— Как кличут-то тебя, воин, Аникой, что ли? — усмехается старшина.

— Почему? — искренне удивляется новенький. — Акулов я, Алексей. Военный строитель рядовой Акулов.

— Ишь ты! Грозная у тебя, брат, фамилия, — констатирует Федоренко. — А ответь-ка мне, Акулов Алексей, где это твоя новая шапка может быть?

— Нету, — потупившись и краснея, тихо отвечает новенький, а потом с каким-то непонятным вызовом добавляет: — Мне и в этой хорошо.

— Ну-ну... Как говорится, дело хозяйское, — ставит Федоренко точку в разговоре и поднимается из-за стола. — Пойдём-ка, «хыщник», на место определяться.

Старшина показывает Акулову свободную койку на втором ярусе и удаляется в свою каптёрку-раковину. Только он начинает маститься на лежак додремать утрешнее, как звонит дежурный по части:

— Старшина, почему ваш участок плаца до сих пор не убран? Даю полчаса. Лично приду проверить.

Федоренко кладёт трубку, в сердцах чертыхается и велит дневальному позвать новенького. Через мгновение Акулов перед ним.

— Товарищ старшина, по вашему приказанию явился!

— Какой такой старшина, да ещё и святой, ко мне явился?

— Не старшина, а я, Акулов, рядовой, по-вашему, товарищ старшина, приказанию не явился, а прибыл!..

Повеселевший Федоренко хмыкает от удовольствия.

— Эк, брат, и накрутил ты! Вот что: дежурный по роте выдаст тебе метлу — срочно нужно подмести плац до третьего подъезда. Понял?

— Понял.

— Не «понял», а «есть»! — пытается быть жёстким старшина.

— Ну, есть.

— Э-эх, иди с глаз долой! Через двадцать минут проверю.

Федоренко наблюдает сквозь проталинку в окне, как Акулов выходит из подъезда и обозревает снежную пустынь плаца. Крупяной снег сыплет густо и настойчиво. Новенький опускает клапана шапчонки, левую руку упрятывает поглубже в рукав шинели, а правой перехватывает связку голых прутьев и принимается водить ею из стороны в сторону. Появляется полынья тёмного асфальта, но потом, пока Акулов дыханием пытается согреть руки, она прямо на глазах бледнеет, сужается и исчезает вовсе.

«Вот чудило на мою голову, — вздыхает старшина, — ещё и руки отморозит...»

— Свиридов! — кричит он дежурному по роте. — Отнеси-ка новенькому рукавицы.

Акулов торопливо натягивает солдатские трёхпалые перчатки и с удвоенной энергией принимается за дело. Снегопад словно пугается его натиска и постепенно стихает. Тёмная дорожка асфальта начинает расти…

Приближается время обеда. Сержант Свиридов берёт новенького на заготовку в столовую. Акулов бегом разносит по столам объёмистые огнянные бачки с супом и кашей, прохладные чайники с киселём, стопки алюминиевых чашек. Теперь ему жарко, и он часто утирает пот со лба тыльной стороной ладони.

Появляется личный состав роты. Чумазые, в чёрных от солярки и серых от цемента рабочих бушлатах и телогрейках, воины-строители рассаживаются за длинные столы. Гомон, смешки, звяканье посуды смешиваются в сплошной гул. Акулов приглядывается к своим новым товарищам, стараясь угадать в них будущих друзей.

Он садится за последний стол, чтобы самому наконец основательно пообедать, и сразу чувствует во всем теле приятную усталость.

— Новый, что ли? — спрашивает его солдат в пригнанной и чистой форме. — Какой призыв?

— Декабрьский, — охотно откликается Акулов.

— Салага, значит? Так-так... — многозначительно роняет сосед.

— Перестань, Гандобин! — одёргивает его сидящий рядом Свиридов. — Хоть за едой отдохни.

— А тебя колышет, да? Трогают тебя? — огрызается тот.

— Зануда! — машет сержант рукой и отворачивается.

Когда рота уходит, Акулов вместе со вторым дневальным сдаёт на кухню грязную посуду, моет столы горячей водой, подметает пол под ними и только потом идёт в казарму. Там он пристраивается на табурете у окна и намеревается заслуженно отдохнуть. Сразу вспоминается родимый дом, он видит мать, отца, братуху, слышит их говор...

— Акулов! К старшине! — прерывает его грёзы крик дневального.

Федоренко, уже отоспавшийся, находится в благодушном расположении духа.

— Слушай, брат, — доверительно говорит он новенькому, — приказано нам полы в казарме подраить. Что ты думаешь на этот счёт?

— Думаю, мыть надо, — серьёзно отвечает Акулов.

— Как говорится, нет вопросов. Ведро и тряпку получишь у дежурного.

Казарма — размерами с добрый спортзал. Через час старшина проверяет работу: заглядывает, кряхтя, под койки, смотрит придирчиво за дверями, даже тумбочки от стен отодвигает — везде блеск и чистота.

— Молодец, «хыщник», получается! — одобрительно хлопает Федоренко солдата по плечу. — Теперь отдыхай.

Новенький опускается на табурет и вытягивает одеревеневшие ноги. Надвигается вечер. Казарма погружается в полумрак. В умывальной комнате утомительно капает из нескольких кранов вода. Всё это нагоняет на Акулова вязкую дремоту...

Но вскоре вспыхивает свет. Воины возвращаются с работы. Казарма наполняется вдруг и сразу. В одном помещении гомонят и двигаются более сотни человек. Кто переодевается в чистую форму, кто спешит в умывальник. В одном углу уже слышится бренчание гитары, из другого доносятся всплески смеха, в третьем разгорается ссора...

На Акулова пока никто не обращает внимания. Он тихо сидит в своём углу и приглядывается с любопытством ко всему происходящему вокруг. На лице его светится улыбка. Уж очень ему хочется с кем-нибудь поговорить!

В 18 часов 30 минут личный состав роты направляется на ужин. Новенький садится за последний стол и только тогда замечает, что в соседях у него снова Гандобин. С кем, с кем, а с этим типом Акулову общаться что-то не хочется. Может, пересесть? Пока раздумья длятся, Гандобин вдруг хватает его кусок хлеба и перекладывает к своей чашке.

— Что это? — удивляется новенький.

— Чего-о-о? Много будешь жрать, плохо будешь спать! Усёк? — угрожающе обрывает сосед.

Сидящий напротив младший сержант тянется через стол, перекладывает хлеб на прежнее место и веско произносит:

— Слушай, Гандоба, отстань от парнишки. Усёк?

— Поду-у-умаешь! Скоро салагам и слова не скажи! — злобится Гандобин, но утихает.

После ужина, построения части и строевой подготовки наступает час личного времени. Акулов пристраивается в бытовой комнате и начинает подшивать свежий подворотничок на гимнастёрку. Он так погружается в это занятие, что невольно вздрагивает от неожиданного толчка в плечо. Над ним стоит Гандобин.

— Чё, оглох? На-ка, подшей мне сначала. Да пошустрей!

Новенький пару секунд смотрит широко открытыми глазами и молча склоняется над своим шитьём.

— Ты чё борзеешь, салага? — Гандобин вырывает из рук Акулова гимнастёрку и швыряет в угол.

Шум в бытовке мгновенно стихает. Одни Гандобина боятся, другие не желают связываться. Тех, кого он сам опасается, сейчас здесь нет.

— Ну-у! — взвинчивая себя, почти визжит он и бьёт Акулова кулаком в плечо. Раз, другой...

И вдруг рожу его обжигает хлёсткая пощёчина. Этот внезапный отпор так ошеломляет Гандобина, что у него отваливается нижняя челюсть. Он мгновение таращится сверху вниз на новенького и только собирается «взорваться», как раздаётся едкий голос старшины:

— Ну что, брат Гандобин, невкусно?

Гандобин резко оборачивается, хочет что-то вякнуть , но, как часто бывает в подобных случаях, дыхания не хватает, и из горла его вырывается звук, похожий на утвердительное: да!

—Ха-ха-ха! — хохочет басом Федоренко, прислонясь к косяку двери.

— Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! — смеются дружным хором салаги прямо в глаза блатному Гандобе.

Смех толчками вырывается из груди Акулова, хотя он всё ещё красен от гнева и кулаки его плотно сжаты.

Даже когда Гандобин, потный от позора и бессильной ярости, исчезает, веселье в бытовке стихает не сразу. Наконец старшина делает глубокий вздох, промокает вышитым платочком глаза, трубно сморкается в него же и от души произносит:

— Молодец! Ну молодец!.. Вот что, брат, айда-ка в каптёрку, шапку тебе хорошую подыщем — негоже такому орлу в старье ходить...

Акулов, пунцовый уже от смущения, подбирает гимнастёрку с пола и идёт за старшиной. На фоне Федоренко смотрится он совсем мальчишкой.

Узкой своей спиной чувствует новенький взгляды ребят, с которыми предстоит ему вместе служить целых два года.

Рассказ этот я писал, правил, перебеливал, наконец, посчитав законченным, запечатал в конверт и ничтоже сумняшеся вывел адрес журнала «Советский воин». А чем чёрт не шутит? Ведь рассказ об армии в этом журнале и печатать.

Примерно через пару месяцев, буквально перед самым отъездом домой я получил тонюсенький конвертик с логотипом «Советского воина». На фирменном бланке было отшлёпано:

«Уважаемый товарищ такой-то!

Вы предложили журналу “Советский воин” рассказ “Новенький” и, как пишете в обращении к редакции, с нетерпением ждёте её решения: подойдёт ли?

Рассказ “Новенький” не мог заинтересовать. Покладистый, честный, исполнительный новичок едва прибыл служить, как тотчас встретил в подразделении нравы бурсы — мордобой среди солдат, издевательство, право кулака. Такой Вы нарисовали нашу военную молодёжь. Да разве она такая? Конечно, нет!

Рассказ не подошёл.

Зав. отделом прозы, чл. СП СССР

капитан Скороходов».

Прочитав это, я остолбенел и в остолбенелом состоянии находился целый день. Такого откровенно циничного, глумливого ответа я, наивно признаюсь, не ожидал. Наконец-то я окончательно понял, почему так зевательно и неловко читать рассказы, повести, романы о современной армейской службе, которые тискаются в этом журнальчике, в других журналах и книгах.

Да и как не понять?..

Хотя непонятно другое: как это повелось у нас в последнее время, утвердилось и сделалось как бы естественным явлением публикация и издание самой откровенной литературной халтуры? Неужели, читая очередную ширпотребовскую повестушку или новый штампованный роман иного плодовитого сочинителя, думал я, неужели у автора настолько атрофировались в организме мыслительный и совестливый центры, что он не понимает очевидной истины: гонорарные деньги всё равно истают, а вот позорное беллетристическое детище его блудливого ума ещё долго будет вызывать у случайных читателей недоумение, усмешки, раздражение и скуку. А уж о редакторах и рецензентах вроде этого капитана Скороходова и вовсе говорить не хочется. Жаль, правда, что в тех редких разгромных критических статьях, где речь идёт о литературной серятине, ещё называются имена авторов-ремесленников, но не припомню случая, чтобы пригвождались к позорному столбу редакторы и завотделами журналов и издательств, способствующие тиражированию угоднических, приспособленческих, вральных, обтекаемых опусов. А потом кричим: советская литература в упадке, застое... Да, в застое!