Бог дал нам этот мир, Он дал нам Тору. И, как хороший родитель, как любящий отец, Он с радостью отпустил нас на волю. Не Небесам творить закон.

***

На кладбище собралась небольшая толпа – из сорока или пятидесяти человек, намного меньше, чем на хеспед. Прошел год со смерти Рава, и пришло время поставить надгробие там, где покоится его тело. Церемония проста; она не продлится долго.

Ронит вернулась в Хендон по этому случаю. Она смотрит вверх, на бледно-голубое утреннее небо с белыми и серыми полосами, и думает о том, как всего лишь днем раньше она летела на самолете. Это было утром. Когда самолет пролетал над Атлантическим океаном, ей приснился странный сон, но она, скорее всего, не станет никому о нем рассказывать. Это только между ней и утром.

Она держит младенца, которому почти три месяца. Они назвали его Мойше – в честь ее отца. Она еще не решила, представляет ли для нее какую-то фрейдистскую важность тот факт, что она держит малыша, названного в честь ее отца, но она об этом не переживает.

Эсти и Довид стоят на каком-то расстоянии друг от друга и оба смотрят прямо, а не друг на друга, как будто в каком-то момент могут понять, что подошли слишком близко к незнакомцу, и отойти друг от друга. Но они остаются вместе, и когда Эсти делает шаг вперед, Довид следует за ней. Наблюдая за ними, Ронит думает о тех парах, которые остаются в браке, даже если один из партнеров меняет пол или сходит с ума. Она знает, что есть в этом что-то покровительственное, но пытается с этим смириться.

Эсти тоже наблюдает за Ронит. Она думает о том, что Ронит кажется чем-то меньшим, чем раньше. Она не стала чем-то меньшим, Эсти знает это, но раньше она казалась чем-то слишком большим. Когда-то Эсти думала, что в лице Ронит – весь мир, а сейчас это всего лишь лицо. Она благодарна за это, благодарна за эту перемену, потому что больно видеть целый мир в лице, не принадлежащим тебе, всегда отворачивающимся от тебя.

В лице Довида она тоже не видит целый мир, но она понимает, что это лицо лучше, чем казалось. Он добр и имеет удивительно хорошее чувство юмора. Это далеко не все, но этого достаточно, чтобы этот путь не был неприятным для нее. Она думает, что, будь у нее возможность сделать выбор снова, вернуться на много лет назад, она все равно выбрала бы то же самое. Она в этом абсолютно уверена. Эсти понимает, что также она уверена насчет многих других вещей, как будто в ее сознании рассеялся туман. Она часто удивляется этой мысли: все хорошо. Все хорошо.

Конечно, кажется, будто за год все прояснилось. За год небольшая толкотня в животе превращается в младенца – крохотного, с ясно-голубыми глазами и хваткими ручками. За год могила заново обрастает травой. За год горе перестает быть таким глубоким; то, что когда-то шокировало, становится привычным; то, о чем говорили постоянно, становится неинтересным.

Спустя годы все кажется таким простым. Но человеческая жизнь идет не по годам, а медленно, день за днем. Год, может, и прост, но дни, несомненно, трудны.

Итак, прошел год. Могила Рава заросла травой, а сын Эсти и Довида щурится от осеннего солнечного света. Но год не был легким. Были те, кто ушел из синагоги Рава: некоторые - с шумом и в суматохе, другие – тихо и незаметно, посреди двух Шаббатов. Был шепот, и был крик. Эсти и Довида реже, чем раньше, приглашали на Шаббатние трапезы. Некоторые – правда, их было не так много, как Эсти и Довид опасались, - придумывали отговорки тому, почему избегают их. О них все еще сплетничают в Хендоне, но не так часто, как когда-то.

И все же все хорошо. Некоторые вещи вполне возможны. Некоторые навечно останутся невозможными. Но в пределах того, что возможно, можно жить. Оставшиеся в синагоге люди начали ценить работу Эсти и Довида. Эсти произносит речь на церемонии по установке надгробия, что уже случалось несколько раз за прошедший год. Пару простых слов возле могилы Рава – и все. Присутствующие улыбаются и благодарят ее за ее мысли.

Эсти и Довид купили телескоп. С наступлением темноты, когда ребенок засыпает, они ставят телескоп у открытого окна спальни и по очереди наблюдают за лунными кратерами. Они находят далекие звезды и называют друг другу их имена, например, Арктур или Ригель, словно это тайный сигнал. Сигнал означает: я все еще здесь.

***

Прошлой ночью мне приснилось, будто я лечу над Хендоном. Вокруг меня был ветер, как и надо мной, и подо мной, и в моих легких. А еще ниже был Хендон. Сначала я увидела его сухие улицы с одинаковыми тюдоровскими домами. Я видела встроенные шкафы, я видела семьи с двумя машинами, я видела работы в бухгалтерии и юриспруденции. Я видела наиболее кошерные кухни, самые длинные юбки, самые плотные колготки, самые плотно сидящие шейтелы. Я видела изучение Торы и исполнение мицвот. И я видела сплетни, клевету и публичное унижение.

Я сказала:

- Господи, почему Хендон так бесстрастен? Почему в нем не может быть желаний или отчаяния, горя или радости, чудес или загадок? Всевышний, - спросила я, - почему это место не может просто жить?

И Всевышний ответил:

- Мое дитя, если Я пожелаю этого, оно будет жить.

И я увидела, как Он приподнял крышу каждого дома, словно рукой сильной и мышцей распростертой. И по очереди говорил с каждым человеком в каждом доме, наполняя их сердца Своим светом. А я наблюдала. Когда Он закончил, ничего особо не изменилось. Я просила?

- Господи, что все это значит?

И Он ответил:

- Моя дитя, моя радость, перемены не происходят мгновенно, ведь этот народ упрям и непослушен, но по крайней мере они готовы слушать.

***

Ронит остается в Лондоне на пять дней. Она спрашивает о Хартоге, которого не было на церемонии по установке надгробия, и узнает, что он перешел в другую синагогу. Конечно, Хартогу всегда будет куда пойти. Сейчас Довид – раввин, хотя этот титул не приносит ему удовольствия. «Зовите меня Довидом», - говорит он приходящим к ним гостям. Некоторых беспокоит эта неформальность, они предпочитают порядок и привычную им строгость. Они называют его Рабби, и он не возражает. Они все равно продолжают приходить к ним. Иногда они приходят увидеть Эсти, а не его. Всем известно, что она отлично умеет слушать.

Ронит возвращается в Нью-Йорк. В самолете она читает книгу своего отца и, хоть некоторые места и безмерно ее раздражают, она рада, что это сделала. Она обсуждает своего отца с д-ром Файнголд, и та предлагает ей вспомнить и оценить все хорошее в их отношениях, а также понять, что ни один родитель не способен дать ребенку все необходимое. Ронит думает, не это ли имеется в виду в заповеди чтить родителей. Решает, что, наверное, нет, но ее это не волнует. Она сделает то, что сможет, а остальное неважно.

Она пришла к осознанию, что существует крохотный участок, где пересекаются здравый смысл и фундаменталистская религия. Она пробует хоть немного там находиться. Она нашла новую работу, где ей не приходится находиться в одном офисе с женатым мужчиной, с которым она раньше спала. Насчет этого здравый смысл с религией согласились. И иногда она делает что-то такое. Только если хочет. Устраивает трапезу на Шаббат, зажигает свечи в тех самых огромных подсвечниках. Иногда даже молится. Правда, сама она называет это «сказать Богу пару слов».

Она едет в отпуск в южные штаты и удивляется тому, как много неба видно оттуда, стоит ей только поднять голову. Она думает о том, что небо всегда на одном и том же месте, куда бы ты ни пошел. Ты можешь смотреть на него, можешь не смотреть, но что бы ты ни делал, оно никуда не уйдет и останется на своем месте – красивым и светлым. Как ни странно, эта мысль ее успокаивает.

***

Я много думала об этих двух идентичностях: быть лесбиянкой и быть еврейкой. У них много общего. Во-первых, ты не выбираешь это. Если ты такая, с этим ничего не поделаешь. Кто-то может это отрицать, но даже если ты только «немного лесбиянка» или «немного еврейка», этого достаточно, чтобы называть себя таковой, если хочешь.

Во-вторых, и то, и другое невидимо. Что весьма интересно. Потому что, пусть ты и не выбираешь, кем быть, ты выбираешь, что показывать, а что нет. У тебя всегда есть выбор – открыться или скрывать. Каждый раз, когда ты встречаешь кого-то нового, ты принимаешь решение. Всегда есть выбор: практиковать или нет.

«Практиковать» означает множество вещей. Для каждого что-то свое. Практиковать можно каждый день, а можно изредка. Но если ты никогда не практикуешь, ты никогда не узнаешь, что это могло для тебя значить. Ты никогда не узнаешь, кем, возможно, являешься. Не практикуя, тебе будет неловко заявить о своей идентичности: если она не играет роли в твоей жизни, в чем смысл о ней говорить? Конечно, она никуда от этого не денется. Никогда. Но если ты не практикуешь, она никогда не сможет изменить твою жизнь.

Если честно, в нашем мире, наверное, проще не практиковать. Легче вписаться. Если тебе это нужно. Лично я никогда не стремилась вписываться.

Итак, я пришла к выводу. Я не могу быть религиозной еврейкой. Этого во мне нет и никогда не было. А не быть тоже не могу. Что-то из этой жизни неистово зовет меня вернуться, и, думаю, никогда не перестанет. Кажется, не очень похоже на вывод, но у меня другого нет. Д-р Файнголд называет это «научиться простить себя». Я называю это «принять, что ты не всегда получишь ответ на каждую свою просьбу». Иногда достаточно сказать: «Может, я к этому приду, а может, и нет».

Несколько дней назад мне приснился еще один сон. Я была в каком-то ресторане на улице, вокруг росли деревья и кусты. Я обедала с каким-то мужчиной старше меня – он немного напоминал мне моего папу. Мы просто болтали, смеялись, и тут официант принес винное меню. Я глянула на меню и сказала:

- Знаешь что? Я буду кальвадос.

И этот мужчина, наклонившись, потряс головой и сказал: