— Безумие! — крикнул я, закрывая ладонями лицо, точно защищаясь от призраков.
— Нет!
Лицо капитана в пылании ламп, запавшее, иссеченное морщинами, с пустынным огнем остановившихся глаз — ужасно и величественно дрогнуло, точно от удара молнии.
— Нет, не безумие. Будет так. Будет.
И тогда донесся подавленный вопль. Я задрожал: это голос Ионгайи.
Мы оба бросились из каюты…
У лестницы в трюм мы наткнулись на комья серых куриных перьев в крови. След, след…
По лестницам, где медные поручни сверчены в жгуты, я сбежал в глубину темных колодцев-трюмов. Андрэ отстал…
Пробоина в борту… Края заросли косматым крапивником, точно из воздушного грота видна зеленоватая мутная даль острова.
В косых столбах света из пробоины, как миллионы ржавых игл, кружатся семена трав…
Тут на железном полу, дорожкой красных монеток, замелькали капли крови.
След, след…
И у трюма я наткнулся на Математика.
Крыса лежала на спине, с подогнутыми в сухие горсточки лапками. Шерсть сбилась на животе от сгустков крови. Голова размозжена.
Ярость затрясла меня.
Сжимая парабеллум, я крался в трюмы.
Из-под босой ступни осыпался песок, шуршали вороха свисающих водорослей…
Тьма трюмов, пасти железных пещер… Стены сочат влажную плесень… На железный пол, мне на голову, каплет противная, теплая слизь, травяная жижа.
Я крадусь между бочек, ящиков, обросших мхом, давно превращенных в мягкие скаты, курганы…
Внезапно во тьме подо мной мигнул красноватый туман огня…
По отвесным ступенькам я неслышно соскользнул вниз. Повис…
Подо мной у костра стоит Ван-Киркен. Его морщинистое темное лицо с запавшими глазницами, почерневшее от копоти и дыма, — наклонено над Ионги… Она связана, рот забит куском черного сукна.
Обглоданное крыло тлеет на угольях.
Я прыгнул, рукояткой ударил голландца по голове.
— Вор, убийца!
Он поднялся — мы сцепились, мы покатились, грохоча, по железному полу, он отбросил меня. Поднялся оскаленный, черный от копоти…
— Не подходи! — я навел парабеллум. — Или, клянусь Богом, я уложу тебя…
— Пистоль… У гипербореев пистоль, — пробормотал голландец. Его зубы залязгали.
— Ван-Киркен, за что ты убил мою птицу, — отвечай!
— Господин, пощади… Мне хотелось есть…
— А крысу?
— Проклятая бросилась на меня, когда я подхватил курицу. Я только отбивался от укусов.
— И ты украл девушку… Ты негодяй и зверь, Ван-Киркен.
Он пополз ко мне с хриплым визгом:
— Пощади, пощади…
— Ступай прочь, — я оттолкнул его ногой.
Ван-Киркен вдруг подпрыгнул, блеснули желтые белки.
Что-то ударило меня по груди… У него железный болт… Он поднял Ионги на руки… Он бежит вверх…
Как я гнался за ним по винтовым лестницам, коридорам…
У пролома я наткнулся на Андрэ.
Он приподнялся, потирая плечо.
— Этот сумасшедший сбил меня с ног…
На палубе в два прыжка я нагнал матроса. Он обернулся, обдав гнилым, горячим дыханьем. Он притиснул Ионги одной рукой к груди, он отбивается — гудит железный болт… Он идет на меня, защищаясь телом Ионги… Куда стрелять, куда?
И вдруг серое облако накрыло и сбило Ван-Киркена с ног. Чудовищная, когтистая лапа опустила рядом со мной Ионги…
Безмолвный стоит над нами. Согнуты в локтях руки, приросшие к крыльям сотнями жил, подобных вздутым канатам.
Безмолвный держит Ван-Киркена в когтистых лапах. Он близко поднес его к красным зрачкам. Высоко извивается матрос, как черный червь.
Гигантские руки Безмолвного, эти жгуты мускулов, похожих на витые столбы, медленными толчками разгибаются, по воздуху просвистало скорченное, темное тело Ван-Киркена.
Безмолвный швырнул его в туманную пропасть, в зеленые трясины — туда, откуда он пришел к нам…
— Скорей, на машину! Капитан, скорее!
Я несу Ионги, я оглядываюсь. Капитан, все еще потирая плечо, стоит у дверей лаборатории.
— Умоляю, капитан, летим…
— Нет… Я останусь. Я буду работать и ждать товарищей… Передайте мой привет земле.
Он отвернулся, он быстро уходит… Его шаги тверды, треплется халат, ветер метет белые волосы, но старчески не сгибаются ноги в стоптанных туфлях…
Загремел мотор… Ионги очнулась. Я бережно опустил ее на кожаное кресло в кабинке.
И сквозь гул и перебои мотора донеслось до меня торжественное дыхание органа, расплавленные потоки металла. Так прощался с нами Андрэ.
Я сел неподвижно, не мог нажать рычаг руля, слезы текли по лицу…
И тогда руки Ионги охватили мне голову, тонкие пальцы бились в ужасе, я оглянулся…
В окно кабины смотрел огромный, красный глаз, — ширился, сжимался… Безмолвный, Мыслитель… Не на меня, на Ионги он смотрит… Я нажал рычаг, машина качнулась, побежала по палубе…
Замелькали зеленые пятна, белые мостки, стекла кают, — все косо понеслось внизу…
И тогда раскат грома, взрыв рева, затряс машину.
Мы — в воздухе.
Палуба скользит, блещет под нами. Там сероватой горой, опираясь на согнутое крыло, лежит Мыслитель…
Громадное лицо поднято, рот движется черной ямой.
Другой громовой раскат настиг нас.
Безмолвный заговорил…
Призыв, отчаянье, мольба, гнев — разве я знаю, что гремит в его страшном реве, но не меня зовет он, а Ионги, девушку, на которую он смотрел, может быть, тысячелетия сквозь лед Саркофага у Золотого Пика.
Я знаю, я знаю, он гонится за Ионги…
Выше. Холодный воздух рвет грудь.
Гром Безмолвного глухо роет облака, — это мертвое, клубящее море, над которым несется дрожащей тенью моя машина.
Внизу, в клубах седого дыма, горит багровая игла Золотого Пика…
Гудит мой пропеллер, — выше, выше… выше!
Там, в золотистых туманах под нами, мечутся косые, острые паруса-крылья Безмолвных. Небо кипит. Погоня…
Гигантская стая летит тесным роем — углом — вожак впереди.
Я знаю — это Мыслитель, он гонится за Ионги…
Пальцы мои коченеют. Машину рвануло, накренило. Лопнул ремень. Когтистая лапа в голубых канатах жил — накрыла руль.
Из воздушной бездны на меня смотрит Мыслитель. Плещут красные глаза. Его лапа повертывает машину… Дуло моего парабеллума скользит по красному глазу, как по выпуклому корабельному стеклу, я вдавил дуло и пустил заряд за зарядом…
Лапа в корчах сорвалась.
За Игл-Сити, за рекой Иокон я бросил нашу замерзшую, расшатанную бурями машину.
Мы с Ионги шли в снегах. Она скоро выбилась из сил. Я ее нес. Нас подобрали в Игл-Сити…
Да, я принес на Землю немую девушку… Ни движения, ни звука, ни тени человеческого слова: одно дыханье и мерцающая глубина глаз. Золотистое смуглое лицо Ионгайи, на котором живут только глаза, осененные тишиной ресниц — Лик Вечной, Печальной, — мое вдохновение, моя жизнь…
А когда я очнулся в госпитале, в Фриско, доктор, — у него лоснящийся, чисто выбритый подбородок и багровая шея, — сказал мне, что та девушка, о которой я говорю, — умерла, что я принес ее мертвой, замерзшей…
А потом он сказал, что никакой девушки не было, что в бреду тифозной горячки я принимал за нее сестру милосердия…
— Вам пора подыматься, парень, — говорил мне доктор. — На казенную койку охотников много…
Я замолчал и отвернулся к стене. Я понял, что потерял моего зверя, мою птицу, мою немую невесту, что теперь я один на земле.
Когда в конторе госпиталя мне выдали сверток помятой, прожженной дезинфекцией одежды, — я узнал мою матросскую синюю фуфайку, мокасины, меховые сапоги, те самые, в которых я вылетел с Зеленого Острова.
Я порылся в кармане меховой куртки, там должны быть листки, которые мы подобрали в брошенной машине. «Не все потеряно», — подумал я. Поправляясь, я читал газеты и не сомневался, что аэроплан, сброшенный на Зеленый Остров Безмолвными, был одним из тех, которые оставил во льдах Амундсен…
Но листков не было.
— Скажите, а где листки? — спросил я конторского служителя, рябого парня с золотой пломбой во рту.
— Не знаю, о чем вы говорите… Поторопитесь, пожалуйста…
— Да, я готов… Но не скажете ли вы, как я попал в Сан-Франциско?
— Вас привезли с севера… Нашли в снегу, на берегу океана… Вероятно, вас еще живым выбросило море… Вы, вероятно, с китолова… Желаю вам счастья.
Я поблагодарил и ушел. Я знал, куда мне ехать: — к Амундсену.
У моряков есть добрый обычай: безработного товарища всегда пустят на корабль и провезут в трюме и накормят тайком, если ему надо убраться из одного порта в другой…
Дрожащий от слабости, с лихорадочными глазами, бледный, с головой, обритой после тифа, я сошел на берег в Осло, в старой Христиании.
В корабельной конторе я узнал, что винтовая шхуна «Святой Маврикий», капитана Петерсена, пропала без вести со всей командой год назад…
Закатные сиреневые облака, по краям — ясное золото, — стояли громадами над сонной вечерней водой, когда я подходил к дому Амундсена.
Дом его у фиорда.
Роальд Амундсен, великий исследователь, в домашней шведской куртке, в туфлях, работал в саду. Вы знаете, что он сам ухаживает за цветами.
Я остановился у калитки… Слегка зашуршал гравий. Амундсен подошел ко мне. Вблизи, его морщинистое, обритое, с глубокими полосами у носа лицо — похоже на простое лицо деревенского учителя или капитана парусника…
— Вы матрос? Вы больны? — отрывисто спросил он и поискал мизинцем в жилетном кармане, чтобы подать мне монету.
— Капитан, я оттуда, с полюса… Я нашел ваш брошенный аэроплан.
Его высокий, загорелый лоб слегка побледнел. Он посмотрел мне твердо и пристально в глаза.
Мы молча вошли в дом.
Он слушал мой рассказ, не разжимая с лица крепких рук.
Когда я заговорил о Ионгайе, я заплакал… Простите, я плачу и теперь.
С жалостью и печалью посмотрел на меня Амундсен.
— Хельхейм… Я слышал от шведских моряков эту древнюю легенду викингов о Хельхейме…
Там, за северным полюсом, лежит страна забвения и смерти, Зеленый Остров безмолвия, куда выносит со всех океанов затонувшие корабли, где витают души всех погибших в морях… Хельхейм, страна сновидений, тишина…
— Да, я был там… Я принес вам привет от воздухоплавателя капитана Андрэ. Он жив.