоял он, слишком широко расставив прямые ноги, выпятив подбородок, держа руку одну руку на пистолете, а другую — на дубинке: отталкивающая поза ублюдка, упивающегося властью. Из-за таких уродов хиппи и «чёрные пантеры»[1] и называли копов свиньями.

Напарница ему что-то тихо сказала, и он, хмыкнув, отошёл на шаг. Женщина напоминала Джейку кого-то, но кого?

В голубых глазах промелькнула искра сочувствия, когда она протянула ему карточку:

— Вот список приютов. Вы не можете спать здесь.

Джейк не взял карточку:

— Но я же спал.

Коп кинулся было вперёд, замахнувшись для удара, но женщина преградила ему путь:

— Пойдём отсюда, он никому не причиняет вреда. Да и смену уже пора сдавать.

Пальцы мужчины сжались над рукоятью пистолета, ноздри раздулись.

— Ага, чудик не стоит трудов по оформлению задержания.

Парочка развернулась и пошла, тяжёлые чёрные ботинки затопали по бетонной дорожке. Надо было дать им уйти. Джейк не смог.

— Эй, Джон Уэйн, — заорал он им вслед, — кого ты обозвал чудиком? А сам бабе подчиняешься!

Мужчина, развернувшись, бросился на него с поднятой дубинкой.

Женщина кинулась за напарником, но Джейк оказался проворнее. Он увернулся от удара, сделал подсечку, нырнув копу в ноги, и они вместе покатились по сырой траве рядом с дорожкой. Джейку попало по спине дубинкой. Будут синяки, ну и хрен с ними. К утру пропадут. Всегда пропадали.

— Не двигаться! — завопила женщина.

Услышав щелчок предохранителя, Джейк спросил себя, кому же она проорала это — ему или своему напарнику. Да какая разница?

Джейк не сопротивлялся, когда мужчина перевернул его лицом вниз и прижал к траве. И когда тот надевал наручники, тоже — что толку? В тюрьме его по крайней мере должны накормить. И вообще, будет чем заняться.

Кара рассматривала бездомного, задержанного в Центральном Парке. Сейчас он сидел на металлическом стуле перед столом, который она делила с ещё тремя патрульными. Отправить Тони домой к жене, завтракать, ей показалось хорошей идеей: их разное понимание «борьбы с бродяжничеством» и так каждую ночь приводило к конфликтам. Кара была готова поспорить, что избавила напарника от очередного обвинения в превышении полномочий.

Задержанный вытащил из кармана пиджака белый носовой платок, с виду чистый:

— Не против, если я уберу с лица это художество?

И, не дожидаясь ответа, удивительно точными движениями стёр цветок — сначала лепестки, потом стебель. Потом так же безошибочно удалил слёзы с другой щеки. Даже без зеркала он точно знал, где находится рисунок. Закончив, скатал платок с синими пятнами в комок и выбросил в стоящую неподалёку мусорную корзину.

— Думаете, больше не пригодится? — спросила Кара.

— Не-а, он найдёт меня. — Бродяга улыбнулся, и её сердце пропустило удар.

Мужчина казался странно знакомым — должно быть, она уже видела его слоняющимся по парку, — но что-то не сходилось. Светлые волосы, свободно вьющиеся вокруг лица с бакенбардами, выглядели чистыми — слишком чистыми для того, кто привык спать на скамейках, — а золотистой щетине на подбородке и над верхней губой явно было не больше суток. Одежда, очевидно, родом из грошового магазина, куда её пожертвовал какой-нибудь доброхот… но и с ней тоже что-то казалось не так. Костюм в коричнево-бежевую клетку и горчичного цвета рубашка были хотя и мятыми, но чистыми и новыми — если забыть об их явной старомодности. Не чувствовалось и обычной вони грязного тела человека, живущего на улице. На самом деле, когда Кара снимала наручники, запах она ощутила приятный: свежий, чуть цитрусовый, с примесью здорового пота. А что насчёт этих рисунков в стиле хиппи, которые он только что стёр с лица?

Пора прекратить гадать и начать спрашивать.

— Как вас зовут?

Он поднял голову, и на неё уставились глаза цвета штормового океана.

— Джейкоб Реддик.

У неё перехватило дыхание.

— Так это вы? Мы знакомы.

— Поверьте мне, золотце, — он коротко хохотнул, — ни малейшего шанса.

Он прав. Это невозможно. Кара стала жертвой синдрома ошибочного опознания. Как свидетель, которому при третьем просмотре кажется, что он узнал подозреваемого. После многолетних поисков таинственного незнакомца, после того, как он годами чудился ей повсюду, снился, в её памяти всё спуталось. Ошибка мозга, совместившего лицо из прошлого с лицом сидящего перед ней мужчины. Надо бы разделаться с этим и пойти домой, выпить бокал вина — завтрак любителей ночных смен.

— Ваш адрес?

— Золотце, вы же только что заходили меня проведать. Штат Нью-Йорк, Центральный парк города Нью-Йорк, южная сторона пруда, рядом с террасой.

Она закатила глаза и написала: «постоянного адреса нет».

— Число, месяц, год рождения?

— Семнадцатое апреля… — он замешкался и чуть скривил рот. — Какой сейчас год?

— Простите?

— Год. — Он откинулся на спинку. — Сколько лет после рождества Христова человечество успело прожить к этому прекрасному утру?

— А, две тысячи девятый. — Может быть, зря она так быстро исключила возможность психушки?

Он на секунду поднял глаза к потолку, а потом постучал пальцем по бланку:

— Напишите: семнадцатое апреля тысяча девятьсот семьдесят седьмого. — И выдал ослепительную улыбку, сверкнувшую в глазах.

У Кары сжался желудок, она поморгала, пытаясь прогнать чувство узнавания. Одиночество заставило её вообразить некую связь между ними. Фокусы подсознания. Уж слишком давно она ни с кем не встречается.

— Мистер Реддик, вам нет смысла лгать.

— Милая, — он наклонился к ней, — когда я в последний раз подсчитывал, сколько мне лет, получилось тридцать два. Поэтому, если сейчас две тысячи девятый, то, значит, я родился семнадцатого апреля тысяча девятьсот семьдесят седьмого. — Судя по виду — рот до ушей — он явно забавлялся.

Кара же, напротив, не находила ничего забавного в том, как её нутро отзывается на его сексуальную улыбку. Пришлось напрячься, чтобы здоровой дозой раздражения подавить влечение.

Тысяча девятьсот семьдесят седьмой? Похоже на правду. Она родилась на два года позже, а мужчина выглядел её ровесником — и это ещё раз доказывало, что перед ней сидит не тот, за кого она его приняла. Чему он так радуется? Наконец до неё дошло:

— О! С днём рождения!

— Золотце, праздник устраивать незачем. — Он снова откинулся на спинку. — У меня каждый день — день рождения.

Насмешливая ухмылка подействовала на неё как удар под дых.

— Сержант. — Кара выпрямилась и скрестила руки на груди, затянутой в униформу.

— Что?

— Сержант, а не золотце.

Он закатил глаза и поднял руки ладонями вверх:

— Послушайте, сержант. Я не шовинист. И считаю, это круто, что сейчас цыпочки могут носить оружие. Я просто пытаюсь быть доброжелательным.

«Доброжелательным, ага, так я тебе и поверила».

— Вы понимаете, что серьёзно влипли? Вы ударили моего напарника.

— Свинья он — ваш напарник.

«Да, с этим не поспоришь». Чтобы удержаться от улыбки, пришлось прикусить губу.

— Послушайте, мистер Реддик. Мне кажется, вы не такой уж плохой парень, и я была бы рада отправить вас в приют или отослать домой вымаливать прощение у жены, или кто там выпер вас на улицу прошлой ночью. Вы же почему-то из кожи вон лезете, чтобы я пожалела о своём желании вам помочь. Вам что, хочется провести пару месяцев за решёткой?

Он пожал плечами.

Кара снова склонилась к нему, уперевшись ладонями в стол:

— Поверьте, у нас жуткая очередь из дел на рассмотрение. Сто лет пройдёт, прежде чем вы предстанете перед судьёй.