Случай на станции Кречетовка. Часть II. Глава VI.
Погожим ранним утром из подъезда бревенчатой двухэтажки, срубленной «в лапу» и еще не потемневшей от времени, вышел статный гражданин средних лет. Белый полотняный китель и путейская фуражка придавали ему строгий, начальственный вид. Да и на петлицах с синим кантом поблескивали четыре эмалевых шестиугольника. Путь старшего инженера пролегал мимо строений однотипных его дому, в обиходе называемых «итээровскими». В начале тридцатых они были заселены инженерно-техническими работниками крупной узловой станции Кречетовка. Войдя в силу, июньская природа благоухала. Сочная, мясистая зелень часто посаженных деревьев и густого кустарника зеленым покровом застила глаза. Воздух настоян той первозданной родниковой свежестью, которую пьешь и не напьешься, словно живительный нектар. Искрящиеся лучи уже высоко стоящего солнца, прорезая кроны лип и тополей, стоило поднять взор, превращали окружающее пространство в подобие зрелища детского калейдоскопа. Его разноцветные стеклышки, преломив в призмах красочные отражения, создают поистине волшебные миры.
Но стоило смахнуть с век набежавшие слезинки и пристально оглядеть стены домов, зияющие глазницами окон, крест-накрест зачеркнутые бумажными полосками, как суровая реальность расставляла все по подобающим местам.
Уже год шла жесточайшая война. Никогда еще в истории Россия не подвергалась столь тяжким испытаниям. Никогда еще коварный и немилосердный враг не грозил ее полным уничтожением, собрав для этой цели всю мощь покоренной Европы, весь ее людской и промышленный потенциал. Но страна, вопреки прогнозам маловеров, крепко стояла на ногах, Потеряв треть европейской территории, она наоборот набирала мощь на Урале и в Сибири, создавая там оружие Победы. И пусть, ее пока преследовали неудачи на фронтах, пусть, немец подкатил на танках к самой Волге, но советские люди уже твердо знали, изжив страх и панику сорок первого года, они обязательно выстоят и победят. Никогда еще слова Сталина и Молотова «Наше дело правое, враг будет разбит, Победа будет за нами!» – не звучали так весомо и зримо, как в это лето сорок второго.
Станцию Кречетовка и ее железнодорожный поселок, после поражения под Харьковом и натиском немцев на Кавказ и на Волгу («Вариант Блау»), стали часто бомбить. Правда, бомбежки носили не столь массированный и регулярный характер, но все равно, урон, причиняемый ими, был весьма и весьма значителен. Порой станционные рабочие и привлеченное местное население без продыху работали целые сутки, расчищая образовавшиеся руины и завалы от разбомбленных поездов, разрушенных станционных построек, выправляли покореженные взрывами пути, стрелочные переводы и иные многочисленные коммуникации. Тушили пожары и выносили скарб жителей из порушенных домов, ровняли ямы от взрывных воронок на дорогах, всем миром помогали ставить поваленные столбы электропередач, оттаскивали вырванные с корнем «ураганным смерчем» вековые деревья. И хоронили, хоронили, бесконечно хоронили, на глазах выросшем, поселковом кладбище своих близких, знакомых и бойцов Красной Армии.
Зловещая «рама» – немецкий самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189» был зачинателем предстоящего налета фашистских стервятников. Люди загодя начинали готовиться к грядущей бомбежке, складывали поблизости нехитрые вещички и столь же не мудреный харч. Женщины как наседки собирали округ себя ребятишек (семьи в большинстве своем были многодетными), прятали в лифчики и рейтузы кровные денежки и карточки. Да и так, как говорится, люди постоянно сидели на узлах.
И когда раздавались раздирающие жилы звуки ревунов, обыденная жизнь поселка моментально обрывалась. Люди скопом бежали прятаться в близлежащие яблоневые сады, благо садовые кварталы были окружены длинными охранными канавами, где легко можно было укрыться от шальных осколков или увесистой болванки, долетевшей от взрыва прямо с путей.
Все так было и так и есть. Но сегодняшнее утро не предвещало чрезвычайных ситуаций. Стояла тишь и благодать. Щебетали ранние птахи, где-то на задворках прочищал горло, проспавший рассвет петух. А кто-то выпустил кур из сарая в палисадник, надеясь выгулять их поутру, пока сосед не разругался из-за пеструшек, пронырливо роющих лазы к нему на участок.
Стояло обыкновенное июньское утро.
Железнодорожника звали Ширяев Роман Денисович, почти шесть лет он трудился в паровозном депо Кречетовка, занимая немалую в масштабах узла должность старшего инженера по оборудованию, подчиняясь только главному инженеру и начальнику депо. Сейчас Роман Денисович поспешал на утреннюю планерку, которая по летнему времени проводилась на свежем воздухе, у входа в помещение строительного цеха.
Быстрым шагом, слегка нагнув голову долу, мужчина миновал ряд итээровских домов по улице Свердлова и ступил под сень тополей старого парка. Обширный кречетовский парк просто раскошен! Огражденный ровным штакетником, с высокими входными арками по сторонам, он был разделен прогулочными дорожками на геометрически выверенные сектора. На пересечении тенистых аллей на белых постаментах стояли гипсовые композиции, призванные олицетворять светлый облик советского человека. Скульптуры рабочего, колхозника, советского интеллигента, спортсменов с разными атрибутами: веслом, диском, копьем, пионеры с горнами – все это придавало парку пышный размах, достойный большого города. Жаль только, что из лихолетья, эту еще не померкшую красоту, по весне, не окрасили белой известью.
В центре парка разбиты гряды роскошного цветника, где, едва ощутимо взгляду, трепетали на ветерке пряно пахнущие фиалки, увы, ныне неухоженные, местами проросшие сорной травой. Посреди их ковра впечатлял габаритами круглый мраморный фонтан, тоже не работающий и уже заметно обшарпанный, с облупившейся краской на трубах и носиках струйных леек. Была рядом и дощатая эстрада, крашеная яркой охрой, еще не совсем выцветшей, зрительные скамейки успели вывезти прошлой осенью.
Не обращая внимания на изыски садово-паркового искусства, думая о чем-то своем, Ширяев, пересек парк наискосок, и вышел на выложенный булыжником большак. С другой стороны торной дороги привольно раскинулся станционный колхозный рынок, с крытыми торговыми рядами и киосками в переходах. Окрестные селяне, из близлежащих колхозов и совхозов, несмотря на строгость военного времени, каждодневно снабжали кречетовцев плодами собственных земледельческих трудов. У подъездных ворот гуртовались разномастные телеги и даже дроги. Распряженные мелкорослые лошадки мерно жевали сенную жвачку позади своих повозок. В междурядьях уже толпились домохозяйки, выбирая зелень, июньскую редиску и ранние парниковые огурчики к своему столу. Надо сказать, цены, несмотря на обстановку, были божеские, никто не драл втридорога. Да все тут свои, все знакомые, да и совесть еще не променяли на понюшку табаку. Доводилось, правда, часто видеть печальную картину, немыслимую до войны. Некоторые женщины обменивали принесенные носильные вещи: платьица, детские пальтишки, меховые изделия. Тут уже был торг, но не азартный и шкурный, как на станционных перронах у беженцев с местными. Пока что, все происходило по согласию, во взаимном удовлетворении сторон.
Роман Денисович обогнув рынок стороной, оказался возле забитых товарными составами станционных путей. Экономя время, он не пошел на переезд, а просто, на корточках стал подлезать под платформы вагонов, не страшась попасть под колеса тронувшегося состава. Да так делали все деповские, невзирая на то, что инженер по ТБ Николай Иванович, часто вешал в цехах листовки, грозившие угрозе жизни, лазавшим под вагоны. Но русский человек, по своей природе живущий на авось, читая подобные «прокламации», попросту наплевательски игнорирует их. Да и уважительный повод в наличии. Увы, никаких ограждений возле станционных путей не было. Единственное препятствие – поезд уже начал движение. Тут уж, хочешь не хочешь – жди. Ширяев не был исключением из общего правила, и вскоре оказался на территории депо.
Вытянутое почти на километр, депо было огромным, еще дореволюционной, конца прошлого века монументальной постройки. По своей форме, по взаимному расположению производственных помещений – оно относилось к ступенчатому типу со сквозными путями. Длинные прямоугольные цеха, схожие с военными фортами из-за непомерной толщины стен, усиленных контрфорсами, располагались так, что концы смежных корпусов заходили друг за друга, обеспечивая технологические проходы меж собой. Для компенсации значительных потерь тепла, в столь огромных сооружениях, в деповской котельной работали два мощных котла, собранных местными умельцами на базе топок и паросиловых установок паровозов СО (Серго Орджоникидзе). В принципе, перед нами был целый завод, учитывая еще массу хозяйственных и складских построек, высоченную водонапорную башню, гидранты, поворотные круги и прочее неясное для непосвященного в железнодорожное дело человеку.
Несколько на отшибе, словно княжеский дворец, стояло двухэтажное здание конторы, с рельефно декорированными стенами красного кирпича, довольно сложной фигурной перевязки. Умели буржуи строить подобные эклектичные хоромы, чуть ли не в готическом ажурном стеле! В линию с этим архитектурным чудом, стоял длинный крепостного вида каменный сарай-пакгауз, правда, тоже вполне добротной кладки. А уж за ним разместился приземистый оштукатуренный барак строительного участка, построенный без всякого проекта уже в наше время.
У распахнутых настежь дверей столярки, источавшей из своего нутра смолистый запах распиленной древесины, уже толпилось цеховые мастера и конторские итээровцы. Однако сегодня деловое собрание деповского «истеблишмента» походило скорее на шумливые школьные переменки, все говорили разом, иные размахивая руками, даже возбужденно потрясали кулаками.
– Роман Денисович, здорово были, иди сюда! – окликнул Ширяева один из старших мастеров. – Ты, что, бумажная твоя душа ничего не знаешь, – громко вопросил тот с заговорщицкой миной и посмотрел с упреком на галдящий поблизости люд. Народ приумолк.
– А что такое? – Роман Денисович непонимающе застыл на месте. – Неужели наши опять Харьков взяли?
– Да причем тут фронт? Ну, ты вообще, инженер, как с Луны свалился? Тут вся Кречетовка на ушах стоит!
– Да что случилось-то, вроде как и не бомбили ночью, тихо все было, – опять не понимал он заданного вопроса.
– Ты ведь Сеньку Машкова с ОРСа хорошо знаешь? – и, обернувшись к мужикам, стоящим рядом, деланно вопросил. – А кто его не знает, правильно я говорю, ребята? – в ответ ему стояло согласное молчание.
– Ну и что с того? – Ширяев удивленно развел руками. – Ты, Петрович, мастак загадки задавать, в чем дело-то, чего ты ко мне пристал?
– Да грохнули его сегодня ночью! А домишко начисто сожгли, одни уголья остались. Вот вурдалаки! – и уже сбавив тон, совсем мирно уточнил. – Да ты, что не в курсах вообще? У, твою мать! Семена не только убили, а зенки повыкалывали, язык с корнем вырвали! Вот такие, брат, дела у нас теперь в поселке творятся. Один ужас!
Тут Ширяева обступили мастера и инженеры, и каждый на свой лад взялся излагать неосведомленному человеку свою версию изуверства, совершенного над снабженцем Машковым.
Роману Денисовичу лишь осталось поворачиваться к новому рассказчику и внимать всякой ахинеи, вызревшей в неискушенных умах простых людей, пораженных такой невиданной жестокостью.
Наконец, достаточно просветившись, собрав, воедино, разрозненно преподнесенные ему факты, он уже и сам стал выстраивать собственные соображения и даже версии, имевшего место преступления.
– Ну, ребята, тут самые настоящие страсти-мордасти, прямо страшный сон! – и совсем не к месту добавил известное присловье: «Тут дело пахнет керосином», хотя и так ясно, что пучком соломы дом так запросто не сжечь. Попал, как говорится, в самую точку, и прикусил рот.
Кто-то из зевак, наверно также по привычке, бездумно добавил: «Здесь братцы, без бутылки не разобраться?», – и засмеялся плоской шутке. Но не получив одобрения, быстро умолк. Ширяев же, малость обождав, продолжало размышлять вслух:
– Видно, мужики, Семен в своих снабженческих делишках совсем нахрен запутался, по горло завяз? Связался с бандюками-архаровцами, вот и не поделили, или недодал, или вообще обул кого на два сапога. Дело швах!
– Да нет, Роман, кому он на хер нужен? Связываться с ним станут..., из всякого говна голову свою подставлять? Ведь их все равно найдут, рано или поздно, да шлепнут по военному времени. Я так думаю, тут все сложней и страшней, – поделился мнением главный механик, мужик по-крестьянски рассудительный и осторожный. – Парень влез не в свои дела.
– А какие такие могут быть «не свои дела»? – разом вопросило несколько голосов.
– Эх, ребятушки, вот у меня в гражданскую, – и механик загнул затейливую историю про штабного писаря, который откопал какие-то важные документы, и захотел попользоваться им в корыстных целях, только через день нашли его с отрезанной головой.
– Да, ладно вам, – раздался возглас якобы разумного человека. – Откуда там, у Сеньки документы, – одни сраные накладные, да мятые квитанции. Из-за баб его порешили, – и уже уперто завершил. – Гад буду, на бабе он сдуру погорел! Нарвался на своего, не век ему баб чужих дрючить?
– Ну, хватит чушь молоть! Ты, Федот, прямо, как потерпевший на Семена наезжаешь? – влез еще один делопут.
Все разом заржали, уловив нехитрый намек. Разумник Федот, тут же окрысился и злобно послал всех на три буквы. Мужики еще громче загрохотали над подозрительным «рогоносцем». Деляга же продолжил и поведал людям уж совсем не глупость.
– Из-за баб подлючих или девок продажных – просто морду бьют, а языки не режут и глаз не колют, домов не жгут, – прозвучало вполне разумно. – Я вот ребятушки читал про сектантов, у них там тайные обряды и прочие жути. Они там по черным книгам всякие жуткие зверства вершат. В клубе, в библиотеке спросите французского писателя, забыл, правда, фамилию, он там хорошо описывает. Они гады даже младенцев режут, сами все в черном, наголяк одетые. А потом, перемажутся невинной кровью и вступают в свальных грех, без разбору, друг с дружкой. – Раздались возгласы неверия, а механик закрутил пальцем у виска. – Да, не вру я! – упорствовал рассказчик. – Сам читал! Хочешь на спор, на бутылку белой? Ну, что – кишка тонка? Тоже мне – «мяханик», грамотей! – и уже спокойно закончил. – Вот эти самые нехристи запросто могут человека укокошить. Как пить дать, в жертву принесут! Сатанинскую, – то есть жертву, со всеми «ихими» обрядами.
Воцарилось тягостное молчание. Мужики стали чесать затылки. Кто-то из пожилых вспомнил, как в старое время, еще до революции, в пригородном селе были арестованы трясуны-иеговисты, а может, и хлысты холощеные. С его слов эти ироды скупали по всей округе топоры и топорища, готовя их для своего ссудного дня над обычными церковными людьми. Якобы, потом их всем гамузом жандармы забрали и выслали, куда Макар телят не гонял, и с той поры в округе стало тихо и спокойно.
Разговоры на трепетную тему продолжились, но уже не столь взбалмошно и ретиво. В общем, все жалели непутевого снабженца Семена Машкова, в потемках души уповая молитвенно: «Не приведи Господи к подобной участи!».
Тут, наконец, появился главный инженер Михаил Васильевич, молодой еще парень лет тридцати пяти. Увидев подобие сбившейся галчиной стаи, он гаркнул на сборище во все молодое горло, призвал дискутирующий народ к дисциплине и порядку. Но так просто возмущенных людей не остановить, раздался даже некий ропот. И тогда нашелся смельчак и озвучил настрой общества, по поводу страшного случая. Главный инженер, как более информированный человек, пояснил, что через час приедет энкаведешное начальство и органы разберутся как надо.
При упоминании «органов» люди притихли, даже прижухались, и больше имя Семена Машкова вслух не упоминалось.
Планерка прошла комом, а впрочем, все и так знали, чем предстоит сегодня заниматься. А со своими проблемами в такой день лучше не лезть, а то попадешь под горячую руку начальства.
– Михаил Васильевич, – Ширяев обратился к главному инженеру, – я домой сбегаю, одна нога там – другая здесь, – на уместный вопрос: «Зачем?», живо ответил. – Да вечное перо забыл. Я ведь без него как без рук. Я быстренько, Михаил Петрович.
– Ну, иди Денисович, только пошустрей оборачивайся, – махнул рукой главный.
Только не к своему дому на людной улице Свердлова поспешил Роман Денисович. Он направил стопы в тенистый переулок, уютно прикорнувший в стороне от наезженных дорог. Открыв расшатанную калитку, на покосившемся щербатом заборчике, инженер прошмыгнул внутрь двора, заросшего бурьяном и чертополохом. На вросшем в землю, кособоком крылечке старинной, от роду не крашеной, хибары курил козью ножку здоровенный мужик в грубых кирзовых сапогах и потерявшем цвет грязно-сером пиджаке.
– Привет Лошак! – сказал, как скомандовал Ширяев и огляделся округ. – Покурить вышел, или с ночи не спиться? Оно и понятно, с непривычки-то..., какой тут сон? – и сделал презрительно отчужденное лицо.
– Чего пришел, чего тебе еще надо? Вот, навязался на мою голову! – неприветливо ответил хозяин дома и, кашлянув, отхаркиваясь, выругался.
– Да, не злобствуй ты, Василий, а лучше, бродяга, послушай меня.
Роман Денисович жестом велел хозяину подвинуться, оглядев шершавую половицу, брезгливо присел. Но прежде чем начать разговор, вынул из кармана тужурки рифленый латунный портсигар. Намеренно щелкнул, откинув крышку, он достал две папироски фабрики «Наша марка» и предложил одну Лошаку. Тот, понюхав духовитый табак, заложил ростовчанку за оттопыренное ухо, продолжая смолить свою цигарку. Ширяев закурил, выпуская дым носом, перейдя почти на шепот, начал разговор.
– С утра слышал уже, да, что там темнить, на всех перекрестках трубят о Семене Машкове. Я доволен вами, сработали относительно чисто. Народ в полном недоумении, кому он понадобился этот непутевый снабженец? Ну, короче говоря, шороху в Кречетовке навели вы порядочно. Надолго теперь запомнят!
Конюхов, слушал, разинув беззубый рот. Потом зашамкал заплетающимся языком:
– Я все сделал, как ты приказал. И слова твои вызубрил в точности, до каждой буковки, и прямо наизусть передал. А потом, опосля, я тех битюгов к бабке на хутор отправил. Научили их немцы кое-чему, чукавые ребята! Но по чесноку, надо бы их грохнуть к е..не фене. Поймают их органы, как пить дать, возьмут с потрохами. Сдадут они меня по первое число, тут к бабушке не ходи! А чего мне тогда делать? Я старый человек, ить я боли сильно боюся?
Ширяев сделал неловкое движение, убирая портсигар в карман, задержал в нем на мгновение кисть. Что не осталось без пристального внимания Конюхова. Он, несмотря на подагру в суставах, быстро вскочил на ноги, и уже изготовился вынуть из голенища финорез.
Инженер, высвободив руку, сделал упреждающий жест.
– Ты чего тут паникуешь дед? Если надо, я тебя враз уделаю! Тоже мне, ловкач Кречетовский? Дурак, за ножом полез? Ты что счел, – я тебе порешить пришел, что ли? Плохо ты обо мне думаешь, Лошара! Я своих людей берегу, – и хмыкнул лукаво.
Конюхов тоже миролюбиво ощерился, но на крыльцо больше не сел.
– Ты одно просеки, Лошак – если, да кабы, выросли грибы! Их еще не поймали, да и не найдут, если кто не стукнет, – и Ширяев строго взглянул на затихшего урку. – Ну, а коли так случится, как ты говоришь (избавь Бог, конечно), – и тебя, заметут красноперые, то я полагаю, ты меня не сдашь, никогда не сдашь, Лошак. Я ведь знаю о твоей младшей сестренке, живет близко – пять остановок, недолго ехать на литере. И о муже ее убитом на фронте, и о детках малых знаю. Известно мне, что каждую неделю харчи им подкидываешь, гостинцы деткам даешь, конфеты и печенья разные. Я ведь все про тебя знаю, дурья ты башка. Сдашь сука меня, вырежут всех твоих родственников, никого не пожалею! Тут уж будь уверен, я слова на ветер не бросаю. Не дешевка какая-нибудь! Усек, или еще повторить?
– Да понял я, не дурень, из ума еще не выжил. Звери вы, а не люди!
– Ты еще поговори у меня, старый хрыч?
И инженер, что вовсе не подобало интеллигентному человеку, сделал откровенно шпанский выпад в сторону Лошака. Тот даже испуганно отшатнулся. Но Ширяев уже принял благопристойную позу.
– Ты смотри у меня, – предупредил уже спокойно, – не наделай глупостей! А то, на том свете будешь локти кусать? А теперь, слушай внимательно. Писать записок уже не стану, так запомнишь, – и Ширяев приблизился к Конюхову на расстояние вытянутой руки. – Положим, НКВД сграбастает диверсантов. Из них наверняка выбьют на тебя показания. Ну, и Василия Ивановича,– он, скорее шутя, впервые назвал его полным именем, – за шкирку притащат на цугундер. Бить будут…, ну, а ты, уж когда будет совсем невмоготу, расскажешь им вот такую байку…
Инженер в подробностях поведал уркагану историю, о якобы посетившем его особисте. Дед внимательно слушал, не проронив ни слова. Ширяев же сделал еще ряд наставлений:
– Постарайся быть правдивым, пусти слезу. Я знаю, ты сможешь прикинуться полным кретином. Вот и стой на том до конца. Устоишь, все будет в ажуре, за племянников «не боись». Ну, ушлют тебя дровишки рубить, а я твоим подмогну, не брошу, – и как отпетый урка, коснуся большим пальцем, переднего резца. – Зуб даю!
Лошак весь поджался, напрягся и, наконец, переварив сказанное, спросил:
– А теперь-то мне, что Роман Денисович прикажите делать, – видимо, в ответную вспомнил, как зовут Ширяева.
– Сейчас должны с горотдела приехать следаки. Я считают, будет старшее начальство, даже из гебешных. Нужно проследить за их действиями, что они предпримут? Куда пойдут? Кого к себе на допрос вызывать станут? Ты уж, будь добр Лошак, поразведай, что да как? Понял задачу?
– Сейчас кликну одного баклана, пусть он с шоблой пронюхает, как мильтоны по покойнику рыскать станут, – и уже увереннее продолжил. – Ну, приедут чины с горотдела! Да и пусть, шукают себе до потери пульса, кто там малому бебики потушил? Им до нас никогда не добраться, мусора поганые!
– Ты уж больно не ерепенься, мудило грешный. А если нагрянут гебешные из области, твои ребята не подставятся?
– Да отвечаю, не облажаются, будь спокоен.
– Смотри Конюхов, не подведи! Головой ответишь! Потом в обед у столовки встретимся, расскажешь, как оно там идет?
– Лады, буду как штык.
– Ну, Василий, смотри у меня!
– Не шугайся Денисович, все будет «обдемахт»!
– Ишь ты, по-немецки заговорил, бродяга? Ну, бывай Лошак! – и Ширяев быстрой походкой покинул пристанище старого зека.
Проходя мимо огромного поселкового клуба, задрапированного по фасадам дырявыми маскировочными сетями, он остановил свой взор на отчетливо видных, беленых известью, коринфских колоннах строгого портика. Когда-то в мирное время они будоражили фантазию, заставляя воображать греческие и римские древности, не удостоившие воочию лицезреть себя.
Даже в таком непрезентабельном виде, клуб выглядел настоящим колоссом и шедевром архитектуры среди окружавших его простеньких двухэтажных построек. Ширяев, разумеется знал (изрядно покопался в строительной документации), что это здание является эскизной копией, построенного Людвигом Бонштедтом восемьдесят лет назад в Риге Первого городского (Немецкого) театра). На первый, неискушенный взгляд строения почти не разнились, но ясное дело, – латвийская опера, как столичная штучка, выглядела более парадной и лощеной, да еще в окружении стильных модерновых зданий бульвара Аспазии и улицы Бривибас.
Можно, конечно, надменно изречь, что сталинская эклектика способна лишь подражать высоким образцам западной архитектуры. Но Роману Денисовичу хорошо известно, что советская архитектура во многом опередила европейскую, предложив миру новые, современные, востребованные настоящим временем стили и технологии. Так и кречетовский клуб, – он не декорирован изнутри позолотой, и не гнездятся на фронтоне скульптуры лирников или, паче того, вздыбленных коней, но он до мелочей функционален, уютен и пригож. И простой человек, рядовой труженик не чувствовал себя в нем непрошенным гостем или маргиналом во дворце богача, люди знали – это их общее достояние, оно построено именно для них.
Далее инженер задержал взор на столь же исполинском памятнике Вождю. На площадке перед клубом, Сталин, в длиннополой шинели до пят, возвышаясь на обложенном мрамором постаменте, обратил руку в сторону железнодорожной станции. Лидер страны как бы указывал местному люду основное направление и смысл его жизнедеятельности. Много памятников и скульптур вождя раскинуто по просторам огромной страны, но в каждом месте – свой Сталин, сроднившийся с окрестным ландшафтом, почитаемый простым народом за своего, близкого им человека. Ширяев знал прекрасно, эту нигде более неповторимую, в чем-то даже трогательную, черту нового русского человека – обожествлять каменных истуканов, наделять их могущественной сверхъестественной энергией, видеть в них своеобразный оберег здешнего места, селения, города, – считать центром окружающего их микрокосма.
И тут же перед глазами встал другой патетичный монумент – бронзовый памятник прусскому королю Фридриху Вильгельму I, выполненный по проекту Кристиана Даниэля Рауха в честь столетия основания Гумбиннена. По указу короля в 1724 году его родной город получил официальный статус. Фридрих, обернутый в тогу-плащ, горделиво, как и сегодняшний его визави, стоял с высоко простертой рукой на Королевской площади перед старым зданием правительства (Аlte Regierung). Кстати, Кристиан Раух – автор знаменитых скульптур: конного Фридриха II на Унтер-ден-Линден в Берлине и одетого в пальто Эммануила Канта в Кенигсберге, у дома философа.
Инженер напряг память, пытаясь вспомнить заученные с детства слова, начертанные на пьедестале памятника. Но в голову пришли лишь общие сведения, что памятник королю Фридриху Вильгельму I, основателю Гумбиннена, установлен Фридрихом Вильгельмом III, внуком короля в 1835 году. В основном использовались средства благодарных горожан, собранные ими по подписке. Король-солдат был очень популярным среди местных жителей, и памятник ему стал одним из символов Гумбиннена. Фридрих Вильгельм I хотел сделать новый город центром прусской Литвы, так как здесь проживало много выходцев из того края. Для этого была учреждена Литовская депутация – орган управления этой провинцией и прообраз будущего правительства Гумбинненского округа.
– «Да, хоть здесь память не подвела, – резюмировал Ширяев, а затем в голову втесалась каверзная мыслишка. – Немцы под стать русским, испытывают такой же пиетет к памятникам великим людям. Одно, правда, отличие – они предпочитают памятники умершим деятелям своей истории и культуры. Во всяком случае, памятников Гитлеру и его соратникам он не знает».
И потом как кинокадры пошли картинки далекого детства:
Эркер с башенкой и барочный фасад их родового особняка на Goldaperstrasse. Застекленная веранда, где в летнее время, раскрыв фрамуги окон, они всей семьей садились за обеденный стол. У него был высокий стул с перилами и наставным сиденьем, по его росту, чтобы он ощущал себя вровень со взрослыми. Запах свежеприготовленного какао, манная каша – размазня, которую он так не любил, яичные запеканки. Булочки с маком, желтое густое сливочное масло в серебряной масленице. Все настолько свежо в его памяти, что закрой глаза, и он опять окажется в кругу близких, в запахе какао. Опять станет маленьким мальчиком в коротких штанишках на помочах, в курточке матроске, в длинных чулочках, ножки в красивых ботиночках, алые шнурочки с блестящими наконечниками.
Вот, уже столько лет он в Кречетовке, но его всегда удивляла схожесть здешнего ландшафта, да и пейзажа с восточнопрусским. Такая же бескрайняя равнина, изредка прорезаемая поймами тихих рек и речушек, с извилистыми руслами, заросшими порослью низкорослых деревьев и непроходимого кустарника. Леса, да и рощи крайне редки, в основном все поля и поля, а то, и просто, на километры пожухлые пространства болотистых неугодий.
Они в лаковой коляске дедушки частенько отправлялись в путешествие (именно так это и называлось) по окрестностям Гумбиннена. Если их путь пролегал на запад по Friedrichstrasse, то им никак не миновать огромного комплекса красных казарм фузилерского полка. Там вечное движение серой солдатской массы, раздаются четкие команды, и офицеры, встретившиеся им, отдают честь, скорее его милой мамочке, а не отцу или старому дедушке. Если они ехали через «Большой мост» и далее по нарядной Tilsiterstrasse, то проезжали опять знаковое место – военные были его страстью. Справа рядом с дорогой стояло офицерское казино, похожее на приземистый замок с башенкой. Там по вечерам собиралось избранное общество: уланы, фузилеры, артиллеристы – все в красочных пикелхаубах с золочеными имперскими орлами, в парадно-выходной форме с аксельбантами. Выехав на тильзитское шоссе, опять полями, доезжали до заболоченных низин речушки Нибудис, и затемно возвращались обратно, через горящий ночными огнями город. Если отправлялись на юг, в сторону Даркмена, то также достигали только значительно большей реки Анграппы, с заливными лугами и лесистыми берегами. Ну, а коль путь лежал на юго-восток в сторону старинного Голдапа, основанного еще тевтонцами, начинали путь со своей Goldaperstrasse и традиционно ограничивались речкой Роминтой, впадающей в Писсу. Здесь пейзаж более увлекательный – всхолмленная лесистая местность с кирхами вдоль дороги. А вот, если ехать по Wilhelmstrasse, то обычно выезжали в воскресенье утром и добирались до городка Шталлупёнена – пограничного места с Российской империей. Там была интересная ярмарка колониальных товаров, доставленных с Востока.
Ну, а самым настоящим праздником, точнее днями полного счастья, для него являлась июльская поездка на Выштынецкое озеро и примыкавшую к нему с запада Роминтенскую пущу – старинный королевский заказник. Конечно, они каждый раз лицезрели смежные особняки резиденции Вильгельма II (Kaiserliches Jagdschloss), разумеется, фотографировались на фоне гигантской скульптуры лося возле часовни Хуберта (потом похожий бронзовый сохатый оказался в Гумбиннене). Дедушка снимал на неделю уютную дачу в прибрежном лесочке, пропетляв по извилистой грунтовой дорожке, вдоль берега озера, они выходили на купальное место – прибрежный песочек. И без долгих размышлений залезали в воду – она была как парное молоко, вылезать совершенно не хотелось, это был земной рай – «paradiso terrestri», он как профессорский отпрыск немного знал по латыни.
А еще, он помнил себя маленьким ребенком в оживленном городском пространстве. Держа мамочку или отца за ручку, миновав ажурный мост через Писсу, по брусчатке Bismarckstrasse (эту улицу на его веку несколько раз переименовывали) они выходили к строгому четырехэтажному строению, с рустованными стенами и множеством высоких окон. Наверное, еще c тех давних пор оно врезались в его память, как символ незыблемости прусского могущества. Да и памятник Фридриху Вильгельму I перед входом в «Аlte Regierung» был тому лучшим подтверждением.
Дом правителей имел форму колодца и был построен в самом центре старой рыночной площади (Marktplatz). А вот новое здание правительства возвели, когда он уже стал офицером Рейхсхеера и жил в отдаленных гарнизонах. Оно соединялось со старым домом переходом над двумя широкими арками, ведущими во внутренний двор. «Neue Regierung» было более помпезным. Его отличала угловая башня, члененная пилястрами, с крутой шатровой кровлей и бельведером наверху. Картуш на барочном фронтоне башни украшал германский имперский орел и аллегорические символы Восточной Пруссии – «Рыболовство» и «Плодородие» (две пышнотелые грации). Ему пояснили, что в восточном, более приземленном крыле, размещались жилые помещения президента правительства. А рядом, – чудесное готическое строение Народного банка на Kirchenstrasse, сопоставимое, пожалуй, только со Святой Анной в Вильне.
Следом как фата-моргана возник образ магической площади перед Grose Bruke (Большим мостом) с впечатляющей скульптурой лосю – тотему города перед гостиницей Kaiserhof (где он останавливался, уже офицером). Отлитого в бронзе лося берлинского скульптора Людвига Фордермайера торжественно установили на левом берегу Писсы в двенадцатом году, опять без него. А сами чудные набережные Писсы, увитые пряно пахнущим плющом! А высоченный шпиль Староместской кирхи с ее волшебным органом! Божественные хоралы, словно гром, сотрясавшие крестовые своды среднего корабля и боковых нефов, по сей день бередят его израненную душу. И звучным рефреном по раннему утру раздается набатный звон двух старинных колоколов на церковной башне. Потом гулким эхом его подхватывают звонницы других городских кирок: Зальцбуржской, Новогородской, Kreuzkirche, католической кирхи – костёла Святого Андреаса. Но это будет потом, когда он взрослым человеком посетит родной город, как говорится, прикоснется к отеческим камням.
А что осталось теперь? Который раз, в несчетный раз в своих редких, но иногда по-детски светлых снах, он бодро шагает, или вовсе весело бежит по по Дarkehmen, озираясь на яркие вывески отелей, кофеен и магазинчиков, насвистывая фривольную мелодию фокстрота, наслаждаясь тенистой прохладой густых, пахнущих медом, зеленых лип. Это путь к родному дому. Oh mein Gott!
И следом представились ряды надгробий на Der Alte Friedhof von Gumbinnen, возле двухпролетного Голубого моста через Писсу на Meelbeckstrasse. Здесь на евангелическо-лютеранском участке Kirchhofe погребен весь его род, род протестантских проповедников и профессоров городской гимназии. И славнее всех –доктор филологии Арнольд Иоганн Бертрам (дед Альберта), директор старой гимназии Фридриха II на Konigstrasse в Гумбиннене. Дед окончил Кенигсбергский университет Альбертуса по классу истории и филологии, его наставниками были Кристиан Август Лобек (ведущий немецкий классический филолог) и Фридрих Вильгельм Шуберт (видный историк и политик). Сын его Герхард, также выученик Альбертины, преподавал историю в гимназии и городском реальном училище, особыми талантами не блистал, но зато женился на племяннице богатого лесопромышленника Густава Брандта – милой и скромной фройляйн Кристине, прилежной выпускнице «Цецилиеншуле».
И вот в мае 1888 года у четы Арнольдов родился сын – Альберт. Имя малышу долго выбирать не пришлось, ибо его предки по мужской линии постоянно курили фимиам своей кенигсбергской альма-матер.
Мальчик физически развитый и необычайно подвижный, любимец деда, он, однако, не внял усилиям профессора – приобщить внука к прелестям немецкой филологии. Все эти Арнимы, Гельдерлины, Гейне, Новалисы, Шеллинги и Шамиссо были ему совершенно безразличны и даже чужды. Но зато Альберт был заворожен немецкой, прусской историей и особенно ее военной составляющей. Тут и противостояние древних германцев римлянам, тут и Крестовые войны, тут и завоевания рыцарских орденов в Прибалтике, и сражения Священной Римской империи германской нации, тут и победоносные походы прусских королей. Он боготворил Фридриха Барбароссу, Фридриха Штауфена, прусских Фридрихов, ну, и конечно, больше всех Фридриха Великого. Да, о чем говорить, ибо Гумбиннен изобиловал скульптурами и памятными местами этому королю, в каждой лавчонке или кафешке висел его портрет. «Мальчик помешан на этих Фридрихах!», – порой в сердцах раздраженно ворчал дед Иоганн, после безуспешной попытки завлечь внука образчиком иной, избравшей не военную стезю, исторической личности. Да, что тут говорить, стоит только ступить за ворота усадьбы? Какой там – реформатор Лютер или гениальный Кант? Когда по числу воинских частей, мало что в Восточной Пруссии могло сравниться с гарнизонным городом на Писсе. В ближайшей округе, на территории городских предместий, да в и черте самого города основательно квартировались: 33-тий фузилерский полк, отдельная пехотная бригада, полк улан «Граф цу Дона», полевой артиллерийский полк «Принца Августа Прусского» (Первый Литовский) со своими штабами и многочисленными войсковыми службами. И еще в городе имелись окружные пункты Ландвера, и масса военизированных организаций ветеранов различного рода войск.
Любимым занятием малолетнего Альберта являлась игра в оловянные солдатики. Их у него были десятки, облаченных в мундиры не только разных родов войск, но даже и различных держав. Близкие родичи намеренно не покупали ему литых болванчиков, дабы еще больше не искушать его ратные фантазии и мечты. Но зато, это «войско» постоянно приращивалось усердием слуг, и прочего мелкого люда, желавшего ублажить мальчишку, в надежде получить милость его родителей. Потом, он даже взял за правило обменивать у равнодушных к воинскому делу приятелей свои многочисленные игрушки на безликую оловянную массу, лишь ему покорную карликовую орду. А еще, насмотревшись на частые военные парады, да и просто, регулярное, каждодневное передвижение солдат Reichsheer по мощеным мостовым, он, уединяясь в тенистом усадебном саду позади дедовского особняка, упорно маршировал, печатая шаг, вытягивая носки детских ботинок. Еins, zwei, Links! Еins, zwei, Links!... Летом, когда на лопухах, притаившихся в укромных местах садика, появлялись колючки, он лепил их себе на плечики рубашки или сюртучка, воображая, якобы это эполеты. Дед профессор, наблюдая за внуком из окна своего кабинета, печально покачивал седой головой, но по врожденной интеллигентности не мог в резкой форме выказать сыну и невестке свое недовольство: «Вот, мол, растет у нас этакий солдафон! Воспитали из ребенка невесть кого?».
Со временем, взращивая из многих источников тип мышления, свойственный военным людям, мальчик подсознательно стал культивировать в себе некое кастовое превосходство армейских лиц над гражданским сословием. Нет, он не относился с презрением к носителям мирных профессий. Не считал их людьми второго сорта, недостойными его внимания или уважения, но все же, вбил себе в голову, что нет ничего лучше и благородней стези кадрового военного.
Когда подошло время, его приняли в городскую классическую гимназию для мальчиков, расположенную неподалеку от Большого моста. Дед директор был формалистом и строгим педантом, поэтому для внука, неплохо подготовленного к учебе в гимназии, устроили приемные экзамены, как и для остальных детей горожан, поступавших в первый класс.
Массивное, двухэтажное, с боковыми флигелями, здание старой Фридрихшуле, еще малышом изученное как свои пять пальцев, давно уже стало для него вторым домом. Когда Mutti уезжала погостить к родственникам в срединные немецкие земли, отец или дед, зачастую, по вечерам брали его с собой, так как работали очень добросовестно и подолгу. Поначалу они устраивали для малыша экскурсии по гимназии, дабы загодя приучить его к казенному духу прусских учебных заведений и развить в нем навыки ориентирования в сложных архитектурных объемах. Но потом, предоставленный самому себе, он бродил по длинным, темным коридорам школы, воображая себя эпическим персонажем из «Нибелунгов» в недрах пещерного лабиринта или рыцарем-крестоносцем в катакомбах Иерусалимского Храма. Со временем, он досконально изучил подвалы и чердаки школьных зданий, излазив их вдоль и поперек с карманным фонариком. Так что для своих приятелей-школяров он стал поводырем-вожатым, открывшим им «вековые» тайны старинного дома гимназии и особенно ее темных подвалов, вход в которые был известен только ему одному.
Если честно сказать, то учился он не очень старательно, не отличался послушным прилежанием и тупой усидчивостью. Но учебные предметы и иностранные языки довались легко, ему не приходилось подолгу просиживать за учебниками, а уж тем более под контролем старших вызубривать каждую их страничку. Впрочем, тому можно дать оправдание, как-никак – мальчик из профессорской семьи, он уже с пеленок, дыша атмосферой учености, царящей дома, прекрасно разбирался в различных «материях», доступных остальным лишь по получению аттестата, а то и университетского диплома.
Паренек он был физически сильный, спортивного телосложения, с детства полюбил спортивные упражнения, имел даже гантели и шпагу для фехтования. Ровесники не могли противостоять ему, да и старшеклассники предпочитали не связываться с сынком директора и учителя. По природной доброте и развитому чувству справедливости, он охотно вступался за оскорбленных и обижаемых гимназистов, не мог пройти мимо, когда умаляли достоинство ребенка, не могшего ответить обидчикам. Всегда и везде несносных шалопаев было с избытком, иные бравировали своей силой, другие своим числом, ибо всякая мерзость и гадость имеет привычку сплачиваться. Так что еще с малых лет Альберт наловчился в драках, мог бесстрашно противостоять нескольким противникам. На его синяки и ссадины родители постепенно научились смотреть с философским спокойствием, да и он не давал им повода считать себя неженкой, нуждающейся в опеке.
И этими бойцовскими качествами мальчик приобрел солидный авторитет среди учеников младшего и среднего звена. Преподаватели и родители отлупленных им школяров часто жаловались на Альберта деду и отцу, предрекая их наследнику участь бурша-дуэлянта, или, вообще, разбойника из драмы Шиллера. Но все их претензии и сугубые измышления напрочь отметались, стоило выяснить обстоятельства поступков обвиняемого ими отрока, всегда основанных на непреложных законах чести, братства и благородства. Ну, что взрослому человеку можно противопоставить откровенности мальчишки, душой безоглядно уверенного в своей правоте, помыслы которого чисты и бескорыстны. А и что, по большому счету, может быть выше для праведного лютеранина, как основополагающий принцип справедливости? Ну, конечно, его бранили, всячески вразумляли, строго наказывали, но он, как «стойкий оловянный солдатик» из сказки Андерсена, всегда стоял на своем, – стоял за правое дело и собственную честь.
Быть бы ему в дальнейшем «звездой» гимназии Фридриха II, кумиром юнцов и покорителем девичьих сердец, но судьба была немилосердна к семейству гимназических профессоров. Спустя три года гимназической учебы Альберта, скончался дед Иоганн Бертрам, а когда мальчику стукнуло двенадцать лет, умер и отец, после неудачной операции в брюшной полости. И тогда, они с матерью покинули родные места.
Да и сама гимназия в девятьсот третьем переехала в огромное здание, построенное в неоготическом стиле, совсем недалеко от их особняка на месте заболоченной пустоши, по Meiserstrasse. Перед самым началом еще той войны ему удалось побывать в актовом зале новой Фридрихшуле и увидеть городскую диковину – огромную, во всю торцевую стену, фреску Отто Хайхерта. Роспись называлась: «Встреча переселенцев из Зальцбурга с королем Фридрихом Вильгельмом I». Внизу были начертаны знаменитые слова монарха: «Мне – новые сыновья, вам – милая родина!» Кто из горожан не знал эту историю об опустошительной чуме, свирепствовавшей в крае в начале восемнадцатого века. Фридрих I призвал переселенцев из других областей Германии. Самая крупная их волна прибыла из Зальцбурга. Служитель пояснил, что в человеке с большим мешком художник изобразил самого себя. Жаль, конечно, но Альберту так и не удалось поучиться в этой грандиозной, пожалуй, самой примечательной изо всех прусских гимназий.
Разумеется, фрау Кристина с сыном могла вполне благополучно прожить в Гумбиннене на приличную мужнюю пенсию, и неплохую ренту с банковских вкладов семьи Арнольдов. Но тут вмешался дядя лесопромышленник. Он, как некстати, внезапно разорился, и чтобы не попасть в долговую яму, под всякими видами уговорил племянницу продать родовой дом Арнольдтов, а также ее приданое и иные активы семьи, дабы вместе уехать в Россию для поправления своих финансовых дел. Жить им предстояло в губернском городе Вильне, где у Густава Брандта имелся небольшой деревообделочный заводик. Благо Вильна располагалась под боком Восточной Пруссии, так что Альберту и фрау Кристине было обещано, – на школьные вакации посещать родной город и подолгу гостить у родни и друзей.
Нельзя осуждать бедную вдову, поникшую от невзгод, абсолютно не имевшую опыта в хозяйственных делах и лишенную дельных советчиков. Она бездумно подалась на посулы разоренного дядюшки, обещавшего ей райские кущи, и в одночасье осталась без всяких средств, даже для сносного существования. Из богатой наследницы известного всей Надровии дома Арнольдов, она превратилась в горемычную приживалку в семье Густава Брандта.
А что же он, – еще совсем мальчишка? В такие годы еще рано забивать голову всяческой меркантильной шелухой, кажется, достаточно лишь одной собственной энергии и охоты, чтобы преодолеть препоны на жизненном пути и достичь желанной цели. Любая задача по плечу, лишь протяни руку, и тебе откроются все заповедные замки от любого поприща. И лишь со временем человек начинает понимать тщету юношеского максимализма. но не все так просто в этом мире. И редко, считанные разы кто вырвется слишком далеко за пределы той социальной ниши, изначально уготованной судьбой предков, да и вообще, незавидным семейным прошлым.
Вильна поразила Альберта своим неповторимым колоритом, безудержной, прямо сказать, колониальной разномастицей. Обширный губернский город, не уступавший Кенигсбергу по населению и значимости, он превосходил тот своей претензии на столичную помпезность, и в тоже время являл собой сплав, конгломерат средневековых трущоб, шедевров барочной архитектуры, российского дворянского ампира, европейской эклектики и новомодного модерна.
Расположенный террасами на изрядно всхолмленной местности, своей панорамой с силуэтами многочисленных башен костелов и церквей город походил на загадочную фата-моргану. Вдобавок, окруженная предместьями с разливанным морем частной одноэтажной застройки, из домиков во вкусах народов всей Восточной Европы, – многонациональная Вильна была настоящим Вавилоном.
Поселились они в Новом городе на Погулянке, с холмов которой открывалась необозримая панорама виленской старины. Лабиринт узких улочек, едва просматривался сквозь разливанное море кровель красной черепицы, изредка прорезаемой зеленью бульваров и церковных скверов. А вдали, у речной глади, на вздыбленном холме, называемом горой Гедемина, упиралась в небо одинокая башня. Уцелев среди останков взорванного замка, она напоминала о когда-то еще большем величии города. Немым упреком к исторической справедливости взывали фрагменты порушенных крепостных стен, заросший травой барбакан, да и теперь уже застроенные пустыри на месте снесенных величавых городских ворот. Татарские, Виленские, Троцкие, самые большие Рудницкие, Медницкие, Субочские, Спасские и Бернардинские, они и сейчас хранятся в памяти местных жителей, назвавших прилегающую округу их именами.
Единственно целыми остались лишь Острые ворота (Ostra Brama по-польски, Острая брама по-белорусски, Аstrius vartus по-литовски). В недавно появившихся литовских печатных листках эти ворота стали называть Ausros Vartai (буквально «Ворота Зари»), что явно бессмысленно, поскольку ворота обращены не на восток. Скорее всего, это глупая ошибка еврейского переводчика, или намеренное искажение в духе начавшихся сепаратистских брожений немногочисленных еще в городе литовцев. Иногда ворота назывались Медницкими (Медининкскими), от них начинался путь к лежащему в руинах, в тридцати верстах от города, Медининкскому замку. Но главной их ценностью, – настоящим сокровищем являлась установленная внутри чудотворная Остробрамская икона Божией Матери, почитаемая всеми виленскими христианскими конфессиями.
Дядюшка снял жилье на третьего этаже (по сути, бельэтаже) недавно отстроенного огромного четырехэтажного дома на пересечении Александровского бульвара и Тамбовской улицы. Квартира была шестикомнатной, с высоченными потолками, арочными окнами, с шикарным угловым эркером, кроме того имелись две ванные комнаты и паровое отопление. Альберту досталась спаленка с окном на внутренний двор, где росли еще совсем чахлые, молодые деревца.
Густав Брандт, уже давно сделал Вильну своей запасной русской резиденцией, плацдармом с которого он хотел опять вернуть былое могущество. Но он уже решил стать промышленником именно в России, – стране с неограниченным людским и сырьевым потенциалом, дешевой рабочей силой и щадящими предпринимательство законами. Дядя Густав имел довольно тесные и плодотворные отношения не только с немецкой колонией, но и с российскими, и польскими промышленниками, а также с вороватым, падким на взятки губернским чиновничеством. Кстати, он довольно сносно научился говорить по-русски, и с первых же дней целенаправленно взялся обучать Альберта этому могучему языку.
А уж лучшего гида по старой сказочной Вильне не сыскать. В первые же, начальные дни по переезду из Пруссии, он показал им с матерью все красоты чужого им города. Их маршруты начинались от лютеранского кладбища на Закретной и далее углублялись в старинные, замшелые средневековые кварталы. Бродить в тесных улочках, вдоль ветхих, с отслоенной штукатуркой строений, перемежаемых доминантами многочисленных костелов, было одно удовольствие, даже для двенадцатилетнего мальчишки. Его окружала таинственная атмосфера давно ушедших эпох, слоеный пирог культур разных племен и народов: русских, поляков, литвинов, евреев-литваков, татар, и впервые услышанной им народности – кераимов. И еще, что особенно важно, именно с названий окрестных улиц началось знакомство Альберта с географией Великой восточной империи: Архангельская, Новгородская, Суздальская, Оренбургская, Киевская, Полтавская, Смоленская... Да что перечислять, – здесь весь российский Атлас.
Особенно впечатлил Альберта рассказ двоюродного деда о тайнах собора Святого Духа доминиканского монастыря. В подземных криптах костела размещен стародавний некрополь, если проникнуть в тот ассуарий, то взору предстанут сотни черепов и груды почерневших костных останков. И еще, в толщу стен подвальных помещений «Псы Господни» заживо замуровывали закореневших еретиков и необратимых к вере грешников. Вот настоящий ужас и поле необузданных фантазий для незрелого ума ребенка!
Но безумно и навсегда его поразил внутренний ансамбль этого огромного храма. Уже вход с улицы Доминикану необычен и таинственно настораживал. Кованые врата, с пышным гербовым картушем сверху, ведут в мрачный коридор, более похожий на подземелье, подобное лазу в преисподнюю. Пройдя в полутьме, вы окажетесь в нартексе собора, скользнув внутрь, в лучах неземного света, вы восхищенно остановитесь, пораженные роскошью изысканных интерьеров корабля и нефов костела, созданных гением Гофера и Глаубица. Да, что там – блеск позолоты окладов настенных полотен, лощеная полировка скамей с генуфлекторями, изящная барочная роспись стен и плафонов небесно высоких сводов? Прежде всего, ваш взор обратится на многофигурные композиции центрального алтаря Пресвятой Троицы и примыкающих к нему алтарей: в южной части Иисуса Христа и Святого Доминика, в северной Ченстоховской Божией матери и Святого Фомы Аквинского. Описать великолепие которых попросту не хватит слов, – оно подобно небесным вратам, входу в райские кущи. И уж потом, немного остынув от пережитого восторга, вы рассматривали другие замечательные алтари у пилонов и в боковых нефах. Их на память и не перечислить: и Ангела Хранителя, и Бичевания Христа, и Святых Фаддея, Анны, Антония, Марии Магдалены, Иосифа, Варвары и других почитаемых небесных покровителей. Их чудесные мраморные изваяния чем-то напоминают бессмертные творения Джованни Бернини, копиями которых он позже любовался в музее Кайзера Фридриха, Мюнхенской пинакотеки и иных известных германских собраний.
Бесподобен, изощренно величественен интерьер костела, – роскошное барокко, даже рокайль, не просто зачаровывает, оно подавляет своей неземной, потусторонней красотой. Куда там протестантским кирхам до величия барочного ансамбля доминиканского собора Святого духа!
В Вильне Альберт прожил почти два года. Его определили на учебу в частную немецкую гимназию, по правде сказать, скорее вымученную копию еврейского хедера. Учителя, да и ученики в основном были ашкеназы, из семей ушлых германских переселенцев, иммигрировавших в Россию ради большего заработка. Сама атмосфера, царящая в школе, да и само низкое качество преподавания донельзя угнетала мальчишку, и со временем он по протестному настрою начисто забросил учение. Шатался по городу с таким же прогульщиками, подружился с отчаянными русскими ребятами, гимназистами из двух русских виленских гимназий: классической и реальной. Им было интересно общаться друг с другом, сошлись два мира – прагматичный, осторожный Запад и беспечный, уверенный в своей силе Восток. Они о многом тогда говорили, да практически обо всем, казалось, и не детского ума вещах и делах. И именно тогда Альберт осознал, что на земле существуют только два великих и равнозначных по своей природе и вселенской миссии народа – русские и немцы.
Помимо штудий деда Густава и уроков русской словесности в гимназии, он легко научился просторечному, живому русскому языку. Натура артистическая, он перенял также и независимые повадки своих русских товарищей, их удаль и нелюбовь к сюсюкающим, блаженным интеллигентам. Мальчик из буржуазной немецкой семьи в совершенстве владел непотребным русским арго, проще говоря, площадным матом. Одетый для уличных похождений по-простому, он был неотличим от своих приятелей, его воспринимали как своего парня, даже прозвище дали чисто русское, кондовое. Не по возрасту крупного, по характеру прямого и смелого, его нарекли Быней (от слова бык). Двоюродному деду (увлеченного русским фольклором) даже импонировала уличная кличка внука. «Мой Быня», порой он сам так ласково называл его, когда хотел в чем-то поощрить.
Веселое было время! Быня с приятелями, а там были дети разных сословий, отчаянно дрался с «пшеками» (польскими ребятишками), своими извечными соперниками по уличным похождениям и невинным обольщением девочек-гимназисток. Они облазили все виленские катакомбы, обследовали кладбищенские склепы и укромные места возле кальварий. Они ходили в «походы» по лесным взгористым окрестностям, до каждой излучины изучили окрестные озера, в том числе и Тракайские у развалин замка. Гребли на байдарках по Вилии и ее притокам, зимой мчали на лыжах и санках с крутых поречных холмов, до остервенения лупились снежками и обливались водой на Ильин день. Случалось, проказники подвешивали картофелины под окна еврейских халуп, пугая ночным стуком зашуганных обывателей, или даже дерзили дворникам, а то и городовым. Нет, они не были беспринципными хулиганами, скорее их можно назвать «Робин Гудами» улицы, ибо братство, честность и справедливость ценилось ими превыше всего.
Густав Брандт планировал перевести практически обрусевшего Альберта в русскую гимназию, расположенную в старинных корпусах виленского университета. Дед преследовал двоякую цель: через, последовавшие со временем, полезные знакомства внука – самому войти в среду российского истеблишмента, и в дальнейшем, обеспечить Арнольду блестящую карьеру, опять же через возможные знакомства с сиятельными особами.
Надо сказать, что детская мечта Арнольда стать военным совсем не улетучилась, а наоборот приобрела более зримые очертания. С благовейным трепетом, проходя мимо стен пехотного училища, что на Закретной улице, мальчик уже видел себя бравым юнкером, будущим офицером Русской императорской армии. И совсем ничего, что он немец, ведь и знакомец деда Павел Федорович Клауз (бывший начальник училища, теперь генерал, начальник штаба 19-го армейского корпуса в Брест-Литовске) тоже из немцев. Да и дед Густав Брандт говорил ему, что четвертая часть генералитета российской армии состоит из немцев по национальности. Правда, большинство из них приняли православную веру, обрусели, но сама суть от того не меняется. Он прекрасно знал, что в русской армии нет националистических предпочтений, главное – верность царю, новому отечеству и добросовестность. Да и еще, немаловажный фактор, – дед Густав оказывал услуги нынешнему начальнику училища полковнику Покотило Василию Ивановичу. Задача стояла несложная – окончить пять классов русской гимназии (ценз для поступления в училище), подать прошение на Величайшее Имя и вперед с Богом!
Но этим непритязательным планам не суждено было сбыться.
Очнувшись от сладких воспоминаний раннего детства, Роман Ширяев – он же Альберт Арнольд вошел в вестибюль конторы паровозного депо. Поднялся по скрипучим, истертым ступеням на второй этаж, пройдя по затемненному длинному коридору, вошел в маленький кабинет-кладовку, по стенам уставленный стеллажами с изношенными пухлыми папками. Это его обитель, здесь он дневал, а случалось, и ночевал. Машинально развернул, лежащий на столе, журнал ППР (планово-предупредительного ремонта), заполненный каллиграфическим подчерком. Он попытался вчитаться в намеченные на сегодняшний день плановые проверки оборудования, да не тут-то было.
Его голова была под завязку заполнена ночным убийством снабженца Семена Машкова. События, обросшие неимоверными слухами и домыслами, стали на сегодняшний день, а возможно и на больший срок, притчей во языцех у местных жителей. Наивные люди эти кречетовцы, – строят глупые догадки по поводу неслыханного душегубства, но им совершенно невдомек, что это Ширяев-Арнольд приказал показательно устранить вконец зарвавшегося, безбашенного малого.
Роман Денисович еще в самом начале их знакомства, обратил внимание на некоторые странности в поведение Машкова. Пришлось пристально понаблюдать за поведением и словами хваткого малого, фиксируя его осторожные провокационные подначки, чтобы усмотреть сотрудничество работника торговли с «надлежащими» органами.
Ширяеву ли не знать (с его огромным опытом нелегальной работы) общепринятые методы работы спецслужб, в том числе и советских. Уж очень хитро закрученные вопросы задавал скромный на вид снабженец, что, естественно, не могло насторожить матерого разведчика. Совершенно безвинные, до тупости примитивные, а иногда даже абсурдные – они давали обильную пищу для аналитического сорта ума. При навыке особой систематизации – складывался довольно убедительный пасьянс, который, даже при наличии неизбежных лакун, давал совершенно четкий облик разрабатываемого лица. Методично и кропотливо выявлялись нереализованные соблазны, тайные пристрастия, обрастало плотью каждое оброненное невзначай слово – все это являлось удачной наживкой для крючка, которым можно подцепить человека, а затем навязать тому свою волю. А уже дальше, – в дружеских беседах, рассчитанных на полную откровенность, выявлялись потаенные классовые обиды и предпочтения, определялся сформированный годами социальный облик, а в итоге, и соответствующие политические убеждения. Здесь, если хотите, можно легко просчитать готовность предать Родину, – и не только на словах, – стать деятельным помощником ее недругам.
Разумеется, Роман Денисович легко выпутывался из сетей расставляемых Машковым. Но по упрямой неотступности Сеньки, как прилипала присосавшегося к Ширяеву, тот явственно понимал, что находится под подозрением. А скорее всего, Семен уже по-своему просчитал инженера, и если не разумом, то уж нутром, понимал, с кем имеет дело. Но у парня не было доказательной базы, еще не сложились все пазлы в его пасьянсе. Вот поэтому, снабженец стремился тесней обложить Романа Денисовича «флажками», слишком наянно набивался в друзья. И даже преуспел косвенно, по своему разумению считая, что якобы втерся в доверие к жене Ширяева – Татьяне.
Но Ткач Татьяна Викторова, располневшая, большегрудая казачка, говорившая на суржике, по виду простая неотесанная баба, на самом деле была дочерью войскового старшины Донского войска Елатонцева. Чистокровная дворянка, умница, знавшая иностранные языки. Ее дед, еще до Империалистической дослужился до Походного Атамана, был близок к дяде царя – бывшему главкому Великому князю Николаю Николаевичу. Который после своего смещения с высокого поста, забрал его с собой на Кавказ. Дед не примкнул к Белому движению, думал отсидеться в Кисловодске. Но, увы, потом и деда, и отца большевики расстреляли как злостных контриков. Но мир не без добрых людей, – дворянка Софья Елантонцева превратилась в полуказачку-полухохлушку Таньку Ткач. Романа с ней, тогда еще очень миловидной девушкой, познакомил, начавший сотрудничать с Абвером, бывший казацкий подъесаул из «Братства русской правды» генерала Краснова, чудом избежавший репрессий. Цель знакомства была благая – негоже благородной девице рядиться по жизни в простую казачку, вот она с радостью и пошла за инженера. А потом они полюбили друг друга, да Бог не дал деток. Что, в общем-то, и хорошо. Роман Денисович с прошествием времени перестал таиться перед женой, да и она помогла ему в том, – лютой ненавистью ненавидела Советы. Вот и нашли они друг в дружке, что искали...
Супруга, притворяясь полной дурой со своим нелепым суржиком, ловко обхаживала Семена Машкова, а он, поверив, развесил уши и, не таясь, вел с ней свои провокационные разговоры. Но если бы так? Малого можно было еще долго водить за нос, а при подходящем случае, дать от ворот поворот или даже пинка под зад. Но буквально позавчера Семен Машков напросился в квартиру Ширяевых, принес, якобы по дружбе, кулек с кусковым сахаром. Татьяне волей-неволей пришлось отправиться на кухню, приготовить незамысловатое угощение к чаю. Но она была женой разведчика, и отследила, как Семен заметался по комнате, рыская в книжном шкафу и ящиках мужниного письменно стола. Она, конечно, прервала его поиски, намеренно не застигнув ушлого мужика с поличным, а он-то вел себя как чистенький ангелочек, но так ничего не учуял.
Роман Денисович догадывался, что именно при участии Семена Машкова, чекисты разоблачили Григорьева и Заславского. Рекомендованных Центру Ширяевым, их (для его прикрытия) завербовали через посредников в другом месте. Дальнейшая судьба несчастных его мало интересовала, на то у немцев имелись другие люди. А с гебешным стукачом – Ширяеву-Арнольду предложили разобраться персонально.
Терпению Альберта Арнольда пришел конец – пора проучить этого наглого выскочку, возомнившего себя черт-те чем. Наказать так, чтобы другим собратьям по цеху, на совесть вкалывающим для чекистов, пришлось бы впасть в гнетущее состояние, размышляя об уготованной им жуткой участи. Следовало нагнать страху, совлеченного с мистическим ужасом, почерпнутого из старых бульварных романов, которыми втайне до дыр зачитывались обыватели поселка. Покарать, да так, чтобы другим было неповадно участвовать в секретных играх советской «охранки». К месту пришлась известная русская поговорка – «Не по Сеньке шапка...». И еще одна хорошая народная пословица была явно кстати: «Учестили Савву ни в честь, ни в славу...», одним словом – «Поделом ему!».
– «Ха, ха! Неплохо я (немец Арнольд) знаю русские фольклорные жанры», – похвалил он себя.
Связь с Центром Роман Денисович поддерживал через отлично отрегулированный советский сетевой радиоприёмник «МС-539» (малый супергетеродин, 5-ти ламповый, 39 года), до войны выпускаемый Александровским заводом. Пришлось, правда, исхитриться, когда по военному времени обязали сдать все радиоприемные устройства широкого диапазона. Он отнес второй, еле дышащий, экземпляр приемника, загодя купленный с рук на какой-то барахолке в незапамятное время. Свой же, рабочий, переоборудовав, поместил в более компактный футляр из-под увесистых контактных реле, подобранный заранее в сараюшке дистанции сигнализации и связи. Приемник пришлось скрывать от посторонних глаз в тайнике под полом, прослушивать же передачи подобало в наушниках, но все устроилось наилучшим образом.
Так вот, раз в неделю он выходил на связь с Центром, получал вводные инструкции и другую необходимую информацию. Азбукой Морзе он владел в совершенстве. В качестве шифровальной книги использовался четырнадцатый том («Братья Карамазовы») из разрозненной подборки книг полного собрания сочинений Достоевского, дореволюционного издания типографии братьев Пантелеевых, еще с ерами и фитами.
Как и полагалось, для глубоко законспирированных агентов, в качестве обратной связи с центром применялась довольно хитрая схема, с участием специальных связников. Детали, которой каждый раз подробно оговаривались в радиограммах. Ширяеву на месте оставалось только следовать четко разработанным инструкциям.
Десять дней назад он повторно сообщил в Центр, что, скорее всего, находится в разработке осведомителя НКВД Семена Машкова. Там уже плотно задумались об этом ушлом малом, связав цепочки ранее арестованных агентов. Арнольд предложил кардинальный выход из сложившейся ситуации – устранить сексота, но только чужими руками, причем людьми не местными, во избежание провала.
В последней шифровке ему сообщили, что на самом верху принято решение о ликвидации Машкова. Для этой цели полагалось использовать, направленных ранее в Кречетовку, питомцев Борисовской школы с кодовыми именами: Мерин, Ерема и Тита. Однако получалась маленькая накладка, чреватая, по мнению Альберта, для него самого серьезными осложнениями. Но далекое начальство не усмотрело в том значимой проблемы. Суть в следующем: так как эти люди готовились для другого задания, Арнольду предстояло ознакомить с новым поручением их связника, известного ему по местной кличке – Лошак. Он отлично знал того уголовника, пожалуй, как и все жители Кречетовки. Но то, что урка работает на немцев, Альберт не догадывался. Да, и с чего ему это взять?
Возникшая коллизия – крайне неприятная, даже пугающая новость. Получалось, что Абвер стал терять свой высокий уровень, привлекая для ответственных заданий людей, не только не прошедших специальной подготовки, но не имеющих даже должного идеологического обоснования для сотрудничества. Военная разведка использует уже беспринципных и аполитичных уголовников, которым вообще нельзя ни в чем доверять. Но выбора не оставалось. «Piriculum in mora – промедление смерти подобно», – латинская мудрость отринула остальные варианты. Вчерашним днем борисовские диверсанты должны объявиться у Лошака. Пароли и особые инструкции о переподчинении самого агента и засланной группы ему дали, собственно, как говорится: «И карты в руки...».
Роман Денисович был шапочно знаком с паханом Василием Конюховым, коротко общаться не общались, так, иногда при встрече обменивались косым взглядом и кивком головы. Потому, что и Лошак понимал, – его положение обязывало все про всех знать, кого можно тронуть, а кого нельзя. Вот Ширяев почтенный человек, ходит в местных начальничках, а любую власть тогда было принято уважать.
В голове Альберта скоропалительно созрел садистский план мести Машкову, его жестокая смерть должна получить большую огласку, – стать для гебешной агентуры вящим предупреждением. На него что-то нашло, он как зашоренный носился с этой идеей – покарать Машкова изуверским образом, надолго запечатлеть эту казнь в памяти кречетовцев.
Но только сегодня до него дошло, что он совершил грубейшую ошибку, наверное, самую большую ошибку в своей жизни. И она может стоить ему головы! Потому и побежал опять к Лошаку, желая хоть как-то подстраховаться, подстелить соломки...
Но накануне его чуйка-выручалка не сработала...
Вчера, чуть свет он приоткрыл скрипучую дверь хибары Лошака. Конюхов в верхней одежде, широко раскинув руки, лежал на замызганном одре. «Йовово гноище», – отметил про себя Арнольд. Ему не сразу удалось растолкать крепко спящего уркагана. Тот было метнулся за спрятанной под матрацем финкой, но куда там бандиту до филигранно отработанных боевых приемов матерого разведчика?
– Здорово были Лошак! – удерживая руку пахана, по-доброму произнес Роман Денисович. – Не узнал меня бродяга? Чего запаниковал-то, все свои.
– Чего тебе деляга? Чего по ночам шастаешь, добрым людям спать не даешь?
– Да уже утро, смотри, совсем рассвело, – и уже по-серьезному продолжил. – У меня к тебе, Василий, есть дело. Важное дело, не чета твоим гнилым делишкам!
Лошак, было, опять напрягся в протестном порыве, озлобленно ощерился, обнажив щербатый рот. Но Ширяев, слегка нажав на его ключицу, сдержал потуги старика, и уже более сурово произнес:
– А теперь поскорей прочисти мозги и слушай меня очень внимательно. Второй раз повторять не стану, усек! – сказал уже властным тоном.
Ошалевший от непонятной боли, мужик на локтях приподнялся на лежанке и тупо уставился на инженера.
– У тебя в погребе три бутылки «Кахетинского», продай их мне? – отчетливо выговорил Роман Денисович.
Лошак ошеломленно вытаращил покрасневшие зенки, что-то пошамкав, по слогам произнес:
– Вино не продается, оно меняется, – урка на мгновение задумался, – на персиянский, – поправил себя, – персидский ковер.
– Нет, у меня только турецкая шаль!
Конюхов очумело смотрел на Ширяева, никак должно не въезжая в условленные слова, только что сказанные тем.
– Повторяю для дебилов! – инженер уже заметно психанул. – Нет, у меня только турецкая шаль. – И всмотрелся в глаза Лошака, наконец, в них промелькнула осознанная мысль. – Ну что, Василий врубился?
Конюхов как-то сник, разом превратился в ущербного старикана.
– Да понял я, господин хороший. Я пароль-то знаю как «Отче наш». Можно я встану? Только не ведаю, как Вас теперь звать-величать?
– Зови, как и все прежде – Романом Денисовичем.
– Все понято. Вопросов нет.
Конюхов осознал, что перед ним порученец немецкого разведцентра, что теперь он в полной власти этого человека, должен подчиняться ему беспрекословно. Его слово – закон!
Сев за шаткий стол, они продолжили свой необычный разговор. Говорил больше Ширяев, Конюхов только покорно кивал головой.
– Тебе Лошак предстоит выполнить особое задание. Сегодня к тебе на хату явятся трое красноармейцев, наших русских, но с той стороны. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я толкую? – Ширяев указал рукой на запад. – Ну, ксива для тебя у них имеется, надежная, не бзди!
Лошак слушал не шелохнувшись. Но желваки на его исхудалом лице, выдавали упорную работу изощренного воровского ума. Ширяев даже стал опасаться, как бы дедок не соскочил с отведенной ему роли. Потому говорил непререкаемым, командирским голосом:
– Ты должен, дать им отсидеться в твоей лесной сторожке. Им нужно присмотреться, что да как? А потом, уже не твое дело. Но теперь вносится существенная корректива, – Роман Денисович сделал упор на последних словах. – Важная поправка, проще говоря. Уверен, ты знаешь снабженца из ОРСа Семена Машкова?
– Ну, да, – промычал Лошак, оскалившись, – очень даже хорошо знаком.
– Вот и ладненько! Твоя задача организовать убийство этого малого. – И, невзирая на расширившиеся от ужаса глаза Лошака, категорично уточнил. – Сегодня же ночью и порешить его! Парням скажешь – это приказ, он не подлежит обсуждению. И еще, – изменив интонацию с угрозой пояснил. – Не просто убить, а выколоть ему глаза и отрезать язык. И это – опять не обсуждается!
– А куда потом язык приносить? – недоуменно вопросил, уже мало что соображающий, Конюхов.
– Да не куда не надо, пусть выбросят где-нибудь в кусты. Лошак, ты давай врубайся, дело очень серьезное. Боже избавь тебя обмишуриться! Все должно произойти по-тихому в ночное время, – Ширяев как ребенку растолковал старику его действия. – Ты вызовешь Семена из дома, ну, под предлогом знакомства с надежным клиентом. Сам сообразишь, как все обставить. Веди себя спокойно, не подавай виду. Короче, Лошак держи себя в руках! Отведете снабженца куда подальше, ну и там – кокните. Да не ты, – упреждая немой вопрос Конюхова, – все как надо сделает Мерин, у него рука не дрогнет. А потом дом Машкова следует сжечь. И это дело ребята хорошо умеют. Только не наследите. Впрочем, ты предупреди парней, чтобы не халтурили, – им еще свое задание выполнять. Ты понял меня, Василий Игнатович?
– Да уж как не понять. А может они сами, того, – без меня грохнут снабженца. Кто таков, где живет, – я подробно распишу.
– Ну, ты пойми, Вася, без тебя им никак. Они – люди пришлые, ничего и никого не знают. Да и времени у вас нет. Ты мужик бывалый, думаю, сообразишь как лучше провернуться? А за ребятами не заржавеет. А я тебе деньжат подкину, много дам, – потом свильнешь отседа, когда страсти поутихнут. Ну, что по рукам, Василий Игнатович? – Ширяев протянул ладонь, Конюхов что-то замычал неопределенное. – Да не переживай ты так, дело в сущности плевое, главное не подставься, – и учительским тоном произнес, строго глядя в глаза старика. – Ну, а если погоришь, учти, обо мне ты и духом не ведал! А если заложишь, тебя на нарах достанут, свои же и порешат жестоко. Ты ведь знаешь порядки? Да, и еще скажу – а ты кумекай. Кроме всего прочего, есть на тебя одна, уж, совсем лихая управа, – Ширяев вытер пальцами уголки рта. – Впрочем, раньше времени нечего трепаться…
– Да, чего уж там говорить, знаю, живым мне не остаться? Да только скажу тебе, господин хороший, в органах с нашим братом чикаться не станут. И смолчу – шлепнут, и сдам, все одно, вышка! Куда мне, бедному крестьянину, податься? Вот б..дь, – он выругался смачно, – влип я на старость лет, по самые помидоры влип!
– Ну, бродяга, таков твой выбор был изначально. А если схиляешь, – сдохнешь куда раньше! А так, может быть, пронесет, ты мужик фартовый? Ты только вот, – соображай быстрей, мне торчать тут не с руки. Давай, шурупь мозгами!
Лошак покряхтел для приличия, и согласился.
– Вот и ладушки! Ну, а теперь оговорим с тобой прочие детали операции, – и Ширяев взялся растолковывать уркагану всевозможные нюансы предстоящего дела. Тот заворожено внимал рассказчику. На все про все у них ушло чуть меньше часа.
Покинув Лошака, Ширяев отправился домой. Разбудив разгоряченную с постели жену, он велел ей собираться в дальнюю дорогу. Женщина не стала задавать лишних вопросов, только горестно справилась:
– Так нужно Рома? Прямо сейчас уходить?
– Да, дорогая, попьем чайку, и потихоньку отчаливай. Возьми только необходимое, самую малость. Не привлекай к себе внимания. Да чего я тебя учить-то буду. Запомни адресок, человек надежный, он тебя знает, – и Ширяев черкнул несколько строк на клочке бумаги.
Жена внимательно вчиталась, заучивая адрес наизусть.
– Ну, все хорошо запомнила? – и он сжег бумажку в пепельнице, растерев ее останки в мелкий порошок.
– Соня, – он впервые назвал ее старым, настоящим именем, – Сонечка дорогая, всякое может быть, но Бог даст, свидимся. Ты главное не нервничай! Коли что – про меня тебе ничего неизвестно. Уехала в тыл, подальше от бомбежек. Ну, там сообразишь, по обстоятельствам, не мне тебя учить. Ты у меня умненькая, женушка моя любимая. Дай я тебя расцелую, милая ты моя!
После взаимных нежных поцелуев, эти два, в общем-то, пожилых человека, утерев набежавшие слезы, как ни в чем не бывало стали собирать на стол. Ему предстояло идти на работу, ей же, уложив бельишко, запрятав деньги и драгоценности в рейтузы и лифчик, оправиться в неизведанную даль.
И вот сейчас, положив локти на стол, удрученно подперев руками седую голову, Роман Денисович думал о своей ненаглядной Сонюшке-Танюшке. Она моложе его на четырнадцать лет, ох какая она была красивая и ладная – эта русская девушка, дворянка, умная, начитанная, но несчастная. На ее долю, после казни родителей, выпали тяжелые мытарства по городам и весям нижнего Дона. Ей пришлось зарабатывать свой горький хлеб, вернее сказать, ишачить как лошадь на обширных кулацких подворьях, мыть полы в отстойных базарных харчевнях, а последнее время, до знакомства с Ширяевым, она работала обтирщицей в паровозном депо. Оттирала от грязи и мазута колесные пары и прочую паровозную оснастку. Ее маленькие, растрескавшиеся от щелочного мыла ручки, еще долго отходили от непомерных для благородной особы трудов. Он не позволил ей больше рвать живот на «товарищей», благо зарабатывал сам неплохо, – жена-домохозяйка для инженера была в порядке вещей.
Да и жить как муж с женой, они стали не сразу. Они с месяц привыкали друг к другу, говорили о литературе и иных возвышенных материях, она читала ему стихи русских поэтов серебряного века: Бальмонта, Северянина, Анненского, Блока, Ахматову, Волошина. А он рассказывал ей о далекой Германии, ее музеях, вернисажах, ее филармонических залах. Они оба страстно обожали классическую музыку, вершиной которой неизменно считали «ангельское приветствие» – «Ave Maria» Франца Шуберта.
И однажды, как божественное откровение на них снизошла Любовь! И они потом обожали только друг друга, и это должно остаться навсегда.
И он, немецкий разведчик Альберт Арнольд – седой мужчина пятидесяти четырех лет заплакал, зарыдал как маленький мальчик, а ведь он всегда считал себя «стойким оловянным солдатиком» из одноименной сказки Андерсена.