Хинда Рохел скривила рот в судороге.

- Не до вечера, - сказала она. – Шаббат. Сегодня Шаббат. Разве что… Ты больше не…

Я могла бы сказать: да, я больше не. Я могла бы сказать: шаббат, что за ерунда, как это странно – позволять Богу задирать тебя, ограничивая твое поведение в один день недели до кратчайшего списка возможностей.

Я провела рукой по лбу. Я ухмыльнулась, как будто немного смутилась.

- Пятница, конечно же. Совсем забыла, какой сегодня день, с этими часовыми поясами. Сегодня Шаббат, конечно же.

Хинда Рохел улыбнулась, но у меня внутри появилось странное, пустое ощущение, неожиданное растворение всего удовольствия, которое мне принесла уборка в папином кабинете. Мне захотелось взять обратно те слова, что я сказала Хинде Рохел. Но я ничего не сказала.

========== Глава пятая ==========

Глава пятая

Благословен ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, мудрый в тайнах.

Благословение, которое произносят при виде большой группы евреев

Некоторые считают секреты преступными. Если правда невинна, твердят они, почему бы ее не раскрыть? Само существование тайны говорит о злом умысле и правонарушении. Все должно быть открытым, незащищенным.

Но почему в таком случае Бог – не только Бог правды, но еще и Бог тайн? Почему написано, что Он прячет Свое лицо? Этот мир – маска, маска скрывает лицо, и лицо тайно, потому что только в судный день Всевышний откроет нам Свое лицо. Нас учат, что, если Бог приподнимет только маленький уголок своей вуали и покажет нам малейший проблеск Его правды, мы ослепнем от яркости, цвета и боли.

Из этого мы учим, насколько это поверхностно – верить, что все должно быть известно и открыто. Мы можем наблюдать это в нашей жизни. Как часто нам делают больно те, кто заявляют, что «говорят только правду»? Не все правдивые мысли должны быть высказаны. Как часто мы свидетельствуем, как другие унижают свое достоинство, раскрывая свои эмоции, переживания и даже неприкосновенные части тела, когда на это не должны глазеть все подряд? Не все существующее должно быть видным.

Чем мощнее сила, чем более священно место, чем больше правды в мудрости, тем больше они должны быть личными, глубокими и доступными только способным их постигнуть. По этой причине каббалистические тексты должны содержать ошибки, чтобы только люди, обладающие достаточными знаниями, могли постичь их тайны. По этой причине женщина скрывает свои посещения миквы даже от самой близкой подруги, чтобы ее внутренние ритмы и циклы оставались личными. По этой причине священный свиток Торы оборачивают в бархатные одеяния.

Не стоит спешить открывать двери и освещать потайные места. Те, кто постиг тайны, говорят не только о красоте, но и о боли. Некоторые вещи не должны быть видимыми, а слова – произнесенными вслух.

***

- Естественно, сейчас мы должны подумать, - сказал Хартог, - про хеспед, собрание для оплакивания умершего. – Положив руку на перила вокруг бимы, он тяжело дышал и взглядом исследовал пустую синагогу. Ряды стульев и аккуратные книжные полки были подготовлены к шаббатнему служению, которое произойдет немного позже.

Довид закрыл глаза. Он проснулся с головной болью. У него часто были головные боли – не всегда изнурительные, но всегда не поддающиеся никакой комбинации таблеток, - что неизбежно окрашивало его день потоком краски. Эта боль была ярко-голубая. Щупальца льда подкрадывались к его левому виску. Они погладили его щеку с отвратительной нежностью. Один начал исследовать его ухо, и сперва боль была резкой, но постепенно стала глубокой и тупой. Его лицо сохраняло спокойствие; показав дискомфорт, он их только приободрит.

Открывая глаза, он понял, что Хартог ожидал ответа. Он говорил про… хеспед? Нежный голубой щупалец дотронулся до его левого глаза. Довид заставил рот говорить, отметив его резиновую эластичность.

- Хеспед? Да, конечно. Я не думал…

Хартог был прав. Похороны были чем-то тихим и приватным, как положено. Кости и кровь должны вернуться в землю, как только душа покидает их. Но для такого лидера, как Рав, необходим хеспед в конце тридцати дней скорби. Должны собраться все, знавшие его,чтобы восхвалить и превознести его память.

- Разослать приглашения? – спросил Довид. Он бросил взгляд на стулья за перилами. Он хотел предложить сесть, но не знал, не сочтет ли Хартог это неуважительным по отношению к памяти Рава. Ледяные пальцы давили все сильнее. Левый глаз Довида гудел от боли, сотрясая его лицо каждый раз, когда он моргал. Было сложно сосредоточиться на словах Хартога.

- Предоставь это мне, Довид, - улыбнулся Хартог. – Не стоит себя этим утруждать. Но есть кое-что.

Хартог сделал паузу. Голубой щупалец пробрался ко второму глазу и издавал скрипящий звук, дотрагиваясь до него. Звук был тихим и тошнотворным. Хартог будто не замечал его.

- Довид, ты должен произнести речь. – Довид молчал, поэтому Хартог продолжил. – Ты должен выступить на хеспеде.

- Я не… - начал Довид. – Я недостаточно подхожу для этой роли. Кто-то из гостей выступит, не так ли?

- Совершенно верно. Но тем не менее, как ты прекрасно знаешь, ты должен дать речь.

Довид схватился за перила. Холодный щупалец сильнее схватил глаз. Глаз был хрупкий, покрытый льдом. Довид произнес быстро:

- Нет. Не думаю. Будет много других…

- Никто из них не знал его так, как ты, Довид, - улыбнулся Хартог.

Довид почувствовал тошноту. Сделав два медленных глубоких вдоха, он неподвижно смотрел на темно-красный ковер под ногами. Казалось, это занятие отвлекало его от давления в его глазах, и он чувствовал небольшое облегчение. Все еще глядя вниз, он сказал:

- Я не Рав. Эти люди…

Хартог перебил его:

- Эти люди хотят непрерывности. – Хартог поджал губы и подошел на полшага к Довиду.–Я правда не понимаю, почему такая простая просьба кажется тебе проблематичной. Рав, да будет благословлена его память, ушел. Для общины, может, это и шок, но мы с тобой знаем, что это ожидалось последние несколько месяцев. Ты не можешь, несомненно, быть удивлен, что сейчас с тебя спрашивают эти обязанности. Пора принять помещенную на твои плечи ответственность. Мы не можем без Рава.

Довид опустил голову, схватившись за шею от боли. Леденящий щупалец надавил на глаз, висок, щеку и шею. С громким хрустом щупалец проник внутрь. Его глаз будто раздробился на кусочки. Его поле зрения пересекали белые линии. Кобальтовый завиток гладил то одну сторону лица, то другую, с каждым разом разрезая мышцы и нервы все тоньше.

Речь Хартога казалась медленной, а его черты – напряженными и странно искаженными. А, подумал Довид, снова оно. Мерцающие желтые пятна заслонили лицо Хартога, пока цвет не стал настолько сильным и ярким, что были видны только его глаза. Довид почувствовал в ушах коварный желтый стук.

***

Довид раньше проходил через подобное. Это началось, когда ему было тринадцать, в год его бар-мицвы. Головные боли, которые ранее томились под поверхностью, начали распускаться, одна за другой, принося с собой целый оркестр цвета и тошнотворную яркость.

Рав был на бар-мицве Довида в Манчестере, говорил с ним один-на-один примерно час, спрашивал его об учебе и проверял его знания. А летом, когда учебный год закончился, Рав предложил родителям Довида отпустить его провести время в Лондоне и поучиться с дядей. Довид понимал, что это значит. У Рава было еще семь племянников, и он был на бар-мицве каждого, но никого не пригласил в Лондон на лето. У Рава не было сыновей, только дочь. Он был большой знаток Торы; ему важно было иметь наследника, кого-то, кому он передаст свои знания.

Довид понимал, что его подготавливали, что этот выбор – особая честь. Он очень старался. По утрам Довид проводил четыре или пять часов за длинным столом из темного дерева в кабинете Рава, и там они учили Гемару; Рав объяснял ему сложные слова или понятия тихим низким голосом, а запах кедрового дерева и старых книг щекотал Довиду ноздри. В полдень он готовился к урокам следующего дня в своей комнате с толстым томом на столе, подпертым большой банкой слив, которую он нашел на кухне. Он переживал, можно ли использовать таким образом банку:не слишком ли она нечестивая, чтобы дотрагиваться до Гемары? Но, наверное, лучше было подпереть книгу чем-нибудь, чем поставить просто так, чтобы она упала? У него был постоянный ноющий страх, что Рав неожиданно явится в его комнату и обнаружит подставку из банки слив. Он тщательно вслушивался в звук шагов. Чаще всего это была Ронит, а не Рав.

Ей тогда было восемь лет, и она была слишком энергичная и буйная для тихого дома Рава. Этот дом был местом для медитации и размышлений, ну, еще для дебатов насчет слов Торы. Ронит, казалось, не понимала, что повышенный голос и страстные споры должны быть разрешены только для вопросов по Торе, и что в других ситуациях они были неприемлемы. Она выкрикивала каждую мысль, что приходила ей на ум. «Я голодная!», «Я устала!» или «Мне скучно!». Последнее случалось чаще всего. Она не могла развлечь себя сама, и как только она обнаружила, что Довид принимает участие в ее играх, она отказывалась играть без него. Она придумывала игры, в которых она всегда была героем, а Довид – негодяем или лучшим другом. Он был Ицхаком, когда она была Авраамом, радостно поднимая над ним линейку вместо жертвенного ножа, пока Божий ангел не останавливал ее руку. Или он был Аароном, а она, будучи Мойше, ударяла палкой по скалам, а после хмурилась на них, поскольку они не произвели воды. Или он был Голиафом, а она, как молодой пастух Давид, кружила, подбирая камушки и складывая их в носовой платок. В этом случае, спустя какое-то время ей казалось, что роль Голиафа лучше, и играла за обоих, сначала изображая евреев, а затем становясь их бесстрашным защитником. Весь полдень, изучая в комнате Гемару, Довид слышал, как она кричала: