Случай на станции Кречетовка. Часть II. Глава VIII.
Роман Денисович в каком-то отрешенно-отчужденном состоянии, как говорят, на полном автомате, находился на оперативном совещании у главного инженера. Впрочем, ему даже не пришлось вступить в полемику со старшими мастерами участков и руководителями прочих деповских служб. Разумеется, в самом начале Акишин сказал, что ограничение по электроэнергии не его прихоть, на то есть строгое указание сверху. Все прекрасно понимали, что подобная директива обсуждению не подлежит. Под молчаливое сопение сотрудников Ширяев доложил, разработанные ими до обеда, выкладки. По ходу их оглашения, что-то подкорректировали, так самую малость, каждый записал запланированные квоты в свой ежедневник. В итоге, Михаил Васильевич велел инженеру к утренней планерке проверить выполнение принятого решения по каждому участку. На том быстренько разошлись.
Роману Денисовичу порученное задание было, конечно, не в жилу, придется теперь в вечернее время совершить полный обход всего депо, фиксируя каждую включенную лампочку. Окончательный результат проведенных мероприятий будет известен лишь дня через два, когда произойдет сверка всех электросчетчиков с показаниями основного на тяговой подстанции.
Но, не для кого не секрет – они оба знали, как можно «смухлевать» с данными счетчиков. Тут, прежде всего, важен разнос времени снятия показаний, возможна их некоторая отсрочка, связанная с вынужденными простоями, допустимы даже арифметические ошибки, в расчете, что проверяющий не столь придирчив и досконален. А можно и сам счетчик тормознуть, и даже заставить колесико вращаться в обратную сторону, включив большую реактивную мощность, ну, как-то по-особенному переключить клеммы компрессорных двигателей. Хотя, жульничать в военное время они не собирались, о том и речи быть не могло, – тут уж грозила явная тюрьма. А уж если Ширяев-Арнольд попадет под колпак органов, так вообще, – пиши, пропало. Случится полный провал, вся его почти тридцатилетняя работа в России пойдет коту под хвост.
Часы показывали шестнадцать сорок пять. «Пора, брат, до хаты!» – решил Роман Денисович.
Выйдя за пределами конторы, обдуваемый теплым летним ветерком с легкими запахами угольной гари и отработанного мазута, он поспешил к негласному месту проникания под вагонами на приемо-отправочных путях. Пешеходный переход располагался метров в двухстах правее, но тащиться до него означало попусту тратить время. А его ему явно не хватало. Слава Богу, спина еще легко сгибалась, на карачках, не разгибаясь, он быстренько подлез под тремя составами, и наконец, выпрямясь, вдохнул полной грудью уже совершенно иной – чистый, листвяной воздух.
Вышел он с краю лесополосы, заросшей меж корявых (под небо) стволов тополей непроходимыми дебрями колючего боярышника. Поселковый рыночек уже опустел, работал лишь книготорг «Когиза» и дорогущий магазин «Копторга». Голова пока не болела о «хлебе насущном», рачительная жена запаслась всем необходимым, ему одному хватит почти на полгода.
Будь он просто инженер Роман Ширяв, то поспешил бы, минуя большак, к своему итээровскому дому, сварганил бы чего пожрать, да и завалился бы на боковую, до самого вечера. Если бы так, но его сразу обступили заботы совсем иного свойства – тяготы немецкого разведчика Альберта Арнольда.
– «Где же этот чертов Лошак, почему он не пришел на установленную встречу?» – Альберт уже понимал, тут что-то не ладное, явно не к добру. Конюхов не мог по лености или иному нерадению проигнорировать порученное задание, да, и казался вовсе не вздорным человеком, хотя и «сиделая урка», к тому же потомственный алкоголик. Как ни крути, как ни ищи других оправданий, напрашивалась только одна самая естественная и неопровержимая причина – малого замели, «загремел он под фанфары». Только вот – кто его арестовал, как и почему? И где об этом можно узнать, точнее у кого? «… твою мать, – ругнулся он по-русски, – вот еще задача?»
Само собой, он представлял ближний круг знакомых Лошака, – просто обязан был знать. А вот, кого-то из тех «бакланов» (так старик обзывал их по фене) послал уркаган на разведку к поселковой милиции? Наверняка та братия в курсе, что случилось с их вожатым, – но ведь элементарно можно погореть, подставься он, выйдя на связь с кем-то из местной шантрапы. Где уверенность, что его тут же не сольют, не сдадут со страху органам? А уж те-то определенно успели поработать с поселковым отребьем, взяв шпану за жабры, если Конюхов в самом деле в руках НКВД.
Существовал, правда, еще один вариант, но он предназначался только на крайний случай, в чрезвычайных обстоятельствах. Есть прикормленный им субъект в рядах оперпункта ДТО. Зовут Виктор Пахряев. Уже год как они водят дружбу меж собой, но это так, для красного словца. Парень уже давно продался со всеми потрохами, – жадный до червонцев, жадный до баб, он нарушил присягу по пьяни и глупости, и потому жалкий и трусливый человечишка. Да, и по ситуации, – живет он далековато, а возможно даже в наряде, так что лучше вообще выбросить его из головы, оставить на потом.
Остается только «сарафанное радио» или, как еще говорят с иронией «цыганская почта», то есть, – местные бабы торговки и сплетницы. Уж они-то обязательно разузнают детали любого события, возымевшего всеобщий интерес. Их насущная потребность состоит в том, чтобы перетирать косточки ближнему, по ходу сочиняя всякую ересь и небылицы. Одним словом, извалять подвернувшегося под руку человека или даже семейство в неотмывном дерьме. Впрочем, даже в самом несуразном и нелепом вымысле присутствует толика правды, ведь не зря говорится, – дыма без огня не бывает.
Из всех знакомых ему баламуток наиболее деловой и информированной считалась местных шинкарка Устинья. Очень, очень редко Роман Денисович захаживал к этой бабенке. Что кривить душой, были такие случаи, когда срочно требовалась бутылка спиртного. Устинья промышляла в основном самогоном, но водилась у нее и тридцатиградусная «Рыковка» и даже нового ГОСТа «Московская особая». Милиция ту «кабатчицу» не обижала, ибо порой сама шастала к ней за опохмелом. Как пить дать, или по поговорке: «хоть и к бабушке не ходи», – та Устинья стопроцентно сотрудничала с милицией, иначе кто бы ей позволил безнаказанно из-под полы торговать спиртным в номерном поселке. Смело можно было предположить, что она также брала в залог краденное, а самое главное – скупала по дешевке у ворюг ворованные из поездов виноводочные напитки, а то, и просто, слитый из цистерн самый настоящий спирт. Ясное дело, предприимчивая женщина давно дала подписку – стучать на кого надо, точнее на кого укажут хитрожопые мильтоны, в противном случае ей бы давно несдобровать. Но делать нечего, да и риска тут особо никакого нет, – придется Ширяеву прикупить бутылочку «Московской» и вовлечь разухабистую шинкарку в разговор на больную тему.
Жила торговка в своем собственном доме недалеко от садового массива «Комстроя». Роман Денисович, не привлекая внимания, украдкой прокрался к калитке палисадника и осторожно без скрипа отворил ее, дворовых псов та пройдоха предусмотрительно не держала. Тихонечко постучал в угловое окошко, подошел к крылечку. Вскоре в террасе раздался топот босых ног и неприятный «пискляво-базарный» голос вопросил: «Кого тут черти носят?»
– Это я, с депо инженер, отворяй Устинья, дело к тебе имеется.
Загромыхал запор, и дверь полуотворилась, в проем высунулось женщина лет за пятьдесят, в ночной рубашке до колен и накинутой на плечи вязаной кофте. Придерживая обширные груди, она кивком головы, пригласила Романа Денисовича пройти вовнутрь. Он оказался в полутемном помещении, заставленном обветшавшей разнокалиберной и разностилевой мебелью, видно очутившейся тут в качестве платежа или залога за питие, приобретенное у торговки. Женщина заградила собой проход, не пустив его дальше входной двери, и с какой-то презрительной миной уставилась на него, мол – ходят тут всякие. Но это не смутило Романа Денисовича, он знал опасения шинкарки и потому не осуждал ее за неприветливость.
– Устинья, – произнес он добродушно-веселым тоном, – выручай, тут одному человеку «поднести» надо, – для убедительности добавил, – начальство мое. Ты уж дай две «Московской особой», они люди культурные, кабы что пить не станут.
Женщина стояла как тумба, его довод почему-то казался ей не столь существенным.
– Ты чего Устинья не узнал меня? Я не в долг..., сразу расплачусь. Ну, ты прямо, как неродная сегодня, я тебя не узнаю?
Наконец шинкарка заулыбалась, даже подбоченилась, выставив наперед могучий бюст, дав тем самым понять, что она вовсе не непробиваемая особа, а даже наоборот, дюже податливая. Велела по-хозяйски обождать и ушла в комнаты. Роман Денисович придвинул стул, по мягкой спинке и сиденью обтянутый коленкором. Присел, намеренно вольготней, чтобы ловчее было разговорить бабенку.
Вот и она – с двумя запыленными поллитровками, на ходу обтирает их рукавом кофты, радушно улыбается, повиливая бедрами.
– Ох, подустал я что-то сегодня, – начал он по-свойски подступать к ней с душевной простотой. Дальше-больше, для затравки наговорил ей с три короба о повседневных житейских проблемах. Втянулась и она в пустопорожнюю говорильню. Рассказала, как саднит поясница после прополки картофельных грядок от сорняка и, что даже пришлось побрехать ей с соседкой, выпустившей своих кур на ее огород: «Подрывают мою картоху черти, прямо беда с ними! Я ее шалаву (о соседке) в поселковый сведу, будет знать, как курей распускать». Да уж, их болтовня явно получалась не вполне содержательной.
Но не ему опускать руки перед деревенщиной. Посудачив поначалу о вещах, лежащих вне поля его интереса, он невзначай помянул покойника Семена Машкова. Устинья, чисто по-женски, сочувственно откликнулась на ужасное происшествие, потрясшее всех кречетовцев. Нужно понимать, не будь семи пядей во лбу, что для одиноких, еще «вполне себе» вдов – тема сгинувших в силу разных причин мужиков-бабников, а особенно при трагических обстоятельствах, весьма и весьма заманчива и даже животрепещуща. Он знал об этой их слабости и стал нарочито подзуживать Устинью. Проявил жалостливое участие, перемежая скорбь откровенно сальными намеками на машковские похождения. И уж, когда женщину совсем пробрало, когда ее собственные фантазии и людская молва, размыли пределы ее бабской скрытности, вполне естественно прозвучал его вопрос:
– Чего там люди говорят, – забрала кого милиция, нашли убийцу-то?
И она рассказала ему все подробности ареста Космынина. Сообщила, как плакалась его мамаша (с ее слов распоследняя «прости господи» на станции, в девках бегавшая к поездам и дававшая всем подряд) и как потом Космыниха поскакала в пункт транспортного отдела. Ну, и как бы в довесок, поведала, что следом подобрали дружков ее сына – Урусова и Моряка (фамилию которого мало кто знал). Попутно охарактеризовала их как самых непутевых шалопаев и бездельников, ставших уже спиваться, естественно, умолчала о своей неприглядной роли в их деградации.
Роман Денисович тихонечко поддакивал, находил нужные слова, но тем самым распаляя еще большую откровенность женщины.
Ничего в этом мире нельзя скрыть от вездесущих глаз и ушей, вылезшего из своей норки обывателя. Уж он-то все видит и примечает, а порой и упорно выслеживает, трясясь от страха быть застигнутым за столь неприглядным занятием. Вот этих заурядных соглядатаев больше всего и опасался Альберт Арнольд в своей агентурной работе. Казалось, все можно предвидеть и предусмотреть, но разве уследишь за серым воробьем или полевой мышью, скользнет, и нет их в помине…, ан, нет – глазки их зорки и памятливы. Горе тогда человеку неосмотрительному!
И она сообщила ему чуть не полушепотом, даже с некоторым испугом, но не потому, что это тайна с за семью печатями, а потому, что боялась громко упоминать имя человека, который, по мнению всех, укокошил Семена Машкова. Речь, естественно, зашла о Василии Конюхове.
Кто-то из его соседей углядел, как полусогнутого Лошака, в окружении до зубов вооруженных красноармейцев, где-то пополудни вывели с подворья, и как мешок с дерьмом бросили в кузов военной полуторки. Грузовичок, а вслед за ней синий «воронок», газанув, быстренько покинули безлюдный проулок, в надежде остаться незамеченными.
Вот так – тайное становится явным! Через полчаса уже вся Кречетовка судачила, что повязали вероятного убийцу Семена Машкова. Сенсация дня (!) – простые люди искренне, по-человечески боялись уголовника и были рады, что, наконец, избавились от его тлетворного соседства. Даже Устинья была весьма довольна, опять чисто по-бабски – мелочно и своекорыстно, так как не всегда местные бандюги, покорные Конюхову, честно расплачивались с ней, а порой, угрожая, просто оставляли с носом.
Ширяев намеренно прикинулся туповатым, уточнил, – а почему именно шинкарка считает Лошака убийцей снабженца?
Ответ был простой и, надо заметить, вполне логичный:
– Ну, ты даешь, инженер называется, совсем ничего не понимаешь? Ведь его арестовывали солдаты, как особо опасного преступника, а шпану и всякую подзаборную шваль – забирает обычная милиция. Вот и весь сказ! Неужели не ясно?
Чего тут разжевывать, – Конюхов в лапах НКВД. В момент погорел завербованный еще до войны острожник, – взяли совсем тепленького. Хорошо, видать, наловчились гебешная братия! Не влезь Арнольд со своими прихотями, поживал бы Лошак спокойно, до тех пор, пока рак на горе свистнет. Впрочем, судьба его заведомо предопределена, – все равно арестовали бы, вопрос только, как скоро? Оказалось, даже слишком быстро.
Альберт с досадой смекнул, что допустил грубую ошибку, велев уркагану проследить, как поведут розыск по делу Машкова. Не стоило предвосхищать событий. Пусть все шло своим чередом, – не сегодня, так завтра стало бы ясно, кто занимается расследованием. И вот прокол! Скорее всего, лошаковские «бакланы» как-то уж явно подставились, дали себя схватить, ну и, разумеется, сразу же раскололись. Через них органы быстренько вышли на Конюхова. Вот и наука, вот и доверяй потом хваленой воровской смекалке. А впрочем, смешно сравнивать самодеятельность тупорылой, уличной шпаны, с семечками в дырявых карманах, с отработанной выучкой бывалых оперативников НКВД.
И самое главное, – зачем он теперь пытается обелить себя? Прежде всего, – виноват сам. Коль затеялся, то следовало дать четкие, даже пошаговые инструкции, предупредить о возможных подводных камнях, а на случай поимки снабдить молодчиков вразумительной легендой. Да, все было сшито им на живую нитку, – спешил, гнал, торопился, только куда?
Мелькнула ужасающе каверзная мысль, уж не загнал ли он себя окончательно в угол? Все его поступки, начиная с расправы над снабженцем, абсолютно безрассудны, как говорят русские: «забрел в полную кугу».
«Но нет, паниковать не стоит! Нужно теперь думать, размышлять…»
И первое, что пришло в голову – не сдаст ли Лошак его самого, едва окажется на цугундере? Сумет ли старый ургаган поводить следователей за нос, запутать, «втюхать» им придуманную Альбертом историю о лейтенанте-особисте, о проводимой тем секретной операции? Сможет ли наплести эту лажу достаточно правдоподобно?
Правда, теперь она представляется абсолютной мурой, «детским лепетом на лужайке», – какой дурак купится на эти россказни? Хотя, как сказать, смотря на то, кто станет его допрашивать? Бог даст с первого раза мужик не расколется, выложит, наводя тень на плетень, заготовленную Альбертом замысловатую небылицу, и сочтут ли ее достойной внимания? Если да, то на ее проверку, с поправкой на межведомственную волокиту, уйдет не более суток. А уж потом они окончательно добьют Лошака, методы у них универсальные, старик, бесспорно, выложит им всю правду-матку. Диверсантов он, скорее всего, уже сдал. Так, впрочем, и задумывалось, – время на их поиски и устранение работает на Альберта. Судьба тех заблудших парней вовсе не волновала кадрового разведчика, пушечное мясо и есть пушечное мясо, туда им изменникам и дорога. Они сделали неблагодарную работу, реализовав его маниакальную задумку. Вот и свершилась нужная позарез его самолюбию месть. А Лошака придется как можно быстрей устранить, еще до того, как из него станут вить веревки. Завтра он должен умереть, – в планах Альберта Арнольда не рассматривалось его дальнейшее существование.
А теперь следует постараться заболтать Устинью, чтобы она не смогла толком объяснить (коли что), в чем состоял особый интерес Ширяева к ней – обыкновенной шинкарке, сегодня вечером. На какой потаенной струне сыграть, какие скрытые позывы всколыхнуть, да и есть ли такая ниша в душе Устиньи?
На чем в общении с мужчиной женщина акцентирует внимание? Что заставит забыть, отбросить маловажные детали недавнего разговора, а то и большую его часть? И наоборот, – этот эпизод останется, надолго врежется в память, в самую подкорку головного мозга? Чему ее душа более сопричастна, что для нее самое насущное, что не забывается и не вытесняется из сознания даже по прошествии длительного времени – задача чисто психологического плана? И ему, читавшего Зигмунда Фрейда, не стоило труда определить – за ниточку какого природного инстинкта следует подергать, а соответственно подобрать побуждающий мотив, тем самым нивелировать разговор об аресте Лошака?
Вообще, это хрестоматийная истина, которую Альберт вывел еще смолоду, не погружаясь в труды психоаналитиков, не перелистывая учебники по криминалистике, – женская психика крепко завязана на трех вещах: инстинкт самосохранения, материнская жертвенность и либидо – бессознательное стремление к сексуальному поведению, сексуальная потребность. Да, да – вот тут Фрейд и его еврейская наука полностью правы, по их теории выходило, что либидо – не просто сексуальное влечение, а основная жизненная энергия любого человека, основа мотивации поступков человека (и даже смысла его жизни). Таким образом, любая половозрелая женская особь, есть, прежде всего, самка – сучка, жаждущая спаривания (за редким исключением, но это отдельный разговор). И тема плотской любви, тема возможного соития, совокупления пересилит все остальное, все прочие потребности, – возбудит плоть, взбудоражит мозг женщины, парализует ее воображение. А уж если возникнут чисто физиологические позывы к этому делу (коли «потечет»), то она не скоро успокоится, будет думать об этом, будет раз от разу возвращаться в памяти к волнительным воспоминаниям.
И Роман Денисович взялся рассказывать шинкарке, как отправил жену в эвакуацию, как долго убеждал, уговаривал ее оставить его одного, с каким надрывом и тоской она собиралась, как горевала, будто уже никогда и не вернется. И как они расстались на перроне, и как он шел следом за ее вагоном, и как неотрывно смотрел на исчезающие вдали огни пассажирского состава.
И теперь он остался один – один одинешенек. Живет как казанская сирота, без радости и отрады. И как скучно ему долгими вечерами, и как пусто ему на душе и тоскливо. И места он себе не может найти, и все ему поперек сердца... В чем-то он и преувеличивал, хотя, если быть честным самому себе, лукавил самую малость, действительно, ему был не сладко, ох как муторно стало с отъездом жены.
Устинья – сердобольная душа наивно клюнула на его наживку. Предельно жалостливый рассказ Ширяева размягчил, растравил ее бабье сердце. Подсев к нему поближе, она посетовала на собственную горестную судьбину, на свою беспросветную жизнь. Выходило, что она давно обретается без мужика (сгинул где-то на заработках в начале тридцатых), – бьется она, как рыба об лед без всякой опоры и смысла в своем существовании. Одним словом уготована ей вовеки судьба безутешной вдовы и нет ей никакого утешения и даже поблажки. Ох, как ей порой бывает тяжко, а ведь и не старая она совсем, всего-навсего сорок восемь лет.
И он пожалел безутешную вдову ласковым словом. Якобы рано ей хоронить себя, коли бы не война, давно бы нашла она себе справного муженька и жила бы себе в радость и удовольствие. Мол, какие ее лета, курам на смех, да и пословица «Сорок пять – баба ягодка опять» пришлась кстати. И совсем раззадорившись, добавил, смущая собеседницу:
– Женщина ты, Устинья, видная, красивая, справная, хозяйственная, – и чего мужики нос задирают? Был бы я холостым, обязательно к тебе посватался! Может быть, даже детишек нарожали бы, у нас-то с Танюшкой ничего не получилось, – он знал, что подло говорит, но чутье подсказывало – делает все правильно. – Ты, Устинья, клад, а не женщина, уверен скоро найдешь свое счастье. Бог, он правду видит, знаю, поможет тебе.
Да, похоже, получилось, что он подобрал к Устинье нужный ключик.
А та уже распрямилась, приосанилась, воспрянула духом. Лицо ее зарделось, взгляд стал томным, влажным, груди заколыхались, тело пыхнуло жаром. И понятно уже, что там надумала хитрюга – дураку ясно… Устинья жеманно улыбаясь, без всяких околичностей предложила Роману Денисовичу выпить по чарке винца. И уже было направилась за графинчиком и снедью.
А он подумал тогда вовсе не радостно, что бабенка завелась с пол-оборота и уже готова широко раздвинуть ноги. Да, что-то он не рассчитал, поспешил, несколько перегнул палку… Нужно немедля давать задний ход, иначе «в...дишься по полное не хочу», как говорят шоферы. Сославшись на то, что его уже заждался начальник, а он как-никак человек подневольный, Роман Денисович, грешным делом, поспешил ретироваться. А то еще чуть-чуть и вожделеющая мегера, чего доброго, изнасилует его?
Но проделал Ширяев свое отступление чинно и гладко, обходительно, используя лишь благородные (в ее понимании) слова. Прикинувшись наивным простаком, даже чуть влюбленным олухом, назначил он Устинье встречу, свиданье на завтрашний вечер, хотя знал наверняка, что не придет. Однако, если быть честным, пышная грудь Устиньи с выступающими сквозь ткань сорочки набухшим сосками, уже начинала волновать его фантазии. Неужели он повелся на эту торговку, он – Альберт Арнольд, выходец из патрицианского сословия, кадровый имперский офицер, окончивший Preusische Kriegsakademie, человек воли и долга, ни разу, не изменивший своей ненаглядной Танечке-Танюше. Да, видимо прав старый еврей Фрейд – сексуальный инстинкт нельзя игнорировать, можно только временно подавить, что крайне не желательно, ибо чревато сбоями в психике...
Покинув, возбудившуюся от игривых речей шинкарку, инженер направил свои стопы в сторону собственного дома. Идти ему было совсем не далеко, менее полкилометра – миновать два проулка, и он у родного порога. Пройтись по тенистым улочкам Кречетовки в предзакатную пору одно удовольствие. Июньский воздух необычайно чист и свеж, ощущение такое, что не просто дышишь, а пьешь его густой, живительный настой. А вокруг разлит покой и благостное умиротворение, будто и нет войны. И нет ничего, чтобы могло о ней напомнить, даже бумажные перекрестья на оконных стеклах вовсе не заметны в этот час. На улицы высыпали ребятишки: малыши, мал мала меньше роятся под присмотром мамочек, дети постарше играют в свои игры отдельными стайками, особняком девочки и мальчики. Что сказать – идиллия счастливой жизни, которая может быть разрушена в любое мгновенье, стоит взвыть деповскому ревуну, стоит прокаркать черному зеву репродуктора на телеграфном столбе.
И ему – немецкому разведчику во вражеском стане, в стране, с которой воюет его Vaterland, вовсе не безразлично, что прежний миропорядок ее народа грубо перечеркнут, отменен идущей войной. Жизнь продолжается, но для многих она идет под откос, а иные теряют – и ее самый смысл. Удручающие бытовые лишения, жестокое карточное нормирование, постоянный прессинг на работе, нервическое ожидание худшего, постоянные волнения и леденящий душу страх, и наконец, жуткие похоронки, обрекающие на вечную скорбь.
Правильно ли это, заслуженно ли это, неужели – так им и надо, поделом их? Ему горько видеть гомонящих русских детишек, их матерей – женщин еще довольно молодых (судя по его летам), добродушных стариков, еле ковыляющих по тенистым улочкам? Они что – враги ему, они что – второсортный сброд, холопы – для грядущих властителей-немцев, недочеловеки, недостойные не только жалости, но и всякого подобия сочувствия. Да нет! Абсолютно нет! А он сам-то – кто, кто он сам? Если говорить прямо, то он уже русский, русский немецкой национальности. И это вовсе не чужой, не постылый и ненавистный, – это его народ. Он живет здесь, как и они на этой русской земле уже тридцать лет. Бог ты мой?... Бог ты мой!
Но почему – именно так? И он вспомнил детских друзей, ребят гимназистов из русской Вильны. Разве он желал им зла? Да нет, никогда! Даже на той – первой войне, в том окопном противостоянии – он не желал русским зла. Поражения – да! А зла, катастрофы, гибели – никогда.
Альберт решил прервать терзавшие сердце размышления. Он чисто по-человечески, по-христиански любит всех людей в Кречетовке, жалеет их, он против их мучений и страданий. Единственное, что он хочет, так это военного поражения их государству. А последующая смена власти, социального строя, всего того режима, называемого советским и большевистским не его ума дело. Он только за проигрыш России в войне и все. Он чисто военный разведчик и задача его простая.
И потому, перво-наперво следовало найти способ известить своего человека в оперативном пункте ДТО. Что по приближающей ночи не так-то легко. В его распоряжении был мотоцикл Л-300 «Красный октябрь», с сигнальным рожком на рулевой стойке. Но он находился у проходной к основному корпусу ПТО, да ключи зажигания у дежурного по депо. «Ленинградец» предназначался для курьерских надобностей, и в том числе для оперативной доставки поездных бригад. Инженер по оборудованию мог им пользоваться с целью объезда удаленных пунктов депо. Таковым и являлся участок оборотного депо, расположенный в горловине южной горки. Собственно, это был пункт малого технического осмотра не приписанных к парку депо транзитных паровозов. Оттуда можно по кратчайшему пути добраться до хутора, где обитал его осведомитель.
Оказавшись в квартире, он спрятал одну бутылку водки в шкаф, другую оставил в прихожей. Потом, не снимая верхней одежды, даже не помыв рук, кружкой залив из ведра чайник, поставил его кипятиться на керосинку. И лишь, после этого позволил себе расслабиться. Прошелся по ставшим осиротевшим без хозяйки комнатам, еще сохранявшим такой родной ее запах. Машинально прибрал некоторые вещи, оставленные ею, но ему теперь не нужные. Они еще сохраняли уж если не тепло ее рук, то определенно благотворную энергетику Татьяны. Так, в каком-то отрешенном состоянии, горестно вздыхая, словно прикасаясь к ней самой, подержал их малость. Потом прошел на кухню, обозрел шкафы с посудой и утварью, отметил про себя – вот ее любимая тарелка, чашка, ложка. Вот ножик, который ловко мелькал в ее руках при разделке овощей, взял его, потрогал ногтем острое лезвие. И уже совсем по-деловому стал приготовлять бутерброды с конской колбасой. Буханка хлеба уже порядком зачерствела, нож с хрустом врезался в крошащуюся корку. «Ничего, пойдет, сгодится, не баре...» – подумал он привычно, по-советски, и в ожидании чайника присел на кухонный табурет. Но, потом встрепенулся, выложил на стол Walther, разобрал его на составные части. Поискал внизу шкафчика кусок ветоши, там же нашел маленькую масленку и, сгорбясь над столешницей, стал медленно протирать пистолет. Задумался...
И почему-то вспомнился ему Hauptkadettenanstalt. Да, да, именно Королевская прусская главная кадетская школа Гросс-Лихтерфельде на Finckensteinallee.
В декабре девятьсот второго на их виленский адрес пришла странная телеграмма из самого Берлина. Ее отправителем был полковник Георг Людвиг фон Арнольд, как получалось, их очень дальний родственник по отцу. Он в вежливых тонах, ссылаясь на важные, но весьма благоприятные для них обстоятельства, просил адресата подтвердить свое местонахождение, с целью получения ценного письма, в котором и последуют остальные разъяснения.
Разумеется, мать Альберта, фрау Кристина, и двоюродный дед, Густав Брандт, оказались в редкостном замешательстве, что бы это могло значить? Уж не наследство ли, какое объявилось со стороны забытого ими представителя семейства Арнольдов? Оставалось только ждать и гадать, и строить всевозможные радужные иллюзии по поводу: то ли, наконец-то, нагрянувшего счастья, или наоборот, неких неприятных осложнений. Кстати, предусмотрительный и практичный Густав Брандт уже довольно давно списался с отдельными представителями довольно разветвленного рода Арнольдов (правда, в основном курляндской ветвью), но так и не получил сведений о затаившемся богатом троюродном дядюшке. Конечно, стыдно даже подумать, побирушкой он не был, но все же не мешало знать (так на всякий случай), – к кому обратиться фрау Кристине за поддержкой в случае, не дай Бог, постигшей новой беды.
Они, разумеется, поспешили дать ответную телеграмму. И вскоре почтовый курьер доставил им увесистый конверт, запечатанный сургучом.
Письмо было довольно пространным. Георг фон Арнольд сообщил, что после недавний смерти своего отца – генерала Карла Арнольда, разбирая его ремарки (так он называл письменные воспоминания), был заинтригован судьбой одного провинциального мальчика, дальнего родственника из Гумбиннена. Отца же генерала в свое время поразила необычайная приверженность ребенка прусскому военному духу. Тот упомянул и о колючках-эполетах, и маршировке на задней лужайке поместья, и оловянной армии юного Альберта.
Полковник Георг Арнольд списался со своим однокашником командиром фузилерского полка, расквартированного в Гумбиннене. Тот сообщил о бедствия постигших семью Арнольдов и дальнейшей судьбе вдовы и ее сына. Сам полковник имел прямое отношение к прусским военно-учебным заведениям, поэтому учитывая склонности мальчика, которому скоро исполнится пятнадцать лет, обещал протекцию для поступления в Главную прусскую кадетскую школу в пригороде Берлина Лихтерфельде.
Надо сказать, поступившее предложение было крайне заманчивым. Ведь окончив четыре старших кадетских класса, получив среднее (гимназическое) образование, при хорошей успеваемости и соответствующей аттестации начальством, юноша может быть зачислен в специальный (высший) класс – Selecta, для прохождения полного курса военной школы. По завершении коего, кадеты выпускаются для несения воинской службы непосредственно лейтенантами, уже без всякой стажировки фенрихами в воинских частях. Прекрасная перспектива – лейтенант в двадцать лет!
Чего лучшего желать бедной «бесприютной» вдове и ее сыну, излишне самолюбивому профессорскому отпрыску? А он и был таким, в душе Альберт считал себя особенным, рожденным уж если не для не великих, то уж точно незаурядных дел. И вот теперь, как минимум, он видел себя в будущем генералом, молодым генералом, блестящим генералом прусской армии. Что тут еще сказать, по-русски довольно метко звучит – «мечтать не вредно...».
Они телеграфировали согласие. Получив ответное письмо с приглашением, с детальной инструкцией их действий по прибытию в столицу, Альберт с матерью покинули благословенную Вильну. Поначалу заехали в Гумбиннен, встретились там с полковником Герхардом фон Беккером. Усатый вояка с «пекарской» фамилией принял их довольно приветливо и уверил в том, что его однокашник Георг фон Арнольд – всегда держит свое слово и на него можно вполне положиться. Потом они заехали в Кенигсберг, чтобы заручиться необходимыми выписками и прочей канцелярской документацией для поступления Альберта в кадетский корпус.
Через неделю, они покинули пределы родных восточных земель (Ostgebiete des Deutschen Reiches), выехав пополудни на проходящем через Кенигсберг шикарном петербургском поезде «Nord Express». В Германии железнодорожники не менее скрупулезны, нежели в имперской России, – по времени остановок, указанном в расписании поезда, можно было в точности сверять часы.
И вот, промозглым мартовским утром девятьсот третьего года они с матерью ступили под сень высоких дебаркадеров Schlesischer Bahnhof. У трехэтажного портала «ворот на Восток» их уже поджидал поблескивающим черным лаком Mercedes 35 PS с усатым фельдфебелем, который безошибочно определил их в толпе пассажиров, приехавших в столицу. Стеснительно усевшись в мягкое ландо автомобиля, еще не обвыкшись, под косыми взглядами прохожих они ощущали себя воистину великосветскими персонами.
С моста Шиллингбрюке (Schillingbruecke) открылась широкая панорама полноводной Шпрее, а прямо по курсу маячила кирпичная алтарная башня церкви Святого Фомы (St. Thomas-Kirhe). У Альберта просто дух захватывало. Миновав готические башни ее южного портала, они по улице Ангелов (Еngeldamm-Strasse) помчали к центру, с восторгом разглядывая быстро меняющиеся панорамы берлинских улиц.
Полковник Георг Людвиг фон Арнольд на деле оказался вовсе не радушным и совершенно не общительным человеком. Русской хлебосольностью здесь не пахло. Он был сухой педант, настоящий прусский военный чиновник, форменный функционер, но и человек долга. По своим каналам он в один день подобрал им дешевое жилье в Лихтерфельде, практически рядом с кадетским корпусом. Потом быстро уладил формальности с документами. Его офицер порученец помог им вселиться, а потом сопроводил Альберта в канцелярию корпуса, перепоручив дальнейшую судьбу мальчика пожилому гауптману Курту Даквицу, исправно тянувшего лямку простого письмоводителя.
И вот наступил тот долгожданный день, когда перед Альбертом предстал в своей монументальной красе ансамбль строений незабвенного Hauptkadettenanstalt, увидев который пятнадцатилетним юнцом, он остался, поражен его великолепием на всю последовавшую жизнь. Воистину это был настоящий дворцовый комплекс, шедевр германского зодчества: с классически безупречными фасадами, члененными рядами многочисленных колонн и рельефных пилястр, с огромными циркульными окнами зеркального стекла, с шикарной лепниной на фронтонах и фризах – величественный, но и строгий одновременно.
Главное, что бросалось в глаза катящему на автомобиле по Kadettenweg – так это грандиозное здание дирекции кадетского корпуса. Его ренессансный купол, устремленный ввысь, венчала инкрустированная блестящей медью статуя Архангела Михаила. Альберт потом узнал, что высота всего сооружения, изобилующего сложнейшими архитектурными формами, составляла шестьдесят два метра тридцать пять сантиметров. Запомнил, как «Отче наш» на всю жизнь. Жаль, конечно, что при Гитлере архангела убрали и на его место водрузили неимоверно огромный красный стяг со свастикой.
Трехарочный центральный (парадный) портал дирекции, украшенный четырьмя бронзовыми статуями прусских королей: Фридриха Вильгельма I, Фридриха II, Фридриха Вильгельма III и Вильгельма I, был одновременно и входом вовнутрь просторного высокого нефа протестантской и католической церквей. В проемах рельефных стен Божьего дома находились памятные мраморные плиты с именами погибших в боях выпускников кадетской школы, сотни и сотни фамилий героев, сложивших свои головы за величие Германии.
К далеко выступающей на юг базилике церкви примыкали жилые дома для семей офицеров и преподавателей школы. Справа и слева от здания дирекции располагались четыре длинные трехэтажные казармы для курсантов. На фризах казарменных строений поочередно, во множестве изображались: лепные рыцарские шлемы, оружие ближнего боя – мечи, пики, копья и стрелы, щиты – с родовыми гербами, прусскими орлами и иными геральдическими атрибутами.
Напротив церковного фасада торжественно возвышался главный учебный корпус, с выложенной по фронтону четкой надписью «Martis et Menervae Alumnis» и статуей самой богини Минервы из оловянного литья. В центральной части здания находился, выстроенный воистину с дворцовым размахом, великолепный «Feldmarschall-Halle», который простирался на два этажа и служил актовым и пиршественным залом. По задумке зодчего, парадный интерьер Зала Фельдмаршалов должен явить кадету – становление имперского могущества и доблестные военные добродетели, послужившие великим подвигам Deutsche Armee. Сложного составного членения зальные стены украшены барельефами скульптора Пфюля, изображавшими войну 1870-71 года, а также многочисленными скульптурами германских императоров, прусских королей и всех фельдмаршалов Бранденбургско-прусской армии. Особой достопримечательностью, можно сказать, одной из святынь торжественного зала, являлась хранящаяся в стеклянном ларе, под балдахином шпага императора Наполеона Бонапарта – трофей фельдмаршала Блюхера после роковой для Франции битвы при Ватерлоо.
Все эти строения красного кирпича с рустованными стенами, соединенные между собой крытыми коридорами, образовывали три больших внутренних двора. Внутренние плацы, вымощенные брусчаткой и обсаженные двумя рядами лип, предназначались для экзерциции (воинских строевых упражнений); и, разумеется, регулярных парадных построений. Особо памятными, знаменующими для курсантов главные вехи каждого учебного года, были проходящие весной и осенью торжественные парады кадетского корпуса перед Его Величеством Императором.
Дальше на юг за учебным корпусом располагалась внушительная столовая на тысячу курсантов, гимнастический и конный залы, лазарет, а также конюшни, баня, прачечная и прочие хозяйственные помещения.
И, конечно, вспомнился Идштедтерский (Фленсбургский) Лев, стоящий на высоком постаменте перед домом коменданта. О, его история весьма примечательна!
В середине девятнадцатого века между Пруссией и Данией произошла война за обладание областями Шлезвиг и Гольштейн. К несчастью, и к позору немцев Дания победила, исход войны определила битва у деревни Идштедт. Датчане решили поставить памятник, посвященный этой битве – фигуру могучего льва. Скульптуру же соорудили не на месте сражения, а во Фленсбурге – самом крупном немецком городе, завоеванной ими территории. Что выходило за всякие рамки. Спустя двенадцать лет неизбежно случилась война за те же земли, на этот раз победила Пруссия, – Шлезвиг и Гольштейн отошли к ней. Патриотичные немцы в озлоблении чуть не разбили эту скульптуру. Но сам Отто фон Бисмарк приказал реставрировать льва и перевезти его в Берлин, как символ победы прусского оружия над датскими оккупантами. Поначалу статуя находилась в берлинской Оружейной палате. А вот теперь, навсегда установлена в Королевском прусском главном кадетском корпусе в Берлине-Лихтерфельде.
Все панорамные картины Hauptkadettenanstalt, как кадры, просматриваемой с рук кинопленки, пронеслись перед его глазами. Бог ты мой, прошло уже сорок лет, как он ступил на стезю кадрового военного, выбранную им еще в раннем детстве.
Поселились они в небольшой съемной квартирке на Pflaydererstrase совсем недалеко от евангелической церкви Johanneskirhe, приметной куполом с крохотными оконцами, и совсем рядом с зеленой улицей, похожей на старую, добрую Вильну. Ну, все же, какой молодец полковник Арнольд, угодил фрау Кристине, с годами ставшей изрядно богомольной. Да и Альберту добираться в воскресные увольнительные всего ничего, менее километра. Вышел на Ringstrase, затем два шага до пересечения с Kadettenweg, а там, по прямой – до КПП на территории корпуса.
Нужно отметить, что, на первый взгляд, весьма тихий район являлся старейшим кварталом вилл в черте столицы. Не зря Kadettenweg раньше называлась Strase der Villenkolonie. С 1860 года Лихтерфельде стал первым в империи селением, где застройка производилась по тщательно выверенному плану. Кроме того, развитие транспортной системы плотно связало его с центральными округами города. С севера проходило имперское шоссе B-1 «Бранденбург» (Берлин-Потсдам) с развязками на Ганновер и Лейпциг, с юга судоходный Teltowkanal. Добавить сюда еще два железнодорожных вокзала, удобно разнесенных по краям поселка: Bahnhof Lichterfelde Ost и Bahnhof Lichterfelde West. Вот почему правительство решило разместить в этой, помимо всего прочего, живописной местности главную прусскую кадетскую школу. С этих пор само предместье стало весьма популярно среди зажиточных офицерских семейств. Они стремились поселиться поближе к корпусу, чтобы иметь возможность указывать в качестве адреса Лихтерфельде, тем самым как бы намекнуть на свою причастность к военной элите. Особенно расцвел городок в конце века, старые особняки подвергались коренной реконструкции, возводилось множество новых застроек в духе новомодного тогда стиля немецкого модерна.
Откуда, спросите, у фрау Кристины взялись средства, чтобы снимать жилье в, прямо скажем, не самом дешевом районе Берлина?
Так вот, дядюшка Густав Брандт за весьма короткий сумел поправить свои дела в России, да так, что уже сам помышлял вернуться обратно в Пруссию. Но, как говорится, руки и ноги не подымались, чтобы оказаться вдалеке от курицы, несущей золотые яйца. Однако будучи благородным и честным человеком, он открыл на имя фрау Кристины специальные банковские счета, тем самым компенсировав заимствованные им ранее у семьи Арнольдов немалые денежные средства. Мать же решила быть рядом с единственным сыном, хотя ее опека, если быть честным, немного стесняла Альберта, но в тоже время он не чувствовал себя одиноким мальчиком, брошенным на произвол судьбы. По сути, все сложилось как нельзя лучше.
И вот после сдачи совсем не сложных (для профессорского внука и прирожденного «полиглота») вступительных экзаменов, заплатив обязательный воспитательный взнос в размере девятисот марок, он был зачислен сразу в пятый класс. Ну, разумеется, не обшилось без помощи всесильного Георга фон Арнольда, служившего в инспекции военного просвещения.
Первого апреля (начало учебного года), он уже стоял на торжественном построении, в числе тысячи ста воспитанников Прусской главной кадетской школы, по тому времени лучшей из военных школ в мире.
В прусских кадетских школах изначально пропагандировались жесткие спартанские нравы: выносливость, неприхотливость, личная скромность и, конечно, самоотверженность. Твердый и даже излишне скрупулезный распорядок дня соблюдался неукоснительно. Подъем в половине шестого, физическая разминка, утренняя церковная служба, завтрак, общее построение, учебные занятия в течение пяти часов. Германское военное ведомство делало ставку на всесторонне образованных офицеров. Программа обучения кадетов базируется на полном курсе реальной гимназии (математика, физика, естественные науки), включая, разумеется, изучение различных военных дисциплин, но кроме того, серьезный акцент делался на углубленном изучении географии, всемирной истории, иностранных языков современных и классических (латынь). Альберту, как некоторое время жившему в России, вменили факультативное изучение русского языка, чем он был вполне доволен. Преподаватели были превосходными, но строгими и педантичными до крайности. После уроков, во второй половине дни осуществлялась армейская и спортивная подготовка, самостоятельные и факультативные занятия. День был нагружен до предела. Отбой в двадцать два часа, засыпали практически все сразу, наступала полная тишина.
Альберту, точнее Роману Ширяеву довелось достаточно долго проучиться в Ростовском институте инженеров железнодорожного транспорта. Но разве можно было сопоставить учебное оборудование его аудиторий с таковой в кадетском корпусе, даже не учитывая временную разницу в тридцать лет. Да никакого сравнения! Предметные кабинеты в Лихтерфельде были обеспечены всем необходимым по последнему слову в науке и технике, да не то слово, – чрезмерно переоснащены, чего там только не было.
Но не только учебным занятия были посвящены все помыслы кадетов. Да и глупо, совершенно смешно подобное думать. Все когда-то были молодыми, и прекрасно знают, что пора юношества это период, мягко сказать, крайне романтический. Конечно, само собой разумеется, потаенные мысли и воображение каждого мальчишки отданы особам женского пола. Тут уж ничего не поделать, так устроена наша физиология.
Из женщин на территории кадетского корпуса были лишь жены и дочери преподавателей, проживающих в казенных квартирах. Надо видеть какой фурор среди кадетов производила более-менее смазливая мордашка девушки или молодой Frau, случайно оказавшейся рядом. Взгляды всех юнцов устремлялись в ее сторону и провожали ее фигуру до полного исчезновения в дверном проеме или в арке входных ворот. Местные разряженные девицы, да и симпатичные мамочки иногда появлялись и на церковной службе, но классные наставники строго-настрого запретили кадетам пялиться на них и специально высматривали зазевавшихся на красоток непослушников. Но все равно, обостренный юный слух тотчас улавливал шуршание кринолина, заставлял учащенно забиться сердце, и со сладкой надеждой предвкушать, когда можно будет лицезреть прелестное создание.
Спустя три карантинных месяца Альберту стали предоставлять увольнения в город. Бог ты мой, Лихтерфельде всего лишь пригородный поселок столицы, но он кишел дамами разных типов, мастей, сословий и возраста. Юный кадет, изредка ловя на себе их оценивающие взоры, приосанивался, старался выглядеть старше и солидней. Но сердце его было готово разорваться, ему безудержно хотелось пообщаться с молоденькой особью, но и даже пойти за ней следом – было за счастье. Но неловко все это, не пристало будущему офицеру выказывать свои слабости, нужно уметь держать себя в руках.
Он знал, что старшие ребята имеют в городе подружек, даже любовниц – завидовал ли он им? В определенном смысле, конечно, да, но понимал благоразумно – всему свое время. Его не раз видали на прогулке с собственной матерью, фрау Кристина выглядела еще совсем не старой, да чего там – тридцать пять лет всего. Однажды курсант выпускного класса, усатый молодчик лет двадцати двух, случайно оказавшийся с ним в наряде, сказал Альберту, что его мать очень красивая женщина. Альберт был доволен, хотя понимал, что выпускник поделился этой мыслью не только с ним, а и с другими, и, наверное, менее пристойно. Что поделать, в чисто мужском сообществе о женщинах не принято говорить с подобострастным умилением, понятно, что преобладают грубые, животные инстинкты.
Но жизнь не стоит на месте. Зимой одним из самых любимых времяпровождений кадетов являлось катание на коньках. Заливали каток и в кадетской школе, поэтому большинство курсантов владело коньками с большим мастерством. Но все ждали воскресных увольнительных, чтобы оказаться в одном из близлежащих городских парков Швайцерхофе или Хайнрих-Лайре, где расчищенные от снега озерца представляли настоящие ледовые полигоны. Играла духовая музыка, торговки на каталках предлагали кремовые пирожные, подогретые сиропы, иные припасли даже хмельной пунш. Лепота, как принято говорить в России! Но главное, самое замечательное, что здесь находились розовощекие, веселые, прекрасные гимназистки.
Они со своим земляком Готхардом Хейнрици познакомились с двумя девочками из Goethe-Gymnasium, расположенной на Drakenstrase, буквально в нескольких сотнях метров от кадетского корпуса. Признаться, он частенько приостанавливал свой шаг, якобы глазел на желтые здания гимназии. На самом же деле Альберт старался просто посмотреть на рой счастливых девушек в школьной форме, кружащих возле нее. И вот теперь две гимназистки, их звали фройляйн Агнетта и фройляйн Дагмара, стали запросто, по-приятельски общаться с ними. Это ли не великое счастье для пятнадцатилетнего школяра-кадета.
Готхард (на полтора года старше Альберта), будучи сыном лютеранского священника, отличался религиозностью и регулярно посещал кирху. Его набожность не имела успеха у излишне просвещенных девиц, и вскоре он перестал с ними встречаться. Альберт же оказался более крепким орешком, но, увы, единственным его достижением на «любовном» фронте, явилось лишь то, что девушки позволили ему держаться при катании за их ручки. Ему больше нравилась белокурая Дагмар, милая Даги, так он называл ее. Он так и не отважился назначить ей свидание, а весной «ясная как день» (в датской транскрипции) почему-то исчезла из его жизни. Он как-то встретил ее подругу Агнет у книжного магазина, и она поведала ему, что отца Дагмар – строевого офицера перевели в Гамбург.
Потом, уже в шестом классе приятели пристрастили его посещать дешевенькие варьете, где показывали грубые и фривольные спектакли, ходили они ради того, чтобы посмотреть на полуголых красоток, трепыхающихся в пеньюарах. В семнадцать лет он, наконец, стал мужчиной, в смысле – познал женщину. Его первую пассию звали Аделинда. И вот эту «благородную змею» (с древнегерманского) бандерша кликала Линдой или по-еврейски Идой. Он начисто забыл ее лицо, помнил лишь худую испитую девчушку, с пунцово накрашенными губами и бритым лобком, вот и «cherchez une femme».
И опять перед глазами замельтешили одни лишь картинки. Ни одного приметного лица, ни одного приветливого или откровенно-дружеского слова. Как будто и не с ним все происходило, как будто и не было заполненных до самого верха четырех лет его юношеской жизни в военной казарме. Он, что забыл все? Забыл выматывающую силы зубрежку перед переводным экзаменом, особенно заковыристые формулы по физике и высшей математике. Забыл осточертевшую до боли в деснах строевую подготовку на пронизывающем ветру, с подтянутыми под поясной ремень полами длинных шинелей. А может он забыл азарт футбольных матчей на тренировочной площадке перед южным фасадом учебного корпуса? Или забыл учебные атаки с примкнутым штыком, когда, несмотря на строгий запрет, кадеты поголовно кричали «hurra!».
Нет, он все прекрасно помнит, помнит как вчерашний день, и ни о чем не сожалеет. Ничего не готов поменять, хотя порой было не сладко, ой как не сладко, но он смог преодолеть все тяготы и трудности, он все превозмог, будучи еще совсем мальчишкой. И поэтому он горд собой, – горд, что ему довелось учиться в самой лучшей кадетской школе мира – Hauptkadettenanstalt!
«Ну и что?» – скажет человек мирных занятий, начисто лишенный еще с детства романтических порывов, этакий «премудрый пескарь» из сказок для взрослых русского классика Салтыкова-Щедрина. Ох, как не любил Альберт эту породу трезвомыслящих обывателей, ищущих во всем корыстный смысл, и уж если не личную выгоду, то некую общественную пользу, нужную, правда, таким же олухам, как они сами. Люди, начисто лишенные внутреннего полета, безропотное стадо, почитающее лишь кнут над собой. Они везде одинаковы, что в Германии, что в декадентской Европе, что здесь, в большевистской России.
Как что! Он что – выбрал для себя стезю правительственного чиновника или конторского служащего, или, в лучшем случае, повторил бы судьбу отца и деда, став учителем гимназии или профессором захудалого университета? Нет, он искал и нашел удел героичный, саможертвенный, доблестный, – воистину, в нем в полной мере воплощался смысл служения Отечеству. Ведь, чтобы там не говорили, – отличие военного от гражданского уже в том, что он ставит на кон самою жизнь. Ибо на войне, как правило, убивают, а не лишают рождественских премий за канцелярские провинности (самое обидное наказание в цивильной жизни). И уже потому, – за выбор иной, не обывательской судьбы, – он ни чета им, живущим ради хлеба насущного, во всех смыслах добывания денег, или живущим на все готовое, наследникам-паразитам.
Да, он, конечно, по давности лет идеализировал годы своего ученичества, полагал себя настоящим молодцом, достойным похвалы, да и перспективы перед ним открылись прекрасные. И опять тот же рефрен, как и тогда, в пятнадцать лет: «Чего еще лучшего желать!»
Он нередко размышлял о превратностях, изобилующих в его жизни, думал зачастую в минуты предстоящие решительному действу, когда неверный шаг, глупая бравада может обернуться полной катастрофой. Но никогда не ставил под сомнение свой выбор учебы в Hauptkadettenanstalt – это вообще не обсуждалось, это было святое!
И еще, наверное, самое печальное в этой истории. Девятого марта 1920 года главной кадетской школы Гросс-Лихтерфельде на Finckensteinallee не стало. После поражения Германии, в соответствие Версальскому договору, Королевский прусский кадетский корпус, как элитное военное учебное заведений Германской империи, упразднялся. В насмешку был устроен позорный фарс, старших курсантов в парадной форме вывезли в Берлин, где в «торжественной церемонии» на Дворцовой площади от их лица передали ключи школы марионеточному «правительству республики». В бывших зданиях казарм кадетской школы разместили хранилища Рейхсархива, перевезя их из Подсдама. А в учебном корпусе устроили реальную гимназию, тем самым разрешив недоучившимся кадетам завершить в ней среднее образование.
Пятого мая двадцатого года группа патриотически-настроенных курсантов сорвала с маковки новой гимназии черно-красно-желтый флаг Веймарской республики и вывесила черно-бело-красный флаг Германской империи. Кадеты отказались от изменения внутреннего распорядка, расформирования рот, сами проводили построения, а также военные и физические упражнения. Последовали жесткие репрессивные меры.
Контингент кадетского корпуса обезлюдел. Гимназию заполонили гражданские лица, и еще вдобавок на территории открыли обычную общеобразовательную школу. Пустое казарменное здание отдали полицай-президенту для размещения мобильных отрядов берлинской полиции. Все эти нововведения сопровождались актами гнусного вандализма в отношении непревзойденного архитектурного ансамбля бывшей кадетской школы. Здание администрации, а вместе с ней и кирха были порушены, в учебном корпусе был начисто уничтожен «фельдмаршальский зал», воинские фризы и все геральдические атрибуты были отбиты от стен. Начались многочисленные перестройки, и, в конце концов, прежде безукоризненный комплекс торжественных зданий превратился в скучное скопище казенных строений. После прихода к власти национал-социалистов в этих помещениях разместились отряды СА и части национальной полицейской группы, с 1933 года там расположился лейбштандарт СС «Адольф Гитлер», полицейская группа «Генерал Геринг» и другие воинские формирования СС.
Вот, пожалуй, и все. Но Альберту, можно сказать, «посчастливилось» в кавычках, ему уже не довелось быть свидетелем и очевидцем последних дней любимого кадетского корпуса Лихтерфельде, а уж тем более беспощадного уничтожения дорогих сердцу его архитектурных форм. Он даже не мог представить себе, как теперь выглядит квартал, ограниченный Finckensteinallee и Altdolfetstrase c севера и юга, и Baselerstrase и Teklastrase с запада и востока.
Пора. Пришло время отправиться с обходом по участкам депо. Он надел рабочую спецовку, чтобы не вымазаться о копоть или мазут в полутьме деповских цехов, по той же причине не забыл запастись фанариком на плоской батарейке, надвинул на лоб старую фуражку и пристально оглядел осиротившую без жены квартиру. Семь лет, как один год они с Татьяной прожили в ней, семь трудных, но и счастливых лет. Доведется ли сегодня вернуться сюда, увидит ли он еще раз ставший родным простенький интерьер, ляжет ли в их, ставшую холодной кровать? Одернул себя: «Нечего травить душу, ты еще поплачь, на дорожку». Воткнул сзади за брючный поясь Walther, блестевший как новенький. Пошевелив мышцами спины, дал оружию удобней улечься, вспомнив, положил в карман куртки еще одну коробочку пистолетных патронов. Бросил косой взгляд на свое отражение в зеркальце прихожей, щелкнул выключателем и вышел в летние сумерки.
Роман Денисович решил продвигаться по самому кратчайшему расстоянию, шел дворами. Внезапно им стали обуревать сложные, противоречивые настроения, опять какое-то двусмысленное раздвоение личности овладело его существом. Нужно честно сказать – подобные чувства и мысли зачастую теребили его разум, сковывали волю, не позволяли целенаправленно, без всякой оглядки осуществлять функционал военного разведчика – агента Абвера. Вот-вот, именно сегодня подвернулось то нужное словечко – «без оглядки». Он природный немец, кадровый офицер, его Vaterland в состоянии тяжелейшей войны с Россией, и он, безусловно, патриот Германии, – но почему-то внутренне тормозит, спотыкается, не может действовать со всей силой и решительностью. И виной тут вовсе не страх, не опасение быть разоблаченным, причина в людях окружающих его, в простых русских людях, среди которых он живет, в обычных тружениках паровозного депо Кречетовка.
Надрывным рефреном в голове зазвучали слова деповского парторга Николая Николаевича, довольно пожилого человека, орденоносца, участника Гражданской войны. Странно, но именно ее сражения русские ставили в основу пропаганды советской воинской доблести, тут и песни, и книги, и фильмы. Почему-то начисто исключив героизм своего народа в империалистическую войну, в ту первую, страшную, – на истощение войну с Германией. Так о чем на каждой летучке твердил старый парторг, что постоянно хотел вбить в сознание рабочих? А, надо прямо сказать, – они и без его напоминаний знали, что обязаны делать, что нужно «вкалывать» только на совесть.
С первых дней этой Большой войны паровозное депо ст. Кречетовка работало, как и вся Россия, под сталинским девизом «Все для фронта, все для Победы!» Предприятие перешло на военный режим и это потребовало неимоверных усилий в организации слаженности и чёткости работы всех участков и подразделений. С началом войны, так называемое «социалистическое соревнование» охватило практически весь коллектив целиком, причем на местах возглавляли соревнования коммунисты и комсомольцы. Очень широкое развитие получило в депо стахановско-кривоносовское движение – переход от отдельных рекордов к массовому перевыполнению норм.
Он знал, он видел все это своими глазами, и, честно сказать, восхищался этими простыми русскими людьми.
Станция Кречетовка была чрезмерно перегружена потоком воинских эшелонов. Поезда шли один за другим, голова состава, идущего сзади, буквально упиралась в хвост движущегося впереди. Ночная маскировка исключала освещение, прожекторов не было, звуковые сигналы запрещались, светофоры едва светились. И в таких условиях фактически не было допущено столкновений поездов, все работало как часы. Это же надо все так организовать? Поразительно! Паровозные бригады депо Кречетовка проявляли, тут не обойтись без патетики, настоящую самоотверженность, проводя составы под бомбежками, а порой и под артобстрелами. Не зря порой паровозники говорили: «На фронте не был, а пороху пришлось немало понюхать!». В депо Кречетовка, как и повсюду, распространилось вождение тяжеловесных поездов, ремонт паровозов в одну смену с выдачей гарантированной записи, вождение поездов без набора воды, борьба за экономию топлива, выполнение планов перевозок.
В таких же труднейших условиях выполняли задания ремонтные подразделения депо. Прежде всего, не хватало квалифицированных кадров – многие рабочие в первые недели войны ушли на фронт или в спецформирования. И тогда, серьезным резервом пополнения кадров стали женщины, простые русские бабы и девушки. Да что там говорить, многие женщины, не уступая мужчинам, трудились и в паровозных бригадах – кочегарами, помощниками и даже машинистами.
И опять, все это происходило на его глазах, он был не только прямым очевидцем, но и участником всеобщего трудового подъема. И вот как тут быть, как поступить чисто по человечески, ведь не пень он безглазый и безухий? Одно лишь приводило его в чувства и разум – он, прежде всего солдат, а на войне не до сантиментов, и давайте всяческое морализаторство оставим на потом. Успокаивал, таким образом, свою совесть, свою душу, но только на малое время, ибо опять и опять каверзные мысли сызнова бередили воспаленный мозг.
Паровозное депо Кречетовка строго выполняло предписания по светомаскировке в ночное время. Ширяев, как инженер по оборудованию напрямую был обязан заниматься этим вопросом и нужно отметить, что осуществлял он эти функции в высшей степени добросовестно. Уж за что, за что, а за «светомаскировку» НКВД тут же спустит шкуру, поступи только один сигнал. А авиационный-то полк под боком, летунам сам Бог велел кое-что не так – настучать кому надо. Вот почему без фонарика в темное время по депо лучше не шастать, запросто можно поломать ноги об какую-нибудь выставленную в проходе железяку.
Депо было огромным, его стойла вмещали двадцать четыре паровоза, чтобы обойти все его цеха и участки требовалось не менее двух часов.
Цех профилактического осмотра Роман Денисович пробежал быстро. Его пролеты практически не освещались, да и в ночное время тут работало мало людей. Осмотр поездных паровозов осуществляли паровозные бригады и дежурные слесаря. Они, по военному времени, использовали допотопные карбидные лампы с рефлекторами, которые еле коптили, их свет был практически не заметен через стеклянный фонарь крыши цеха. Да и что тут особенно разглядывать, – ну подтянули болты и гайки, подбили буксы, смазали трущиеся части, проверили исправность тормозов. Ширяев сверился с записями в своем блокноте.
– Молодец, смотрю, даже в туалете свет отключаете, – похвалил он сменного бригадира, молодого парнишку, недавнего выпускника техникума. Тот удовлетворенно хлюпнул и утер нос рукавичкой.
А вот промывочный ремонт совсем другое дело, одновременно с промывкой котла от накипи шлама, слесаря комплексных бригад устраняют отдельные неисправности по проверенной технологом записке машиниста. Тут уж, как не изворачивайся, свету нужно побольше. Но опять, ночная смена не чета дневной, да и переносные электрические светильники для уж совсем деликатных работ можно использовать вполне рационально. Пролетные осветительные лампы горят в полнакала, через одну.
Заглянул он также в отделение с оборудованием для теплой промывки и паровой прогревки. Да, все в порядке и здесь. Ночной мастер, заприметив инженера, подбежал и поспешил по полной форме доложить о запланированных в смену и производимых сейчас работах. Какие тут замечания? Видно, стараются люди, в курилке ни одного человека.
Котельный цех встретил обычным шумом и лязгом. Труд котельщиков не в пример другим работам физически очень тяжелый. Они имеют дело с массивными деталями, потому в основном работают вручную, и, как правило, главным помощником им служит увесистая кувалда. Впрочем, работа их требует настоящего мастерства и опыта. Им приходится менять элементы огневой коробки, шуровочных вставок котла, ремонтировать дымогарные и жаровые трубы, менять переднюю и заднюю огневые решетки, да и еще много чего. Роман Денисович откровенно восхищался их сноровкой, физической силой и слаженность действий, тут не вздумай подставиться под руку, враз получишь молотом по башке.
Главной ремонтно-оздоровительной базой в депо, наряду с котельным, был цех подъeмочного ремонта. Правда, обточку бандажей производили до войны в депо Морозовская, теперь же приходилось гонять на паровозоремонтный завод. Но все остальное делается на месте: ремонтируют экипажную часть, систему электроосвещения, проверяют и ремонтируют автосцепки, тормозное оборудование, насосы, краны машиниста, автостопы и измерительные приборы. Замучишься перечислять, чего только не делают. Цех большой, работы в нем выше головы, даже в ночную смену выходит до полусотни человек. И каждый при деле, и за каждым нужен глаз да глаз. Всем тут руководил старый деповской кадр, мастер Игнат Петрович. Ему уже за семьдесят, но Петрович жилист и подвижен, а главное – зоркий чертяка, весь цех у него как на ладони, знает все обо всем и всех.
– Как дела Петрович? – с уважением к возрасту мастера, спросил Ширяев.
– Дела как сажа бела, – ухмыльнулся старичок, а ты чего Роман Денисович в ночную вышел, приспичило что, али как?
Пришлось Ширяеву детально пояснить мастеру «подъемочного» цель своей проверки. Потом вместе покумекали, что нужно изменить для большей пользы дела. Роман Денисович занес замечания старого мастера в свой блокнот, поблагодарил с дружеским рукопожатием.
Ни для кого не секрет, для того, чтобы отремонтировать или заменить вышедшую из строя деталь или какую-то часть оснастки необходимо изготовить комплектующие ее узлы, короче, необходимы запасные части. Вот для этой цели в депо существовали два больших корпуса, где размещались специализированные мастерские депо. Их полное перечисление займет немало времени – вот основные из них. Механические мастерские – для станочной обработки, обширная слесарка – ну, это дело понятное, кузня – с паровым молотом и несколькими горнами. Отдельно расположенные цеха: колесно-бандажный – нельзя паровозу без колесных пар, электротехнический, инструментальный. Отделения – сварочное, термическое, выварочное, компрессорная станция. Медницкий, жестяной, хромировочный участки. Да не упомнишь всего. Пришлось Роману Денисовичу и их обойти, а куда деваться? В конце второго часа обхода не преминул он заглянуть и в деповскую кладовую, где даже ночью работала дежурная кладовщица, ну и, конечно, зашел в лабораторию, где девчата регулярно делали анализ сырой и котловой воды, топлива, смазки и иных разнородных материалов. В столярку и стройучасток не пошел – они ночью закрыты, во избежание пожара.
Ну, что сказать? Ночная смена не велика, а замечаний по экономии электроэнергии набралось не мало, придется завтра еще полдня кумекать над этой задачей. А еще остались «экипировка» и ПТО на южной горке.
Экипировка паровоза, или, по-простому говоря, подготовка его к поездке – весьма важное и ответственное дело. Паровоз должен быть обеспечен топливом, конкретно углем, водой, песком, смазочными и обтирочными материалами, и также антинакипином. Последним пунктом в этом списке для Ширяева стала деповская пескосушилка. Прогретый и размолотый песок необходим при торможении паровоза, для лучшего сцепления колесных пар с рельсовым полотном.
Памятен Роману Денисовичу случай смертельного травматизма, произошедший лет пять тому назад. Сырой речной песок загружается погрузчиком в большую, конусообразную стальную воронку-бункер, из которой постепенно подается для прогрева и размола. Очень часто, слежавшиеся фракции застревают в зеве воронки, и тогда, рабочему пескосушилки приходится пробивать их снизу специальной штангой или просто ломом. В этот раз «песочник» был в подпитии, чтобы скорее прочистить засор сам залез в бункер. И на него обрушился тяжелый песчаный гребень, накопившийся у одной из стенок. Мужик был погребен под метровым слоем зыбучей массы. Обнаружила его напарница, увидав, что из зева воронки торчат сапоги работяги. Когда тело откопали – то весь рот и глотка несчастного были забиты песком. Ужасная смерть! Начальника угольного склада, которому подчинялась пескосушилка, тогда чудом не посадили, и все благодаря Роману Денисовичу. Он за одну ночь, до приезда комиссии, составил и распечатал всю недостающую техническую документацию и все инструкции, в том числе и по технике безопасности. В итоге выходило, что виновен сам потерпевший, нарушив все правила. Да и еще был сильно пьян. С тех пор начальник склада выдавал Ширяеву по его норме самый лучший АКО (антрацит крупный орех). Да, такие вот дела...
Разъездной мотоцикл стоял под навесом у входа помещение нарядчиц. Дежурный по депо безоговорочно дал инженеру по оборудованию ключ зажигания от Л-300, лишь предостерег скороговоркой:
– Ты там Денисович сильно не скачи. Сам знаешь, ехать ночью положено с ближним светом. Так что – поосторожней...
– Да, ладно Василич, не учи ученого, – потом добавил в раздумье. – Думаю, часа полтора мне будет достаточно.
В ПТО на южной горке Ширяев заскочил всего на пять минут, главное для него – здесь отметиться, показаться на глаза…
Он так и не располагал информацией, как, и какими силами, ведется следствие по делу убитого Семена Машкова. Единственной источником в том вопросе мог стать завербованный им боец кречетовского оперативного пункта ТО Виктор Пахряев. Тот проживал совсем недалеко, за реденькими лесопосадками вдоль путей в небольшом хуторе, дворов на пять.
Чтобы не распугать тарахтением дворовых собак и тем самым не выдать своего присутствия, Ширяев оставил «Ленинградец» в кустах защитной полосы и перебежками оказался у задов огорода Пахряева. Прислушался. Стояла мертвая тишина, даже кузнечики и прочая «насекомая свиристель» не подавали голоса. Осторожно прокрался к рубленному из старых шпал домику, приник к зашторенному оконцу столовки, высвеченному жидким огоньком керосиновой лампы. Определенно, Виктор еще не спал. Условным сигналом: тире, точка, точка, тире, – несколько раз постучал в оконное стекло. Вскоре скрипнула входная дверь. На пороге появился крепко сбитый парень, в распахнутой солдатской гимнастерке, шароварах и в галошах на босу ногу. Они взмахом рук поприветствовали друг друга. Роман Денисович, взяв Виктора за локоть, увлек его подальше от жилья, вглубь садика, там имелась удобная скамеечка.
Пахряев был сильно встревожен. Ширяев на расстоянии почувствовал нервическую дрожь, сотрясавшую тело собеседника. Мужика явно колотило. Нетрудно было догадаться о причинах подобной неврастении.
– Ну, Витек, рассказывай, что у вас там за дела творятся? Да, уймись ты, не мандражируй, – как можно уверенней сказал Альберт и положил руку парню на плечо, пытаясь своим спокойствием вернуть тому силу духа.
И Виктор Пахряев, с панической оторопью, с тягостными запинками, облизывая пересохшие губы, взялся излагать события сегодняшнего дня. Потом, видимо, проникся невозмутимостью, исходившей от инженера, которого он звал, конечно, Романом Денисовичем, и уже продолжил свои откровения более уравновешенным тоном. Понемногу он совсем пришел в норму и уже смог конкретизировать отдельные факты, происшедшие на его глазах или услышанные от сослуживцев.
Главное, что уяснил Альберт, если смотреть в корень – так именно немецкой агентурой (а, как иначе), занимается присланный из Москвы опытный контрразведчик. Неизвестно, правда, в каких чинах тот состоит, но, как перед ним стелется даже начальник городского УВД, указывает – в немалых.
«Ну, что приехали господин оберст-лейтенант? Вот она – твоя финишная прямая господин Арнольд!» – подумал старый разведчик.
А Пахряев, уже совсем оправившись от недавних страхов, молотил языком безостановочно. Ширяев его не перебивал, уже по ходу рассказа бойца выстраивал линию своего контрповедения. Он уже знал, как поступит завтра с Пахряевым, а о Конюхове-Лошаке и речи быть не должно, уркаган сделал свое дело и теперь должен уйти в небытие.
План был таков. Пахряев заступит в караул в восемь утра. У него будет вполне достаточно времени, чтобы переговорить с Лошаком. Внушить старому бродяге, что земная стезя урки завершилась, и для общего блага, тому необходимо тихо и мирно покинуть грешный мир. Альберт в деталях рассказал солдатику, на какие обстоятельства и имевшие место договоренности тот должен сделать упор, убеждая уркагана покончить жить самоубийством.
– Скажешь Лошаку, что вечером его с диверсантами увезут в город в управление НКВД. Там с ним деликатничать и чикаться никто не станет. Люди Селезня отпетые садисты. Им только и дай всласть покуражиться над подследственным. Так, что на пощаду старику рассчитывать не придется, его станут пытать по всем правилам заплечного мастерства. Его не просто изуродуют, как Бог черепаху, из него просто все кишки вынут. Таких мучений никому не вынести. А если он пойдет на сотрудничество с органами, то и это не поможет. Его будут и будут пытать до самой смерти, считая, что еще не все им выложил или просто пытается ввести в заблуждение. Таким образом, ему лучше сразу обрубить концы, без мук и жуткой боли.
Парень внимал наставлениям Ширяева очень старательно, и даже порой поддакивал, якобы припоминая, или просто выдумывал уж вовсе невообразимые угрозы и кары. Общий язык с «шефом» был, наконец, найден.
На резонный вопрос Пахряева, а что если Конюхов все же не согласится на самоуничтожение, как тогда поступить, – последовал ответ:
– В таком случае напомни мое обещание, – чем грозит урке неподчинение: с его близкими случится то, что, вообще, трудно представить. По живому располосуют – и взрослых и деток. Так что – пусть не сволочится! И примет такую участь, как должное за всю свою скотскую жизнь, без возражений и попыток извернуться. Ему же лучше будет, спокойней, сразу отмучается и навсегда...
Ширяев рассказал солдату, как следует устроить сам акт самоубийства. Разумеется, это должно быть повешение, иное даже не обсуждается, яда у Альберта на такой случай не имелось, да и было лишним. Чтобы на первое время все выглядело более-менее правдоподобно, Пахряеву предстояла за ночь изготовить из нательной рубахи, разодрав ту по швам, веревочную петлю, определенной длины. После того, как Лошак, вняв доводам бойца, согласится на самоубийство, передать ему петлю и рваные лоскуты, в обмен на собственное белье арестанта.
А уж потом, удостоверясь в том, что Конюхов похарчился, солдату следует хитростью покинуть пост и, вообще, сбежать из оперативного пункта. В шестнадцать часов Альберт будет ждать бойца в кустах, на задах стройучастка, где передаст ему новые документы, нужные адреса и обещанное вознаграждение. Ну, и естественно, пусть парень подготовится к полной перемене собственной жизни. Денег ему и так перепало немало, так что не пропадет... А за мать пусть не беспокоится, для того у него есть сестра, живущая в соседней деревне, он ей потом подкинет деньжат. Да и выбора у него нет. Уж лучше будет, так как есть.
С Виктором Пахряевым, рядовым бойцом кречетовского оперативного пункта дорожного отдела, Роман Денисович познакомился где-то с год назад. Прошла только неделя, как Германия напала на Россию, ее армия очень успешно продвигалась на Восток. 28 июня русскими был сдан Минск, 30 июня сдана Рига, была прорвана линия Сталина по старой границе, началась эвакуация из Москвы населения, предприятий и учреждений.
Пахряева, приписанного к НКВД на фронт не мобилизовали, так как у сотрудников транспортного управления в разы прибавилось работы, и каждый боец был на счету. Виктор, конечно, понимал, что судьба ему благоволит. Одно дело рыскать по составам, отлавливая всякую нечисть, прочесывать станционные пути, брать за химок, отставших от эшелона солдатиков, конвоировать задержанных советских граждан в городской отдел. Другое дело подставить свой лоб под шальную пулю в открытом бою. Да и поек в оперативном пункте был выше всяких похвал, да и прочих льгот: и НКВДешных, и НКПСных – полный карман. Так что парень и его маманя не очень-то и бедствовали, даже подкармливали семейство сестры, живущей неподалеку. Ее мужа тракториста МТС, разухабистого весельчака и злостного матерщинника сразу же забрали на фронт. Ясно дело – в танковые части, где он и сгинул, похоронка пришла в лютый декабрь, когда еще было не ясно, устоит ли Москва или нет. Но это будет позже. Люди втянулись в тяготы военных будней, стали свыкаться с чужой болью и горем. Да и своя беда, на фоне всеобщей скорби и неопределенности, считалась уж не столь фатальной.
Начало июля, все благоухает, казалось природа назло людским страданиям, вопреки всем страхам и ужасам, привнесенным войной, отдаривала любого прелестью земного бытия. Вот и Виктор, с целью утолить томившую в жаркий полдень жажду, заскочил в орсовскую столовую – попить пивка. Тогда еще не истощились довоенные его запасы. Солдат предусмотрительно взял сразу две кружки. Он и не придал значения тому, что за его столик подсел пожилой железнодорожник, в парусиновом белом кителе.
Само собой откровенно разговорились, расслабились в легком пивном подпитии. Железнодорожника звали Романом Денисовичем, он показался простому солдату очень начитанным, необычайно умным и отзывчивым человеком. Виктор запросто поведал ему свою историю, начисто забыв плакатную истину «Болтун находка для шпиона». Да и о чем речь, ведь его собеседник, судя по шестиугольникам в петлицах, вполне заслуженный советский человек?
Вот и состоялось их, можно сказать, шапочное знакомство. Но уж, как-то так получилось, – они стали видеться довольно часто, даже слишком учащенно, для глаз здравомыслящего человека. То, проходя мимо, Роман Денисович окликнет парня, вышедшего из подвала кутузки погреться на солнышке. То встретит на станционном перроне, в ожидании пригородного «литера», предложит закурить дорогих папирос. То махнет рукой на станционном рынке, когда ТОшники шерстят солдат, застигнутых в самоволке. Потом, само собой завязались приятельские отношения. В августе Виктор пригласил инженера к себе домой, пообещал нарвать корзину яровых груш, необычайно сочных и сладких. Ширяев пришел с хорошей выпивкой. Крепко кутнули тогда. Роман Денисович дал ему свой рабочий телефон – «звони парень коли что...» И Виктор стал названивать, так, по всякой ерунде, уж очень запал ему в душу обходительный старший инженер паровозного депо. Тут и разница в возрасте не помеха, коли к тебе относятся со всем уважением, как к ровне. Потом Ширяев приехал к Пахряеву за созревшими яблочками. Впрочем, «плодстройские» сады у него под боком, но негоже уважаемому человеку воровать казенное добро, хотя кречетовцы не считали это зазорным – яблок-то завались. Опять выпивали, опять разговаривали за жизнь. Пахряев, не придав тому никакого значения, по-приятельски, рассказал Ширяеву буквально обо всем в секретной работе оперативного пункта. Будучи сильно нетрезв, разболтал в мельчайших подробностях, а именно эти детали интересовали Альберта Арнольда.
Ну, а дальше? Чем дальше в лес, тем больше дров! Ширяев умело стал настраивать наивного парня против впитанных им, можно сказать, с молоком матери советских порядков (Виктору к тому времени стукнуло уже двадцать шесть годков). Пахряев, развесив уши, слушал, слушал, своего пожилого наставника, а потом, как полный дурень, стал во всем соглашаться и даже язвить против власти, которая его вскормила. То ли попал под гипноз, то ли по своей природе был заведомый вражина. Практически за полгода немецкий разведчик Альберт Арнольд сделал из бойца органов НКВД законченного контрика.
Как-то совсем непритязательно, чисто по-дружески, Ширяев взялся ссужать сотрудника ДТО деньгами, поначалу давал на выпивку, на баб. Потом подкинул деньжат на костюм, на пальто... Малый доволен, а что – хорошо жить не запретишь. Ну, не то, чтобы он отрывался по полной программе, но мог себе позволить достаточно многое, к примеру, завел себе любовниц и в поселке, и в городе. Как говорят, – сошел с колес… Но, ведь это самое то: «коготок увяз – всей птичке пропасть», – лучше и не скажешь.
И стал Пахряев Виктор Семенович, пятнадцатого года рождения, комсомолец и боец внутренних войск предателем Родины. Превратился в наймита агента Абвера и уже ничего не мог изменить в своей подлой жизни. Ибо Роман Денисович однажды очень доходчиво объяснил, что теперь у парня нет обратного хода назад. В противном случае – только стенка. Да и еще, Витек прекрасно осознавал, что перед неминуемым расстрелом – его так отделают, так поизгаляются, что лучше бы мама родная на свет Божий не рожала.