Случай на станции Кречетовка. Часть II. Глава VII.
Напрашивается резонный вопрос, почему старший инженер по оборудованию паровозного депо Роман Денисович Ширяев, в чьем распоряжении находится техническая документация всей инженерной инфраструктуры предприятия, имевший во всякое время суток неограниченный доступ в любое место предприятия, не совершил диверсионного акта? Диверсии, которая смогла бы парализовать работу не только депо, но и всей узловой станции Кречетовка? Можно только в больном воображении представить, что произойдет, если ни один паровоз не выйдет на линию? Полный коллапс в работе всего крупнейшего железнодорожного узла!
Но Роман Денисович распрекрасно знал реалии страны, где уже третий десяток лет был разведчиком Абвера. Да и не в нем, собственно дело. Прежде всего, не только его, а большинство чинов германской военной разведки, отрезвлял неслыханный, невиданный доселе трудовой энтузиазм советских людей, неимоверно возросший в военную пору.
Взорви Ширяев деповскую котельную, разбей в пух и прах сооруженный из паровозов «СО» отопительный комплекс, все равно люди будут работать в промозглых, ледяных цехах. А слесари ремонтники быстренько оборудуют под открытым небом паровозы-тепляки, подведут к ним и заменят негодные участки теплотрассы. Казалось бы, на первый взгляд, сложнейшая проблема, но при грамотном инженерном решении она будет решена в течение суток. Впрочем, грамотность тут следует поставить на второе место, за отданным приказом – «Надо!».
Уничтожь он дореволюционную водонапорную башню с насосной водокачкой, оставь паровозы без воды, – беда конечно, но и это не смертельно. «Водяники» напрямую соединят заправочные гидроколонки с сетями «Водоканала», а если нужно, пробурят и оснастят артезианскую скважину. Ну, а в это время, или уж на самый худой случай, тендерные танки паровозов станут заполнять водой рабочие и привлеченное местное население – ведрами, расставленные длинной цепочкой.
С методичной аккуратностью повреди он станочный парк (уж как там, даем на откуп воображению), – точно такие же станки есть в соседних депо, вопрос лишь, в организации перевозки готовых изделий.
Да, подними он на воздух все цеха, заложив под них тонны динамита, оставь от депо воронку размером с лунный кратер, – быстро изменят паровозные плечи, нагрузят по полной программе окрестные ТЧ, но остановить работу станции не позволят.
Да и не его это дело – устраивать диверсии. Его задача более деликатная, более глобальная – сбор стратегической и оперативной информации по всему спектру работы узловой станции Кречетовка. Что дает полную картину движения людских и грузовых потоков из центра на Юг и Юго-Восток, а если быть совсем точным, от Москвы к Сталинграду и обратно.
Усилием воли, подавив сентиментальные мысли и чувства, Ширяев покинул свой закуток и отправился с рабочим обходом по производственным участкам. Первым объектом его внимания являлся гигантский поворотный круг, рассчитанный на разворот паровозов типа «ФД», длиной тридцать два метра. Любой паровозник знает, что находящиеся в депо паровозы являются заложниками этой огромной «карусели», поскольку при ее выходе из строя они будут блокированы в своих стойлах. Ну, не ехать же им через все закрепленное плечо, до следующей узловой станции, задом наперед? Вчера электрики оперативно устранили неполадку в движке одной из приводных опорных тележек, размещенных по краям фермы круга. Получив ответ главного механика, что все работает в штатном режиме, инженер тяги, чтобы успокоить совесть, обошел «карусель» вокруг, лишний раз убедился в ее исправности, и уж затем машинально посмотрел на змейки рельс, уходящих к югу.
Нужно заметить, что кречетовское депо еще до революции было основным и, естественно, тут предусмотрели альтернативы, тогда еще небольшому, поворотному кругу. Чуть дальше был разворотный треугольник – паровоз заезжал задом, а выезжал из него передом. А чуть сбоку, на отшибе, существовала даже архаичная разворотная петля, сооруженная уж совсем в допотопные времена, которую все довоенные годы хотели убрать, но теперь уж и в мыслях такого не было, нужно быть ко всему готовыми.
Затем по отлаженному годами маршруту Ширяеву предстояло пройти «сквозняком» через все основные корпуса депо, вытянутые почти на километр. И он направил свои стопы в близстоящий пункт технического обслуживания, где, в период между плановыми ремонтами, производится регулярная проверка паровоза перед выходом на линию.
Важнейшей своей обязанностью Роман Денисович считал – обеспечение безопасности работы грузоподъемных механизмов (кранбалок, тельферов и ручных талей), устройств, работающих под давлением (ресиверов, компрессоров), и прочей взрывоопасной хрени, которыми любое депо, а Кречетовское в особенности, напичкано с избытком.
Но сразу же, как по ранее заготовленному сценарию, разговор на участке зашел на набившую оскомину злобу нынешнего дня. Старший мастер ПТО, щуплый мужичок лет пятидесяти, со свойственной ему деревенской обстоятельностью, взялся рассуждать о невероятном случае, потрясшем поселок и злых силах, стоящих за всем этим. Но было бы забавным, если не казалось столь абсурдным, – говорливый мастер предрек подобную участь ряду кречетовцев, по его мнению, греющих руки на военных лишениях остального населения.
– Ить, воруют у народа без зазрения совести. И нет на них никакой управы! А что милиция? Да она с ними заодно, – мастер распалился. – Вместе жируют гады! Я так думаю, – это органы его убрали. И дали понять остальным мародерам, мол, не зарывайтесь скоты, со всеми так будет, коли не прекратите п...ить у народа. А иначе их никак не отучить! Сажать их – не пересажать! Соблазн-то слишком велик, хапают почем зря!
Роману Денисовичу, пришлось волей-неволей, отозваться на любопытные и наверняка справедливые подозрения мастера ПТО. Но холодок страха пробежал меж лопаток Ширяева. В одном был прав мужичок, – своим недалеким, но хватким крестьянским умишком он уловил главную суть, цель совершенной акции. Ее задачей было устрашение, – показательная казнь провинившегося человека. Только вот, – в чем того вина? Впрочем, умному следователю из госбезопасности не составит труда определить, – о каких конкретно поступках, да, и промахах ли идет речь. И Роман Денисович постарался расхожими фразами по-быстрому отделаться от назойливого мастера.
Но эта встреча изменила его планы. Уж очень не хотелось обсуждать обывательские сплетни с несведущими профанами, и в то же время пугала неожиданная прозорливость тех людей. Ведь именно в результате подобных случайных догадок и прозрений были подставлены под удар и оборвались судьбы многих его коллег. И еще, он прекрасно осознавал, что наблюдая искренние эмоции, переполняющие людей, можно самому не сдержаться и в чем-то выдать себя. Так пусть лучше страсти поулягутся, обрастут коростой противоречивых толков, глупыми байками и тупыми рассуждениями. А там, как говорится, – «толкач муку покажет».
Необходимо просто взять себя в руки, расслабиться и успокоиться. Потому Ширяев решил сходить к деповским водоочистным сооружениям. Они расположены вне территории депо, в лесополосе отчуждения за насыпью однопутной ветки, идущей с севера на пологий склон южной горки. Перейдя главные пути, он по крутому откосу, заросшему бурьяном, взобрался наверх насыпи, и оглянулся на раскинувшуюся поодаль живую картину депо. Его огромные, бурого кирпича корпуса, шестью цеплявшимися друг за дружку ступенями, развернутой панорамой вытянулись по всему полю зрения. Эта гигантская паровозная матка, натужно дышащая как огромный доисторический ящер, безостановочно, изо дня в день, заботливо обихаживает, а то и возрождает к жизни огнедышащих стальных монстров. Мастадонтов, которым русский народ посвящает пафосные стихи и революционные песни: «Наш паровоз, вперед лети. В Коммуне остановка. Другого нет у нас пути. В руках у нас винтовка...». И вот с этими людьми, поэтизирующими бездушные железяки, с людьми готовыми страдать и испытывать тяжкие невзгоды, ради общей победы над врагом, с народом, верящим своему вождю как Богу, – Vaterland призвал его, Альберта Арнольда, сражаться на невидимом фронте.
Он спустился по другую сторону насыпного вала и оказался перед стеной густых зарослей кленового кустарника. Решив идти напропалую, продираясь сквозь разлапистые ветви, он вышел на вдрызг разбитую грунтовую дорогу. Напротив – чредой водных зеркал, густо обрамленных кугой и камышником, тянулись колхозные пруды, образованные запрудами на ручье Маленка. В них-то и попадали сбрасываемые депо технические стоки, запрещенные приему в обычную канализационную систему. Депо в свое время пришлось оборудовать крайне примитивную систему водоочистки. Ее зарегистрировали где надо, но работала она отвратительно, и мазутная жижица порой гужом текла в ручей. Конечно, явный непорядок, но руки не доходили до модернизации очистных, – вот так и жили на дедовском заделе.
Зашагав по окаменевшей, утрамбованной машинами колее, Ширяев вновь погрузился в свои безотрадные мысли.
Уже почти двадцать шесть лет он безвылазно прозябает нелегалом в России. Если вдуматься поглубже, то ему достался уж совсем безотрадный удел, прямо, «на нем, бедном, свет клином сошелся». Возникает, по русским меркам, законный вопрос, тиражированный романами Герцена «Кто виноват?» и Чернышевского «Что делать?». Чтобы попытаться ответить на него, проще сказать – судьба-злодейка, но это явная отмазка, лишь бы не винить во всем самого себя. Где-то он допустил слабину, не смог выстроить правильные отношения с начальством, в конце концов, можно было просто потребовать замены себе, ссылаясь, ну, хотя бы, на возраст и проблемы со здоровьем. Но, вот не хватило духа преступить такие анахронизмы в наши дни, как совесть и офицерская честь.
А ведь мог бы превосходно, и вполне заслуженно, поселиться с семьей на одной из тенистых улиц Кенигсберга, где-нибудь в районе Amalienau. Жить в уютном особняке, выстроенном по проекту самого Фридриха Хайтманна. Этот видный архитектор в конце прошлого века решил обустроить район по модной в то время концепции «город-сад», предполагающей малоэтажную застройку и обилие деревьев, цветов и кустарников. Чудесное место во всех отношениях, – Амалиенау имел необычную для прусского города планировку: множество аллей, круговые площади, изогнутые бульвары. Надо знать, что прежде градостроительный закон позволял строительство только прямых улиц. И его дом, издалека заметный по расчлененной вальмовой крыше, спроектированный в стиле необарокко, назывался бы виллой Арнольдов. Он явственно мог представить то, никогда не ставшее его жилищем, строение – с балконами, эркерами, с мансардными спаленками, пристройками. А, возможно, в одной из них разместился бы зимний сад, а в нем экзотичные пальмы и фикусы.
По субботам, покинув элитный район, на вызванном таксомоторе или собственном авто он с семейством проедет с шиком по Lawsker Allee, а далее по Hufenallee и Kniprodestrasse к культурным «светочам» города. Где мог без устали наслаждаться полифонией органных концертов Бетховена, Брукнера, Брамса, слушать призывные арии Вагнера в Stadtteater, или уж совсем легкомысленно – сходить на сентиментальный водевиль в Neue Luisentheater. Музыка, именно немецкая музыка была его страстью. Ну, и раз в месяц чинно с семейством последовать в Городскую Драму на премьерный или гастрольный спектакль. Потом побыть в одной из кофеен на театральной площади или на Hufen Allee, вблизи зоологического сада, угостить жену и детей отменным пирожным, себе же предложив немного коньяка. Да и вообще, он мог бы позволить себе каждодневно к обеду и ужину выпивать бокал доброго старого вина, а не ту дешевую кислятину, что продавали народу в Советской России, а теперь и вовсе не достанешь, разве лишь, только из-под полы.
Господи, да что говорить, о том, как можно было бы устроить свою жизнь на родине, в Германии? И не обязательно в большом, университетском городе? Можно вполне сносно прожить на хуторе в приземистом фольварке, наслаждаясь дуновением ветерка с приречных рощ и переливчатой трелью птиц с липовых крон окрестных мыз.
И что особенно важно, в его-то годы, ему не досталось бы, месить грязь по темным улочкам в русском захолустье, прозябать в тесных комнатенках, обставленных, воистину, собранной с миру по нитке рухлядью, не пристало бы топить вонючую печь, а соответственно заготовлять для нее топливо, перетаскивая поленья и угольную норму на собственном горбу. А самое главное, с его-то происхождением и образованием, не выпало бы подличать перед неотесанной деревенщиной, полагающей себя начальством, могущим помыкать им. Не довелось бы, не случилось бы, да многое чего не пришлось бы терпеть ему в нынешнем положении. Годы идут, романтичные порывы юности давно выветрились из головы. Тогда казалось, что жизнь предстоит счастливой и прекрасной, и он в средине лет своих достигнет подобающего его самолюбию и самомнению достойного места в верхах прусского общества.
А что он имеет на сегодня, он, выпускник академии Генерального штаба? Некую снисходительную подачку от руководства, всего лишь незначительный в масштабах армии чин, – за всю ту огромную выслугу лет, не говоря уж, о понесенных трудах и тяготах. Ему вопреки канонам Абвера, по ходатайству самого адмирала, лично знавшего Альберта, в июле тридцать девятого было присвоено звание Oberst-Leutnant, что в армиях других стран соответствует званию подполковника. Всего лишь оберст-лейтенант, когда многие однокашники по кадетскому корпусу, главной военной школе Lichterfelde, академии Генштаба (или, как ее по старинке называли Preusische Kriegsakademie Герхарда фон Шарнхорста) получили генерала. А иные из них уже почивают на лаврах генералов от инфантерии и даже генерал-полковников. По его прикидке, двое скоро станут фельдмаршалами. А ему, на многочисленные просьбы – «Zuruck in die Heimat», как кость, кинули перед войной подполковника и велели в приказном тоне остаться на месте. Что поделать, Deutsches Kaiserliches Heer твердо вбила в мозги, что приказы командования не подлежат обсуждению? Ну, не мог же он взять и безрассудно дезертировать, сбежать и укрыться в какой-нибудь прибалтийской республике, а уж лучше, учитывая нюансы истории, где-то в нейтральной Скандинавии.
Итак, он Альберт Арнольд всего лишь оберст-лейтенант, по правде сказать, довольно высокое звание в Абвере. Надо помнить и понимать простую истину, есть хорошие русские пословицы: «Лучше синица в руках, чем журавль в небе» и «Не все то золото, что блестит», так вот, не стоит попусту гневить судьбу. По крайней мере, она к нему довольно милосердна, он пока жив и здоров, в отличие от отца умершего в сорок семь лет. И еще хороший пример, его учитель и наставник Вальтер Николаи, возглавлявший militаrische Aufklаrung des deutschen Reiches еще в ту, первую войну, человек, на его взгляд, действительно выдающийся, вышел в отставку в звании всего лишь полковника.
И чего его дядя Густав Брандт не заимел свой «древоточный» заводик где-нибудь в Эльзасе или Лотарингии, не перевез их туда с матушкой? Где Альберт бы обучился живому французскому языку, их слащавым манерам, да и всему стилю их жизни. И уж, коль написано на его роду стать офицером Абвера, жил бы он сейчас где-нибудь вблизи побережья в Бордо или Нанте, а может, даже лакомился виноградом в солнечном Провансе. «C’est la vie», – как говорят треклятые лягушатники.
Вот и деповские водоочистные сооружения: примитивные грязеотстойники, допотопные фильтры грубой очистки. Все эти нехитрые приспособления уже достаточно засорились и поросли коростой. Вокруг образовалось вонючее болотце, поросшее уже пожелтевшей осокой. А лукавая водичка, проторив ручейки в пропитанной влагой почве, шустро поспешала в сточную канаву, а далее в зачахший пруд, вконец загаживая его.
Роман Денисович озадаченно почесал седой затылок, вот, мол, незадача. Досадные размышления о постигшей личной участи тотчас испарились. Он уже озабоченно думал о необходимой ревизии водоочистки, даже корил себя, что за два месяца не удосужился проверить столь непритязательный и малозначащий в масштабах депо объект. Но, не будь войны, кто-нибудь из селян «доброхотов» написал бы куда следует, и инженеру тяги, как должностному лицу, грозил тогда неминуемый выговор, а, то и солидный штраф.
Роман Денисович, коря себя за опрометчивую недоработку, по-русски чертыхаясь, поспешил в депо. Двинулся напрямик, по засыпке сточного коллектора. Вышел он на северных задворках депо, у свалки скопившегося металлолома, по причине войны не отвозимого на переплавку. Шагая по шпалам стрелочной улицы и третьего подъездного пути, он вышел к распахнутым от жары воротам тележечного цеха. Сходу, проскочив мимо сгрудившихся разнокалиберных колесных пар, Ширяев нырнул в одну из боковых дверец и оказался в ремонтно-эксплуатационном участке. На его счастье главный механик депо, низкорослый большеголовый мужичок, оказался на месте.
– Михалыч, ну-ка иди ко мне! – недовольно позвал инженер.
– Чего приспичило Роман Денисович? – механик, отерев руку ветошью, протянул ее для пожатия.
– Ну, Михалыч, слесаря-сантехники совсем мышей не ловят! Был сейчас на очистных, специально за бугор лазил, заросли к е..не матери, – Ширяев выругался, и в том же тоне, перемежая указания матерком, стал выговаривать главному механику наболевшее.
Тот, потупив крутую башку, побагровев, выслушал нагоняй и уже площадным матом наорал на находившихся рядом нерадивых работяг, велел им взять шанцевый инструмент и привести очистные сооружения в порядок.
Казалось бы, доброе дело сделано, но на душе Романа Денисовича стало еще тревожней и гаже.
Он болезненно почуял, – приступ хандры обусловлен отнюдь не засором в деповском канализационном стоке. Причины его коренятся в персональных проблемах самого Романа Денисовича и носят они воистину глобальный характер, точнее судьбоносный для него как человека и личности.
Он совершил роковую ошибку. И именно сейчас Ширяев со всей отчетливостью осознал, что проявленная им «самодеятельность», иначе это и не назовешь, вся это дурацкая возня с изуверским убийством Машкова – это заведомое начало конца, его краха. Он сам загнал себя в безвозвратный тупик, из которого в сложившихся условиях нет разумного выхода. Ведь что получается, похоже, он начисто утратил былой профессионализм разведчика? Виной тому, если судить по-христиански – безудержная гордыня, а если чисто по-человечески, то уж слишком завышенная самооценка. Давно его никто не критиковал, не поучал начальническим тоном, как говорят в народе – не ставил на место. Он чрезмерно уверовал в собственную непогрешимость, переоценил свои возможности: и аналитические, и чисто технические. И оказался в плену нелепых иллюзий, нагромождений вымышленных фантазий, на него нашло какое-то помешательство, иначе и не назовешь.
Как он мог забыть, не учесть, что Семен Машков – часть огромной, могущественной системы. НКВД это не просто политическая полиция, в общепринятом, европейском понимании, – это столп, костяк, остов, на котором держится существующий в России строй, – и оплот этот всесилен, всемогущественен. Он хотел осуществить самодеятельную акцию устрашения, да разве чекистов можно напугать выколотыми глазами и отрезанным языком? Они, в его понимании, люди без чести и всякой морали, способны и сами на различные гадости и откровенно садистские преступления,– и в том их арсенал безграничен. Потому, им плевать на обывательские предрассудки, а уж тем паче страшилки про Джека-Потрошителя. Если им станет надо, они сами создадут подобного садиста и станут использовать для пущего устрашения толпы, а потом, показательно казнят, а благодарный обыватель станет им петь осанну.
И наоборот, увидев прямой вызов себе, причем дерзкий, их возмездие будет стремительным и неотразимым. Да, кто он такой, как мог посметь играть демоническую роль Немезиды без их ведома и согласия? Как он вообразил, что наделавшее шума убийство агента (явное послание органам), чекисты воспримут спустя рукава, не придадут ему особого значения, не подключат к его расследованию лучшие кадры? На что он легкомысленно надеялся, почему самонадеянно считал, что госбезопасности окажется не под силу разобраться в столь необычном для этих мест преступлении? Якобы они спасуют, тем более, в военную годину не станут распылять свои силы, одним словом, проглотят и утрутся как ни в чем не бывало. Возможно, так произойдет поначалу – пожуют сопли, но как он мог забыть, что даже в самой никчемной стране есть следователи по особо важным делам, и уж им-то опыта и сноровки не занимать. Рано или поздно «важняк» (согласно русской терминологии) очутится в Кречетовке, и тогда ему Альберту Арнольду просто несдобровать. Против него одного окажется вся махина советской госбезопасности, она работает как хорошо смазанный механизм кремлевских курантов, что, несмотря на любые невзгоды, уверенно отбивают свои часы и четверти.
И от таких недобрых мыслей у него – «старого гумбинненского лося» затряслись поджилки. И он от греха подальше, закрыл на ключ дверь кабинета. Надо подумать, надо тщательно по косточкам разобрать, как теперь ему выкрутиться.
Первое, что пришло на ум – очень плохо, что он не посвятил в свои намерения и последовавшие планы кураторов в Абвере. По сути, он ввел руководство в заблуждение, не предупредил о своей вызывающей акции и возможной реакции на нее властей, которую обязан был элементарно просчитать. Таковой поступок вызовет не просто недовольство начальства, – самоуправство в Пруссии всегда считалось одним из смертных грехов, а вот, нанесенный вред, может быть расценен как измена, что повлечет за собой серьезные санкции, плоть до полной зачистки.
Да, что в самом-то деле побудило его убить Семена Машкова и надругаться над трупом и жилищем мужика столь жестоким образом? Официальная причина ликвидации снабженца изложена в рапорте начальству и одобрена им. В уж все остальное – плод, точнее результат его нелегального пребывания в чужой стране. Все созревшие в нем фобии и протестные настроения, – недовольство собственным незавидным положением и унижением близкого человека, накопившиеся страхи и ненависть к людям, перед которыми он ломал комедию – вот истоки его отчаянного поступка.
Хотя, если быть по-настоящему честным, то следует признать – такое решение пришло не только на подсознательном уровне. Его стала физически тяготить рутинная форма, беспросветная тягомотина его профессии, превратившаяся в какую-то тупую канцелярскую повинность. А вся сопутствующая ей механическая деятельность, как-то: шифровка информации, прослушивание радиограмм, передача материалов связнику – стала каким-то побочным занятием. Вот именно – скучной, формальной, не приносящей радости, надоевшей функцией. Из жизни ушла соль, она стала пресной и не интересной, провинциальное мещанское прозябание, иначе и не назвать. И уж никакие высокие материи о долге Отечеству, об офицерской чести, об обязанности перед немецким народом не могли взять верх над его человеческой сущностью, – его, как пишут, микрокосмом. Его личность, если так можно выразиться, стала в оппозицию всему окружающему миру: и Германии, и России, и нашим, и вашим.
Порой приходили предательские мысли, а что если взять и «соскочить», сбежать, раствориться в российской глубинке. Уже не выполнять опостылевшие задания «центра», вообще, послать все к чертям, начать совершенно новую жизнь. У него имелся огромный опыт по этой части. Он так ляжет на дно, что ни одна собака его не разыщет, ни одна контрразведка в мире. И это станет вполне естественным и правдоподобным, коли наглухо затаиться, порвать все связи с внешним миром, раствориться напрочь среди простого люда, заделаться заправским обывателем, навек принять облик тупого мещанина. И что завораживало, – этот вариант развития событий легко решаем. Документы, легенда, навыки – все имелось у него в избытке. Однако такой сценарий являлся самой настоящей подлостью, предательством – иначе и не назовешь. Но странно, при всей его душевной изнуренности и физической усталости, в нем все же сохранилась одна трепетная субстанция, называемая совестью. Не так он воспитан, нельзя взять и сбежать, одурачив людей, доверявших тебе, рассчитывающих на тебя – просто потеряешь собственное уважение. Да и жена, самый близкий человек, скорее всего, не поймет тебя и не поддержит. А без нее, Танюши-Сонечки, и жизнь не в жизнь.
И вот, тогда пришло, казалось, совершенно абсурдное решение. А что, если взять и поиграть с собственной судьбой в поддавки, в кошки-мышки, – назовем это так. Придумать сценарий событий с непредсказуемым концом, нарочно обострить существующее положение, у артиллеристов такое называется – вызвать огонь на себя. Пусть ужаленный в причинное место неприятель помечется в недоумении, пусть у местных гебешных чинов жизнь не покажется сладким медом. Ему было лестно разворошить этот дремотный улей, посмотреть на заполошную реакцию органов, узнать, как они вывернутся, дабы замять гибель своего агента, какие вообще примут меры.
Возможно, он и преувеличивал в запальчивости значение собственных намерений, своего открытого демарша. На фоне идущей войны, его акция в районном масштабе просто комариный укус. Чекисты не оценят ее как обидный щелчок по носу, вроде, у них других дел нет? Что изменится в раскладе их рутинной работы убийством Машкова, да, собственно, ничего? По сути – он не утрет им носа, скорее всего – заблуждался на корню? Но ему страстно хотелось переломить ситуацию, положить конец собственной инертности, он не мог окончательно закиснуть, не желал считать себя вышедшим в тираж. Короче, ему взбрело в голову вызывающе взбрыкнуть, как это делает порой норовистый конь, начисто забывая о хлысте и шпорах.
И тогда он намеренно сшельмовал, преподнес «центру» примитивно упрощенный сценарий устранения надоедливого сексота (черт возьми, опять чекистское словечко), – свел к банальному убийству. Если бы он уведомил руководство, что предстоящая расправа будет за гранью обыденной морали, его бы непременно одернули, обязательно предостерегли от опрометчивых шагов, накачали бы типовыми инструкциями, начисто свернув задуманное им. А возможно, что вполне допустимо, лишили бы всех полномочий, сочтя выжившим из ума стариканом, по их терминологии – «отработанный материал». Там прекрасно знают, какие фатальные последствия следует ждать от разведчика, проявившего не только излишнюю самодеятельность, а вступившего уже, по их здравому мнению, на путь извращенных фантазий, далеких от реальных задач и установок.
Он, разумеется, рассматривал и такой вариант развития событий. Можно легкомысленно посчитать – вот он обетованный выход к обретению желанной свободы, во всяком случае, полной смены жизненного цикла. Но, увы? Если бы все было так легко и просто. Его никогда не отзовут обратно, уж очень все сложно и накладно, а всего лишь устранят, зачистят, ликвидируют. Да и Татьяну уберут заодно с ним. Что будет, несомненно, правильным и справедливым решением, а как иначе, идет война, и тут не до сантиментов.
Значит, остается одни единственный выход – взбрыкнуть! Надо сказать – отличное русское словечко, да и вызванный им образ зримо впечатляет. Застоялый ретивый конь-скакун, бьет копытом, пена изо рта – кусает удила, кружит на месте и встает на дыбы.
Итак, оберст-лейтенант Арнольд окончательно потерял берега. Безоглядно «ушел в самоволку», как говорят в русской армии. А что, по сути, с ним произошло? Вот теперь-то у него появилась возможность оценить свои действия со стороны, как свершенный факт, который уже не исправить, да и прибавить к нему нечего, разве лишь, еще больше усугубить. А тогда…, – Альберта заело, что какой-то вахлак, посконное, малоразвитое мурло ведет агентурную разработку его – матерого разведчика, «стреляного воробья» (удачное русское сравнение). И этот хам считает себя умней, хитрей, грамотней в своем деле – агента с тридцатилетним стажем конспиративной работы. И он, Альбер Арнольд, как желторотый, ревнивый к чужой славе, мальчишка, вбил себе в голову, что сиволапого мужлана нужно примерно наказать. Слово «примерно» призвано означать – безжалостную, лютую, свирепую кару. Она должна явиться уроком другим, подобным ему людишкам, случайно ли, намеренно ли подвизавшимся в услужение НКВД.
Только вот теперь возник разумный вопрос – кому и что он доказал? Этих шестерок в огромной стране Советов вагон и маленькая тележка, их сонм, людей, работающих на органы за совесть или по принуждению. Они «безмолвные винтики», натасканные всем строем теперешней жизни в России – бездумно, преданно по-пионерски рапортовать: «Будь готов – всегда готов!» И кого он, безумец, решил напугать? Застращать клопов тапкой? Да бросьте, не смешите, – они наоборот всколыхнутся патриотическим порывом, обволакивая себя патетическими словами: «Мужество, смелость, героизм!».
Нужно было заранее предвидеть, со всех сторон тщательно перетереть, во что все это выльется, чем могут обернуться последующие события? Привлекая обостренное внимание органов госбезопасности, – а это, несомненно, так, – ставится под удар вся тщательно разработанная Абвером схема разведывательных операций по Кречетовке. Попутно полетят головы диверсантов-исполнителей, связника-уголовника, ну и главное, слетит в тартарары голова самого Арнольда. В итоге будет раскрыт весь тщательно спланированный Абвером механизм сбора разведывательной информации по крупнейшей узловой станции, и ее многоканальной передачи в Центр. Его участников арестовав, умело запугают и перевербуют, сделав двойными агентами, надо отметить, что Советы весьма преуспели в таких спектаклях. Таким образом, при умелой режиссуре, а Москва располагает дельными кадрами, скорее всего, будет поставлен на поток вал искусно подобранной дезинформации, и Абвер и соответственно штабы вермахта окажутся в крайне неловком, мягко говоря, положении.
Но вся проблема в том, что еще неизвестно, как поведет себя сам Альберт? Хватит ли у него мужества, чтобы добровольно уйти из жизни? Как он ни храбрился перед другими, как ни тщился перед всеми своей силой воли, но внутренне он уже бесповоротно знал – пыток ему не вынести, лучше уж смерть. Он часто размышлял на эту запретную тему, – тему самоубийства. Казалось, ну, куда проще – передернул затвор пистолета, приставил ствол к виску, – и лети все прахом! Все так! Но прежде всего, на такой крайний поступок следует отважиться. И даже уперев дуло в голову, нужно еще решиться надавить на спусковой крючок. А насколько он знал, не каждый способен – взять и просто нажать курок. В самый последний момент у человека срабатывает непреодолимый инстинкт жизни. Ты – Все! Вокруг тебя крутится весь мир, пусть плохой, пусть чуждый, но и это терпимо, терпимо даже в суровом каземате. А главное, ты видишь небо, пусть даже его краешек из окна камеры, ты чувствуешь дуновение свежего ветерка, да, черт возьми, даже запах мочи и хлорки, будет слаще аромата французского парфюма. Ты просто живешь, ты продолжаешь жить, и неважно как, главное, ты живой. В этом весь смысл жизни – жить!
Альбер отлично знал, что тот, кто никогда не стоял у этой грани, не примерял удел самоубийцы, не пропускал перед мысленным взором детали ухода из жизни, никогда не поймет его метаний, сочтет трусом и тряпкой. В Германии много говорилось и писалось о «воли к смерти», только все это ничтожные словеса кабинетных философов. Доведись такое им, даже не смогут отрубить курице голову, и уж никак, чтобы поднять на себя самое руку?
Так что, как поведет он себя, оказавшись на грани ареста или уже, будучи в застенках НКВД, – Альберт не знал. И еще, неизвестно – будет именно так, а не иначе, и второго не дано. Вот в чем вся проблема?
Но что странно, «чуйка», его подсознательный волчий инстинкт сработал на опережение. Арнольд все же подстраховался с женой, услав Татьяну за Урал. Да спасет ли ее бегство от загребущих лап НКВД?
А как могло так получиться, что задумав, спланировав, проще сказать по-русски – «обмозговав», свою мстительно-устрашающую акцию, он не учел такого важнейшего жизненного фактора, как жена: любимая им Татьяна, действительно единственная и ненаглядная. Она вообще выпала из обширного поля, лелеемых им мстительных чувств, праведных или крамольных – это другое дело, но как он мог, «отбросить в сторону», не озадачиться судьбой своей «половины». Опять чисто русский образ, – эта приземленная, невзыскательная, простонародная метафора, но как она справедлива! Ведь, если быть честным, он и не мыслил себя без своей Тани, Танюши. Должно через ее русскую душу, через ее кроткую, жертвенную, чистую любовь, в него влился сам дух прочного семейного счастья, сам смысл ладного семейного бытия. В него немца – вселилось русское понимание семьи, любви, верности. Да что там говорить? Он подсознательно догадывался, как ни гнал от себя ростки каверзных, предательских мыслей, что по сути своей – он уже обрусевший немец. А учитывая носимую им личину, и заданную ею жизнь, всю действительность округ него – он уже русский. А главное, в подтверждении тому, он знал, что в повседневности своей думает на русском языке. Вот такая произошла с ним метаморфоза! Россия закутала его в непритязательный, но плотный кокон, и ему уже не вырваться из его пелены. Бог ты мой, из «немецкой гусеницы» уже возникла «русская бабочка», – «мотылек-однодневка», судьба которого пусть и не предсказуема, но однозначно коротка. Он обречен, он был заранее обречен, когда избрал свой особенный, отнюдь не романтический и героический (как заставлял себя думать), а фатально трагический удел. Если оглянуться, то мировая история, а вслед ей и литература – подтверждение этому мнению, участь вражеского соглядатая всегда незавидна, как правило, она заканчивается плахой в стане врага и полным забвением в родной стране.
Получается, как ни печально это осознавать, он сдуру пожертвовал любимым человеком. А, сдуру ли? Ведь это не минутное умопомрачение, тут заключена какая-то бесчеловечная, абсурдная логика. Тут не просто недомыслие, здесь вырисовывается цепь дьявольского умысла, возможно затеянного и не им вовсе (хорошо бы так). Он безрассудно вляпался в эту ловушку, расставленную адскими силами или самим ходом его жизни, да по сути, – одно и то же. Ты сам избрал свой путь (и нечего тут юлить, выбор твой намеренный и целенаправленный) и рано или поздно поплатишься за свое решение, а цена расплаты может быть самой дорогой, даже чрезмерно высокой, непоправимо тяжелой. Да и не зря ведь говорят, что человек, чинящий козни другим, сам рано или поздно запутается в их тенетах. Впрочем, чего теперь сетовать, когда уже совершен совсем непростительный поступок. Как он мог упустить из виду судьбу своей дорогой жены, – опрометчивость ли это, умопомрачение нашло ли на него? Нет ответа. Он где-то в подсознании... Давно, еще в Германии он читал немецких психоаналитиков: Фрейда и иже с ним, – так вот, остается лишь ждать вещего (или как еще назвать) сна, когда его "бессознательное" выдаст причину, подоплеку совершенной им ошибки. Теперь же он корил себя за нее, корил жесточайшим образом.
Альберт насильно гнал от себя навязчивые, беспокойные мысли о доле Татьяны, зримо осознавая всю шаткость, неопределенность ее положения. Он понимал, и всеми фибрами души ужасался уготованной ей незавидной, а правильнее сказать – страшной участи, окажись она в застенках ЧК, ей не выдержать, не сдюжить, как ни крепись, так называемых спецсредств. Да и без пыток, без жестокого насилия, жена будет обречена на каторжные муки, бремя которых нельзя предугадать, крушащую силу которых не оценить, не прочувствовать со стороны. Лишь испытав их можно о чем-то рассуждать, но и у каждого своя предначертанная толика мук и тягот, у каждого свой мученический крест, а ведь чужой крест никак не примеришь на себя. Вот так-то вот!
Последнее время, а точнее, с началом большой войны, он часто застигал себя на мысли – правильно ли он поступил десять лет назад, женившись на внучке донского походного атамана Сонюшке Елатомцевой. А собственно, какой смысл имело само это определение – «правильно»? Как-то рассуждая, Альберт подобрал синонимический ряд под стать тому слову: как надо, как следует, как положено, по правде, по-людски. И эти слова-кальки стали его оправданием, они придали ему сил. Однако он застиг себя на мысли, что начисто отметает слова более свойственные немецкой ментальности, точнее прусскому практицизму: разумно, рационально, дельно, законно. И вдруг, в который раз осознал, опять на него нашло досадное озарение – он думал над этой задачей по-русски, подобрав в большинстве просторечные слова. А основное, его ориентиром в том выборе явились нравственные критерии, моральные ориентиры, свойственные именно русскому характеру, одним словом, – православная эмпатия, да и только. И это у него – природного немца, пруссака? И опять возникала болезненный вопрос – уж не русским ли он стал? Он не мог с этим согласиться, а уж смириться тем более, но не на пустом же месте возникали подобные сомнения? Вот такая диковинная «достоевщина» бередила его душу и сознание.
А что же Татьяна, да и как все случилось с ним и с ней?
На станции Глубокая Азово-Черноморской дороги, что недалеко от станицы Каменской теперешней Ростовской, области Альберт оказался в конце тридцатых годов. По досконально разработанной Militаrgeheimdienst des Generalstabs легенде его навсегда обрекли на стезю железнодорожника. Логика тут железная – железнодорожные перевозки ключ ко всем секретам страны, а уж военно-стратегическим в особенности. Начав в российской Вильне, как раньше говорили – с паровозной прислуги, а конкретно с кочегара, в империалистическую он уже водил паровозы, будучи машинистом. Помотало его по Российским долам и весям, прямо сказать, не мало. В Глубокую его перевели, как бездетного холостяка, из депо станции Лихая. Подобной глухомани он и представить не мог, но стиснув зубы, постепенно вжился в новые обстоятельства. Единственная отрада, – главный портал паровозного депо с чего четырьмя пилонами и зарешеченными огромными окнами над тремя въездными воротами напоминал ему прусские фабрично-заводские сооружения. И иногда он позволял себе расслабиться, возомнить на миг, что он в родном Гумбиннене.
Поселок городского типа Глубокий представлял собой хаотичное слияние нескольких казачьих хуторов с дореволюционными станционными постройками и немногими казенными домами железнодорожников. Название станции произошло от речки Глубокой. По местной легенде, название реке дал сам царь Петр I, став очевидцем незадачливого происшествия. В хлебном обозе на почтовом тракте через хутора Пиховкин и Иванков одна из телег с мешками зерна низверглась в водную пучину. Царь приказал достать чувалы, но сделать этого не удалось. Тогда Петр сказал: «Да, глубокая эта река». С тех и прозвали речку Глубокой. Впрочем, есть и вторая, официальная версия – когда царское войско направлялось на Азов, в реку упала пушка, которую также не смогли достать из глубины. Вот в таком, надо заметить, «историческом месте» предстояло жить и работать немецкому разведчику Альберту Арнольду, впрочем, уже более двадцати лет он звался Романом Ширяевым.
Затем пришел приказ из Vaterland – переквалифицироваться в инженерно-технические работники. Ясное дело, совершенно другие возможности для разведывательной деятельности. Да и надоело ему уже дышать паровозной гарью. Без особого труда он стал студентом-заочником только что открытого Ростовского ВТУЗа под названием «Механический институт транспорта», потом перекрещенного в институт инженеров путей сообщения. Там и закончил он «очередное высшее образование», но уже в опять переименованном Ростовском институте инженеров железнодорожного транспорта, известном повсюду как РИИЖТ.
Естественно, деповское начальство положительно оценило такое карьерное рвение. И уже студентом первокурсником его поставили мастером на участок по очистке стенок паровозного котла от накипи, удалению шлама и устранению отдельных неисправностей гарнитуры котла. Потом он стал старшим мастером промывочного ремонта, ну, а еще не получив диплом, получил должность инженера по оборудованию. Следующей ступенькой должен стать пост главного инженера или, на худой конец, заместителя начальника депо по ремонту. Впрочем, и само «звание» – начальник паровозного депо Глубокая было ему по плечу, производство было небольшим. Но «судьба-злодейка» определила ему другое повышение, на туже должность, но более масштабную в Кречетовке.
Надо отметить, что Абвер тесно сотрудничал с русскими белоэмигрантским движением в европейских странах, имевшем широкую агентуру в Советской Союзе. По местоположению Альберта кураторы предложили установить контакт с Донской секцией «Братства русской правды», организацией мало проявившей себя, точнее мало задействованной, но исходя из возможных в будущем перспектив – востребованной. Достаточно сказать, что одним из организаторов «Братства» являлся бывший атаман войска Донского Петр Краснов, который, еще будучи на юге России, тесно сотрудничал с германской армией. Альберту пришлось немало потрудиться, чтобы наладить связь с несколькими местными членами «Братства». В основном, – это служилые казаки, в офицерских чинах, они теперь искусно прятали свои пристрастия под личиной советских служащих и сельской интеллигенции.
Такой человек нашелся и в Глубокой. Звали его Игнат Подрясный. Судя по фамилии, пращуры казака вышли из церковного причта, да и сам Игнат как-то подтвердил, что его двоюродный дед был монахом в какой-то разрушенной Советами обители. Впрочем, себя он горделиво относил к исконному военно-служилому сословию, в свое время достиг чина подъесаула (штабс-капитана), хотя происходил из семьи простых казаков-однодворцев. Поначалу Альберт не совсем доверял скромному учителю биологии и ботаники местной школы, но присмотревшись, понял, что Подрясный довольно интересный субъект, а главное, мужик-кремень, хоть и «косит» на людях под ущербного интеллигента. Особых дел с ним, конечно, заводить не пришлось (следуя русской пословице: «волк, где живет, овец не крадет»), так, порой использовал учителя для переправки информации в областной центр (сам он в Ростов ездил только в официальные командировки).
Так вот, как-то Игнат посетовал, что «прямо под их носом» пропадает невинная христианская душа, дочь казачьего подполковника и внучка знаменитого походного атамана, убитых большевиками (говорили, что тот генерал был приятелем Николаю Николаевичу – дяде царя). Учитель склонял Романа Денисовича помочь бедной сиротке. Поначалу Альберту пришлось озадаченно почесать затылок, не хватало еще прилюдно засветиться. Но казак заверил, что старые друзья деда и отца подсуетились, девушка живет по подложным документам, кстати, совершенно чистым и надежным. Только вот с ее трудоустройством никак не получается, из-за частой смены жительства. На сегодняшний день она перебралась в Глубокую и устроилась обтирщицей в ремонтную бригаду паровозного депо. На ее долю досталась самая, что ни на есть грязная и низкооплачиваемая работа – оттирать ходовую часть паровоза от мазута, копоти и прочей накапливавшейся на колесных парах мерзости. Врагу не пожелаешь такой каторжной работенки, а тут благородная дворяночка, нежное, слабое создание.
Альберт не был бы асом разведки, если бы заранее, исподволь, не разузнал доступную в депо информацию о чернорабочей профилактического участка Татьяне Григорьевне Ткач. Прокола тут быть не должно.
Да и устроить знакомство с девушкой следовало как можно бесхитростней, естественней, а уж лучше, вообще обставить как чисто случайное. Разумеется, использовать учителя биологии в качестве сводника было неразумно, да и подозрительно. Следовало отыскать иной способ завязать отношения. Начать с того, что в столовку по недостатку средств она не ходила. Обедала у себя в цеховой бытовке, где имелась керосинка (одна на всех), ну, и раковина с краником. Так что подкараулить девушку у раздачи или подсесть к ней за обеденный столик, ему явно не светило. Да и не комильфо инженеру, одетому в чистые френч и брюки, присаживаться за столы для рабочих. По обыкновению работяги не переодевались, в таких же замазученных робах уходили домой, ну, и такими же шли столоваться. Правда, для женщин-работниц были созданы некоторые санитарные условия. У них имелись шкафчики для переодевания, но все равно на работу они ходили в поношенных (посконных) одеждах, прямо сказать, выряжаться было не к чему. Знакомство во время работы исключалось начисто, уж слишком явный контраст. Он смотрится барином, а она вымазанная сажей чумичка. Подойти к ней после окончания смены, на пути к дому, – тоже как-то странно выглядело. Так как и где? Оставались выходные дни.
Ему не стоило труда проследить за девушкой. Жила в городской черте, в Иванково, снимала угол у ветхой старушенции. Обычным шагом идти до бабкиной хатки было с полчаса, торопыге Ширяеву хватало пятнадцать минут. По выходным Татьяна ходила на базар, заглядывала в немногочисленные магазинчики и торговые лавки. Тоже не повод, ну, не станет же он напрашиваться, чтобы помочь поднести ей покупку. «Да и чего бы это? – подумает она. – Уж не розыгрыш ли какой или того хуже?». Но тут удача ловко подвернулась ему – однажды Татьяна зашла в клуб и направилась в профсоюзную библиотеку. Ширяев тоже там был записан, он быстро последовал вслед за ней. В читальном зале было малолюдно, но Роман Денисович нашел повод присесть за тот же столик, что и девушка. Она поздоровалась с ним первая, и немудрено, он-то в депо личность известная.
Они познакомились. Как-то слово за слово разговорились. Он поинтересовался, что она читает, оказалось – «Джэйн Эйр, история моей жизни, Шарлоты Бронте». Татьяна начала уже вторую часть, напечатанную в потрепанном, явно дореволюционного издания толстом журнале «Юный читатель (журнал для семьи и школы)». Уж как его подшивка оказалась в Глубокой, одному Богу известно, – скорее всего, из реквизированного имущества кого-то из бывших? Альберт вскользь слышал об английской романистке, прошлого века, но книг ее не читал. Поэтому искренне полюбопытствовал у девушки, о чем говорится в романе. Татьяна увидев его неподдельную заинтересованность, с горячностью стала пересказывать историю гонимой сиротки, нашедшей, казалось бы заслуженное счастье, но в мгновение ока утратившей своего возлюбленного у венчального алтаря.
Какую трепетную жалость, какое искреннее сочувствие испытывала Татьяна к вымышленному литературному персонажу, – судьба же ее самой была неизмеримо горше и трагичней гувернантки Джейн. Уж он-то знал обо всех тяготах, выпавших на ее долю, о том неимоверном каторжном труде, которым бедняжка добывала себе пропитание, Какая все-таки несправедливость упала на плечи столь беззащитного создания, и как стойко она переносила ее. Альберт был поражен силой ее духа, той незлобивостью и самоотверженностью с коими она шла по чуждому ее природе жизненному пути.
Естественно, он напросился проводить ее до дому, и они говорили, говорили, говорили.
Если быть честным, как на духу, то она сразу приглянулась ему – худенькая девушка с густыми русыми волосами и, Бог ты мой, фиалковыми глазами. Впрочем, ей уже было далеко за двадцать, но она выглядела юной-юной, нежной-нежной. Она, разумеется, не решилась сразу открыться ему, поведать свою грустную историю. Но даже человеку, ранее незнакомому с обстоятельства ее жизни, стало бы ясно, что перед ним не обычная – низкого происхождения, простая работница, а благородный, тонкого духовного склада, чистый и светлый человек.
Странно, и его, и ее не смутила разница в возрасте. Они общались, словно давно знакомые люди, их роднил не только культурный уровень и воспитание, повстречай друг друга лет тридцать назад, они сочли бы себя людьми одного круга, одной социальной группы. Да собственно, так оно и было, что и послужило к основанию их союза.
Не сразу Татьяна доверилась ему, оно и понятно…, однако они стали встречаться сначала по выходным, а потом по вечерам, благо, что дни стояли длинные. Раза два-три даже забрели в вокзальный ресторанчик, скорее буфет с тремя столиками. Он угощал ее сладкими ватрушками, мармеладом и крепким сладким чаем из самовара, себе не позволял даже кружки пива, не говоря уж о спиртном. Ненавязчиво стал помогать ей продуктами питания, и она, поначалу стеснительно упиралась, но из безысходности приняла его поддержку. Первое время в депо пришлось скрывать их начавшиеся отношения. Сплетни и докучливый интерес к своей особе до поры до времени могли здорово повредить ему: и в глазах начальства, да и простые обыватели, глядя на них со стороны, могли возомнить невесть что. А молва в его положении вещь недозволительная.
Постепенно девушка привыкла к нему, и наконец, настало время, когда скрывать свое прошлое дальше стало нельзя. Нет, они еще не дошли до любовных излияний, но все шло к тому. И Татьяна решилась, лишь бы не подвести Ширяева под монастырь, поведать о себе правду. Он был очень деликатен, что неудивительно, ибо знал ее историю изначально, потому успокоив ее, принял все как есть. И переступив порог тайны, она стала рассказывать о себе в мельчайших подробностях, без недомолвок и наводящих вопросов. И он оценил искренность девушки, а та, ощутив нравственную поддержку, окончательно признала в нем опору для себя.
А еще больше Альберт был поражен, когда узнал, что, несмотря на все бесчеловечные условия своего существования, на всю свою девичью привлекательность, ей удалось сохранить девственность.
Таиться больше не имело смысла, дотошные обыватели все замечают, – стали появляться неловкие вопросы. И тогда Роман Денисович изложил Танюше спасительный план, предложил формально стать его женой, короче, переехать к нему. Для прочих они станут супружеской четой, а уж там как Бог даст. Во всяком случае, получив новое качество, новый социальный статус Татьяна покончит с черной полосой в своей нелегкой жизни. И все будет хорошо. Она согласилась не сразу, больше из стыдливого приличия, хотя внутренне давно желала разительной перемены в собственной судьбе. Ширяев настойчиво убедил ее, привел массу аргументов, не исключая даже, что в дальнейшем их пути могут разойтись. Но она уже будет совершенно другим, достойным для лучшего будущего человеком.
В памяти Альберта, словно в яви, предстал день, когда он забирал Танюшу к себе. Приехал к ней по осенней хляби на нанятой казачьей подводе. Погода была хмурая, опавшая листва ржавым, ноздреватым ковром устилала окрестности, лишь черное воронье копошилось в ней, отыскивая, чем бы поживиться. Жила она на хуторе у бабки-бобылки в скособоченной хатенке, крытой соломой, в темном закутке за разлапистой печью. Там за тонкой дощатой перегородкой могли размеситься только одна кровать-рыдван и стародавний, оббитый полосами потравленного временем железа, сундук. В нем и лежали спрессовано тесно незатейливые пожитки девушки.
Она с некоей долей рационального опасения смотрела на мужчину своими чудесными, уже милыми его сердцу глазами, и в тоже время в них уже присутствовала безоглядная решимость, – будь что будет, пусть моя участь останется на твоей совести, – добрый ты, дяденька. Он взял ее за тонкую податливую ручонку, нежно подержал ее в своей лапище, стараясь в который раз убедить Таню в своих искренних, добрых помыслах. В памяти не остались произнесенные тогда слова, лишь одни широко раскрытые фиалковые глаза – и мольба в них, и надежда, и крепнущая вера в него, чужого человека, решившего разделить ее судьбу.
Так он взял ее за себя, – принял как Иосиф Обручник Деву Марию! Господи, если кому рассказать – не поверят! На что он рассчитывал тогда, на какие извивы судьбы, на Божий ли промысел, – как он во всей неопределенности бытия видел их совместное будущее? Признаться самому себе, что на такое безрассудство его вдохновила внезапно зародившаяся любовь, было не совсем правильно. Пришлось намеренно выстроить, точнее, нагромоздить целую гору причин и обстоятельств, побудивших на столь решительный поступок. На поверхности лежал непреложный факт, что он сошелся с ней из жалости, по просьбе старого казака из «Братства русской правды». Да он и не мог предположить, предвидеть поначалу длительного сценария их совместной жизни. Как там все сложится в дальнейшем? Вырвать из оков, защитить от невзгод, спасти от беды – вот в чем заключалась его первоочередная задача. Как мог он немецкий разведчик, профессионал своего дела, взгромоздить на себя этакую обузу, а что еще важнее – подвергнуть невинное создание возможным (а скорее всего неизбежным) испытаниям и горестям, совлеченным с самим родом его деятельности. Одно дело – скрывающаяся дочь расстрелянного белогвардейца, а совсем другое дело – супруга не просто врага, а врага заклятого, шпиона с плаката, образа ненавистного советским людям.
Что нашло на него, какое затмение помутило его разум? Да, – одинокая бедная сирота, красивая дворяночка, разумеется, пленила его воображение. Все светлое, справедливое, честное, что было в нем от природы, сфокусировалось на этой девушке и через ее светлый образ возопило о насущной реализации. Должны же ведь заложенные в мир Богом добро и справедливость – хотя бы малой толикой, пусть даже для одной страдающей особи – претворится в жизнь!
Арнольд гнал эту каверзную мысль, но она была неотступна…, – а как быть, ведь существует потребность Любви?! Неутоленная, иссушающая жажда любви свербела в его истомленном уделом нелегала сердце, в его измотанной одинокой душе, не знавшей пристанища. Он хотел излить неизрасходованный им потенциал нежности и заботы на близкого, родного человека, – страждал голубить и лелеять его. Но и в тоже время он тайно желал домашнего уюта, и ответного тепла, и нежной женской ласки. Разумеется, он сразу и не мог мечтать, предполагать, рассчитывать на взаимное ответное чувство Татьяны. А уж тем более не помышлял, точнее, запрещал себе думать о брачных, любовных, «пастельных» сценах, искоренял в уме своем всякий намек на проблеск похоти, воистину – старец-обручник. А ведь ему едва за сорок, как говорится, мужчина в самом соку. И вот теперь формально женившись на осиротевшей девушке, чтобы не порушить конспирации, ему пришлось начисто исключить из своего бытия заложенные природой плотские потребности, отказаться от них, забыть о женщинах, вычеркнуть их из своей жизни, ведь теперь он не холостяк.
Она тоже понимала двойственность, даже тройственность сложившегося странного, если не сказать – доходящего до абсурда, положения. Стоит только вдуматься, с чем ей пришлось столкнуться, – голова просто кругом идет. Девушке и так долгое время пришлось скрываться под чужой личиной, став Татьяной из Софьи. Ведь какой нужно иметь твердый характер, какую недюжинную выдержку, чтобы совершенно не обученного подобной конспирации человеку, отказаться от своего исконного имени, жить по придуманной легенде. Они сразу оговорили, причем по взаимной инициативе, что на имя Соня в их семье будет наложено строжайшее табу.
Нужно еще подчеркнуть, что Таня так мастерски вжилась в навязанную ей конспирацией роль, что по-прежнему разыгрывала из себя природную хохлушку: на людях говорила на суржике, благо на Дону то не в диковинку. Но и все же вышло существенное послабление, – ей уже не придется разыгрывать из себя безмозглую, необразованную дуреху. Да и нормальные люди прекрасно поймут эту метаморфозу, – простолюдин, волей случая попавший в просвещенную, цивилизованную среду, быстренько в ней обвыкается и уже волей-неволей выдает себя за ее представителя, на то он и человек разумный. Так, что ни у кого не должен возникнуть вопрос, почему обыкновенная забитая работница на глазах превратилась, если так можно выразиться, в «культурную» особу.
Но вот, здраво рассуждая, действительно проблема, – как ей молодой, веселой и красивой жить бок о бок с бодрым, симпатичным мужчиной и не знать вкуса его плоти? Удивительная ситуация! Но ведь такое было у них на самом деле...
Они существовали рядом в тесной близи, как брат с сестрой. По взаимной доброй воле поделили простые домашние обязанности, общались запросто и через месяц совершенно обвыклись. Даже подтрунивали друг над дружкой, случалось, порой незлобиво покрикивали на виновника досадной оплошности или просто глупой выходки. Но все же они соблюдали некую дистанцию отчуждения: не ходили по дому неглиже, запирали дверь в туалете на крючок, смешно, но даже пукать таились. А так, со стороны, они выглядели обычной итээровской семьей, как заведено негласными правилами – не особенно открытой вовне, знающейся лишь с равными себе. Но они не были бирюками. Их часто могли видеть в клубе на концерте, просмотре нового фильма, в читальном зале библиотеки, на лекции Осоавиахима в школе. В погожий день парочку встречали на прогулке по пологому, поросшему густой травой левому берегу речки Глубокой или, наоборот, по ее другому всхолмленному берегу. Одним словом, они вовсе не сторонились людей, не избегали мест любимых променадов местной интеллигенции. Стоить заметить, и тогда, как и сейчас, было не принято выражать на людях любовных чувств, страстных эмоций. Прилюдный поцелуй или иной чрезмерно ласковый жест считался непристойностью, даже держаться за ручки позволяли себе уж слишком раскованные пары. Естественно, они вели себя скромняжками – образец благопристойности, потому к ним быстро привыкли и почти не обращали на «молодых» внимания.
Но ведь абсурдно быть абсолютно чужими, живя под одной крышей, но что их связывало? Разумеется, они были одного поля ягода. Барчуки, с младых ногтей впитавшие в себя такое качество, свойство ли души, разума, – как культура. Их сплачивала музыка – благо советское радио не скупилось на трансляцию филармонических концертов, да и вообще, усиленно приобщало массы к высоко духовной классической музыке. Их сплачивали добрые и умные книги, – благо в библиотеках их было с избытком. Она боготворила поэзию серебряного века, он читал ей в подлиннике немецких классиков.
Все так, но их отношения оставались в подвешенном состоянии, и Альберт это остро ощущал. Наличествовала некая недосказанность, не все карты, причем очень важные, были открыты с его стороны. Следовало объясниться, – нельзя держать Татьяну в долгом неведении, она должна знать, кем на самом деле являлся человек по имени Роман Ширяев. Он постепенно, исподволь подводил ее, готовил к своей решающей исповеди. Из их продолжительных бесед, он уже знал о ее полном неприятии советской власти, по сути, она была показательной жертвой той деспотии. Казнь отца и деда и те беспощадные круги ада, сквозь которые ей – бывшей гимназисточке пришлось пройти, хлебнуть полной чашей мерзость униженного, рабского состояния, – не оставили в ее сердце ни капли симпатии к теперешнему строю в России. Ожесточилась ли она, было ли ее неприятие воинственным – нет, но она все время ощущала себя чуждой имевшему место порядку вещей, находилась как бы во временном вакууме.
Альберту было бы гораздо проще, заявить о себе как непримиримом борце с режимом, членом некоей подпольной антисоветской организации – это можно обставить с патриотических позиций, назвать праведным делом, – Татьяна приняла бы сей факт, и даже восхитилась бы. Но вот немецкий шпион(?) – тут уж совершенно «иной коленкор». Здесь даже не измена Российской государственности, вековой истории России – здесь коллапс всех заложенных с детства ценностей, – это неприемлемо для русской души. Все ясно как Божий день.
Он долго рассказывал о русской эмиграции, о приюте, оказанном ей западными державами и особенно Германией. Наконец, плавно перешел о роли европейских, в том числе германских, спецслужб в деле освобождения России он ненавистного большевистского ига. Она соглашалась с ним, считала правильной ту политику, а иначе никак нельзя. И настал день, когда Альберт сказал, что он природный немец, что работает на Абвер. Татьяна, как ни странно, восприняла его признание довольно спокойно, возможно, даже догадывалась об этом раньше. Со временем он посвятил ее во все остальные подробности своей деятельности. Итак, Альберт Арнольд раскрылся перед супругой полностью. Да, так, видимо, и должно было быть. Русская пословица «муж и жена – одна сатана» – оказалась как нельзя кстати.
Теперь Татьяна знала, кем являлся Ширяев в действительности, и безоглядно, всецело приняла его, каков есть. Это был их общий крест, постоянно носить чужую личину, скрывать ото всех свою подлинную сущность, умело притворяться «нашим» на людях. Но зато меж ними не стало камней преткновения, и это сразу тесно сблизило их. Они все больше и больше срастались душой и разумом, они все больше и больше нуждались друг в дружке, стало казаться, так было всегда...
Он одел ее как куколку… Софья-Татьяна и так была весьма мила и привлекательна, но выйдя замуж за инженера, расправясь на вольных хлебах, стала необычайно восхитительной. На нее оборачивались люди, молодые парни, завистливо «облизываясь», ехидничали и зловредничали, мол, чего ее понесло за такого старикана. Дуракам бы узнать об интимных подробностях их недолгого супружества, – юнцы бы просто обалдели от удивления. Один кудрявый хлопец вполне серьезно «навострил к ней лыжи» (именно так называется у русских), но Таня очень деликатно, и в тоже время сурово, отшила незадачливого кавалера. Была недотрогой. Озабоченные парни это вскоре поняли и оставили свои потуги. Да и Татьяна никогда и никому не давала ни малейшего повода воспринять ее доступной. Она не строила из себя гордячку, но и не страдала монашеской скромностью. Она воплощала собой образцовую советскую женщину, абсолютно не способную не то что на адюльтер, но даже и на ничтожную интрижку.
Но ведь она живой человек, молодая женщина, и, как говорится, ничто человеческое ей не чуждо. Татьяна постепенно, раз от разу переставала стесняться его – мужчины. Порой, как бы невзначай появлялась со сна в ночной рубашке, с колышущимся бюстом и темным треугольником в паху. Он затаенно наблюдал за ней, особенно ловил момент, когда она становилась в профиль, в лучах света льющихся из окна. Внизу ее живота через легкую ткань просвечивала зазывная поросль, рельефно вырисовывались набухшие соски грудей, да и сам нежный абрис тела заставлял его сглатывать сухую слюну. Он стал вожделеть к ней. И она это знала. Природный инстинкт женщины подвиг ее к соблазнительным шалостям. Однажды, приняв ванну, Таня в легком халатике уселась в продавленное вольтеровское кресло и раздвинула ножки. Как ни отводил он взор, ее промежность, с вылезшими наружу нежными лепестками, зазывно манила, вызывая трепет. Но и на этот раз он пересилил искус, но был уже на пределе. И она это знала и была уверена в своей скорой победе.
В ее обязанность входило мытье дощатых полов. Раньше этот технический процесс не являлся способом соблазнения, девушка надевала шаровары, или вообще делала уборку в одиночестве. Но однажды, она принялась мыть пол в том же коротком халатике, при этом садилась на корточки или нагибалась по пояс. Естественно, ее «прелесть» выставилась в полной красе. Такого даже мертвец не выдержит. Альберт судорожно сжал жаркий бутон ее плоти, а она словно кошка, с томительной ленцой, выгнула спину. И вот, долгожданно настал – миг их полного соединения, слияния... Они любили друг друга, наверное, целые сутки. И откуда у него взялось столько сил, верно длительное воздержание пошло на пользу. Конечно, он увидел след ее прерванной девственности, что не остановило их после небольшого перерыва. Еще, еще…, – она была тоже неутомима! Все вершилось словно в горячечном бреду, они прерывались лишь, чтобы перекусить или в изнеможенной неге на полчасика забыться в небытии. Ему, имевшему немалый опыт по этой части, их нынешняя любовь и ласки казались вершиной, апофеозом сущности его существования.
Назвать это счастьем, не те слова, не то понятие. Благословенный земной рай! Пусть будет так, и даже небесного рая не нужно. Свершилось! Это бесценный подарок ранее беспощадной к ним судьбы. Фортуна, в конце концов, смилостивилась над ними, соединив в единое целое. Определенно, так начертано в мировых скрижалях вечности – быть им пред Богом и людьми мужем и женой.
Татьяна потом решительно настояла, и он не смог воспротивиться, – они тайно обвенчались в укрытой лесами деревенской церквушке. Правда, пришлось изрядно понервничать. Альберт хотя и не был членом партии, но в те годы можно было не то что потерять работу, а при иезуитски составленном доносе вообще лишиться головы. А уж ему-то и ей светило неимоверно худшее.
Кто-то дернул ручку входной двери. Роман Денисович встрепенулся и разом стряхнул коросту облепивших его удручающих мыслей и ранящих сердце воспоминаний. В дверь легонько постучались, пришлось подняться и повернуть ключ. В дверном проеме собственной персоной стоял главный инженер.
– А, Михаил Васильевич, проходи дорогой, – по праву старшего годами Ширяев мог позволить себе некоторую фамильярность с начальством. – У нас, что проблемы нарисовались? – Ширяев даже удивился той легкости, с которой он переключился на шутливый тон, став абсолютно другим человеком.
Главному срочно потребовался квартальный отчет по потребленной электроэнергии:
– Звонили с отделения дороги, опять хотят срезать лимиты, – начальство было явно расстроено.
Роман Денисович быстренько нашел скоросшиватель с нужными материалами, и они принялись обсуждать возможные варианты экономии ресурса по производственным участкам. В круг обязанностей инженера по оборудования входила и ежемесячная фиксация показаний электросчетчиков. Так что, зная производственные мощности и загруженность участков, им с Михаилом Васильевичем не составило большого труда рассчитать, где и как придется сберегать электроэнергию. На все про все у них ушло не более часа, да и до обеденного перерыва оставалось совсем немного.
– Ну, спасибо тебе Денисович, – главный инженер пожал Ширяеву руку. – За тобой я прямо как за каменной стеной. На пятнадцать часов назначу оперативное совещание, ты уж помоги там мне, разжевать мастерам, почему прижимаем их со светом. Ну, лады?...
Что еще оставалось делать подчиненному работнику, как согласно кивнуть головой. Про себя же он подумал, ему последнее время часто доводилось о том размышлять: «Не сошел ли он, бедолага, окончательно с ума?! Не привело ли притворное лицедейство к настоящей клинике, к диссоциативному расстройству, а проще к раздвоению личности».
А что, разве не так? Сколько лет, уже и не сосчитать, в нем живут два человека – немец Альберт Арнольд и его визави – русский Роман Ширяев. Один элитный офицер с академическим образованием, другой железнодорожник, выдвиженец из самых низов. Ему и думать приходится на двух языках, непроизвольно чередуя их применительно к амплуа: самого себя или присвоенного «легендой». Он поначалу гордился такой способностью, относил себя к уникальным фигурам, но потом остыл, ведь и Татьяна его жена той же породы. Но ей проще, круг общения жены очень тесен, да и притворяется она на бытовом уровне. Ему же, помимо обычных контактов с людьми, приходится добросовестно выполнять непростые профессиональные обязанности, абсолютно чуждые ему, надоевшие как горькая редька. Вот ведь загвоздка?
В голову лезли совсем дикие мысли, ужасающие тем, что эти два «Я» пока мирно соседствуют, соблюдая установленные границы. Но вдруг, «русское я» взбунтует и подомнет под себя «немецкое», или вообще аннулирует его – что тогда произойдет?
Или уже случилось?... Зачем он так жестоко расправился с Семеном Машковым? Поступил, прямо как хрестоматийный маньяк. Хорошо известно, что эти выродки страдают раздвоением сознания, и именно в сумеречной своей ипостаси совершают всякие гнусности. Уж не уподобление Джеку-Потрошителю, подоплека подобного безрассудства? Определенно на него нашел какой-то маразм. Откуда взялась столь неоправданная жестокость? И ведь это не минутная слабость? Он обдумывал эту акцию не один день, детально прорабатывал и даже смаковал. Ему даже не приходило в голову поставить под сомнение свое решение, найти здравые контраргументы, наконец, просто возмутиться чудовищностью замысла. И это ли не больное воображение? Не сигнал ли того, что игры с «Alter ego» добром не закончатся?
Роману Денисовичу стало аж нехорошо, мужчина прямо взмок. Так нельзя, кадровому разведчику, никак нельзя опускаться до пагубного слюнтяйства, подвергать сомнению дееспособность разума. Нужно взять себя в руки.
Но как быть? Ширяев неожиданно понял, что ему сейчас нужна именно его жена Татьяна. Он никогда не придавал тому значения, что жена с годами стала для него своеобразной «утешительной жилеткой». Да, – да Роман плакался ей, именно так, а как еще назвать, искал у нее утешение, оправдания, и находил у сильной духом женщины настоящую поддержку в минуты собственной слабости или растерянности. И мужчина с горечью почувствовал, что какая же он все-таки тряпка и ничтожный слабак.
Он налил из конторского графина полный стакан стылой воды и выпил целиком. Всем своим нутром ощутил, как ледяной глоток взрывает его естество, рвет на части опутавшую его блажь. И он протрезвел! Снова стал оберст-лейтенантом Абвера Альбертом Арнольдом – сильным, молодцеватым, уверенным в своей правоте и непогрешимости, настоящим «рыцарем плаща и кинжала».
К черту эти бабьи стенанья! В конце концов, он мужик или нет?! Идет война, небывалое побоище двух сильнейших в мире армий. На карту поставлено все, а это равно смыслу его жизни, состоящему в служении Отечеству, Германии, ее великому народу. Годятся все средства ради победы над общим врагом. И он на передовой линии этой борьбы и отступить никак нельзя! Пусть это звучит слишком патетично, даже в чем-то преувеличено надуманно, но это самый здравый ориентир, и лучше не сворачивать с него. Так что – «вперед Альберт, тебя ждут великие дела!» (ха-ха, если бы так?...).
Через пятнадцать минут Роман Денисович стоял у входа в «Столовую ОРС-5», как и все новые постройки в Кречетовке сделанную с большим столичным размахом. Здание поистине примечательное: фасадные стены с пилястрами, помпезный портал у входа, огромные витринные окна. Внутренний интерьер еще шикарней – лепные потолки и карнизы, филенчатые стены и прочие ампирные изыски. Что и определило отличное от рабочих столовок назначение этого общепитовского учреждения. По сути это был ресторан, состоящий из двух залов. Первый (более крупный) в дневное время использовался как столовая с самообслуживанием. Второй, следующий за ним, рассчитан на состоятельную публику (начальство, итээровцев, командированных и военных). Столики с хрустящими белыми скатертями, венские стулья, красивые официантки, – ну все, как полагается в приличном заведении. Правда, теперь по военному времени, спиртным не торговали, но и не препятствовали, если кто-то проносил выпивку с собой. Пиво же (как ни странно), случалось, завозили. Надо понимать, что «ресторация» не каждому по карману для повседневного пользования, но зато в дни получек в ней стоял дым коромыслом.
До войны Ширяев мог позволить себе частенько столоваться в ресторане, ну, и не редко бывал тут с супругой, особенно когда ОРС приглашал заезжих певцов и музыкантов. Культурное было заведение, весьма достойное...
Впрочем, в кречетовском клубе-театре также имелся вместительный буфет с посадочными местами, где до войны подавали алкогольные напитки, но выпивать там интеллигентному человеку, разумеется, неприлично.
Конечно, сейчас в июньский полдень заведение было практически пустым, так несколько человек, в основном военные с проходящих составов. Роман Денисович мог наблюдать их трапезу сквозь панорамные окна, покуривал папироску, делая вид равнодушного прохожего.
Лошак запаздывал. Ширяеву пришлось пройти внутрь столовой, неспешно подойти к буфетной стойке. Осмотревшись, заказал кружку бочкового пива (повезло именно сегодня). Сел за свободный столик у входа, безучастно озирал зал и панораму за окном. Гребаного Лошака не было. Допив пиво, Роман Денисович с ленцой, вразвалочку покинул заведение.
Часы показывали двадцать минут первого...
– «Куда же ты, муд..а грешная, запропастилась?», – Ширяев еле сдерживал собственное негодование. Он пошел по направлению к парку, надеясь, что старый зек выйдет из тенистых зарослей. Мало ли что? Возможно, у него встали ходики или обожрался чего, с толчка еле сошел, – да всякое может приключиться. Но нет! Роман Денисович прекрасно знал, что опытный уркаган не станет манежить человека, которому подвластен. Да и не настолько он хитер и изворотлив, чтобы затеять собственную интригу – «нельзя ссать против ветра». Дураком он определенно не был, иначе бы не стал местным паханом. Так что же могло случиться?...
А Конюхова все не было, пропал начисто.
Тут возможно только два варианта – или тот слинял, спасая собственную шкуру, или «повязали мусора». А это могло произойти лишь по одной причине, или он сам, или его людишки что-то там напортачили, а органы вышли им на след. Прошлые грехи можно сразу отмести, такое совпадение маловероятно. Скорее всего, оправдались недавние опасения, которые он, Альберт Арнольд, слабодушно выказал с часу назад в своем закутке.
Трудно поверить, что местным работникам удалось по горячим следам раскрыть убийство Семена Машкова. С участкового Филишина и поселковых постовых, определенно спроса нет. Эти ребята крайне неповоротливы, вот уж действительно – облегавились. Касательно линейщиков – те посноровистей, но они и ТОшники навряд ли станут заниматься убийство гражданского на чужой территории. По сути, эта задача милиционеров городского отела. Но тут возникает одно «но»! Коли Машков агент НКВД, то ясно как белый день, – следствие возглавят чекисты. Именно так, он сразу знал об этом, потому и услал жену подальше от себя, понимая – дело примет нешуточный оборот. Машкова нельзя было ликвидировать столь вызывающе, а он пренебрег правилами личной безопасности. Вот теперь и пожинает плоды собственной беспечности.
Хотя о чем разговор? Ничего пока не ясно. Пусть даже худшие опасения оправдались – Конюхов или в бегах или уже под стражей. Коли мужик сумел скрыться (хотя это не означает, что его не найдут), – у Ширяева-Арнольда есть запас времени для принятия нужного решения и побега. А если Лошака уже забрали и урка в кутузке, то он предупрежден, чтобы держал язык за зубами. Хотя не факт, что старик сдюжит и сразу не расколется. А тогда?! В таком случае Романа Денисовича могут элементарно взять с минуту на минуту, а у него нет даже пистолета, чтобы обороняться.
Конечно, у кадрового разведчика оберст-лейтенанта Арнольда были тайники. Ближайший из них, на случай засады, в трансформаторной будке в углу парка (ключ у него в связке). Ширяев ускорил шаги и вскоре углубился в одну из тенистых парковых аллей.
ТП-9 подавало ток на железнодорожное общежитие и дом локомотивных бригад, стоящих на техническом обслуживании паровозного депо Кречетовка. Инженер тяги, старясь быть незамеченным, украдкой проник в надсадно гудящее масляными трансформаторами тесное помещение подстанции. Проворно извлек из-за опутанного кабелями силового щита сверток, завернутый в шуршащий пергамент. Недолго думая, развернул его. Облегченная модель Walther РРК (пистолет криминальной полиции) поблескивал вороненой сталью. Там же лежали две коробочки с обоймами по восемь патронов 7,65 мм. Итого в наличии двадцать четыре убойных жала.
Хорошо, что он надел сегодня форменные галифе, в их широких складках пистолет будет совсем незаметен. Предусмотрительно дослав патрон в патронник, Роман Денисович аккуратно сложил лист пергамента и спрятал его за арматуру. Добро не должно пропадать. Такой же невидимкой Ширяев покинул жужжащую будку.
И вот теперь, – сам черт ему не страшен. Через десять минут инженер уже был на территории депо. Пришлось оглядеться, не заметив слежки, он окольным путем, через подсобку, попал в деповскую столовку. По праву начальства («хоть мелкого, но пузатого» – шутка такая) ему везде в депо «зеленая улица». Необходимо было подкрепиться, он только сейчас ощутил сосущее чувство голода. Заказал пустые щи, картофельное пюре с морковной котлетой и фирменный деповской компот из яблок-падалиц. Надо сказать, эти фрукты в больших объемах заготавливали сами столовские, резали, сушили на связках, ох какой дух стоял осенью в просторной столярке и вещевых кладовках.
Ел Роман Денисович в гордом одиночестве. Никто ему сегодня не мешал, не жаловались на неполадки со столовским оборудованием, на плохую вентиляцию, на забитый слив (хотя есть механик, завхоз, но он-то главней) – спокойно поел.
А время к двум, пора готовиться к совещанию у главного. Он нарочито неспешно пошел вдоль стены конторы, встретил двух нарядчиц, они весело поздоровались с ним, ничего тревожного не заметил. Его не пасли...
Закрывшись в своем закутке, он вытащил Вальтер, задумчиво покачал полкило металла в согнутой руке, нежно погладил холодную сталь. «Теперь надежда на тебя приятель, – подумал он. – Ты уж, не подведи браток, не заклинь...». Признаться, он уже давно не стрелял из боевого оружия, так захаживал, конечно, в стрелковый тир в станционном Осоавиахиме. Чтобы не вызывать лишних толков, палил для толпы не метко, но в намеченную для себя цель попадал с первого раза. Как говорится, «целкость и кучность» у него были в полном порядке. Так что, в случае чего, он надеялся, – уж они его выручат.
В половине третьего Ширяев без стука вошел в кабинет главного инженера. Положил на столешницу папку с приготовленными бумагами. Михаил Васильевич говорил с отделением по ТАБИП-1 – полевому телефону образца сорок первого года. Пару таких аппаратов удалось баш на баш выменять у летунов, подключенные к воздушной линии они работали надежней стационарных устройств. Пока начальство общалось меж собой, Роман Денисович, сложив руки, как ученик в классе за партой, с усталым видом разглядывал кабинет главного инженера.
Здесь мало что изменилось с мая сорок первого, когда Ширяев подменял Акишина ушедшего в отпуск, и сидел тут почти целый месяц. Дореволюционный стол красного дерева, по столешнице обитый зеленым сукном. Роскошная вещь! А вот трехпольный застекленный шкаф подкачал, эпоха конструктивизма – ничего лишнего, строгий функционализм. На полках замасленные скоросшиватели, потрепанные технические справочники и брошюры. Производственные бумаги горой лежат и на широком подоконнике, и на приставленном к стене широком табурете. Над головой Акишина в золоченой раме большой портрет вождя в гимнастерке. Прищур сталинских глаз даже на портрете вызывает некоторую оторопь, неприятно смотреть в них. «Отец» видит тебя насквозь!
Господи, что за наваждение, ему ли немцу веровать в эту специально распускаемую в русском народе легенду. А ведь люди свято верят в прозорливость и другие феноменальные способности Сталина, он для них и не человек вовсе, а божество. А впрочем, и у него на родине Адольфа также возносят... Интересно, кто из них крупней в личностном плане? Кто из них займет подчиненное положение, уступит харизме собеседника при личной встрече, если бы она вдруг состоялась?
– Денисович, ты, что спишь на ходу, – потрепал его плечо Михаил Васильевич, – пошли в зал анализа, там уже наверняка все собрались...