Столь неожиданно прервав монолог, Голубой Рыцарь взял копье наперевес и удалился бодрым шагом, насвистывая мелодию из репертуара ВИА ресторана «Ансев». Голубой Рыцарь приспособился жить без проблем.
Безмятежен, сомнений чужд человек с устоявшимся бытом. Но Америка наших душ, может быть, еще не открыта...
На высокое крыльцо ресторана вышли двое. Серый Человек, покачиваясь, держался за Двойника и что-то втолковывал ему с весьма унылым видом. Двойник рассеянно шарил взглядом по небу с изнемогающим квазаром и страдальчески морщил лоб.
Эдгар поспешно отвернулся, пересек тротуар и нырнул в ближайшую витрину, которая тоже была выходом из зазеркальных пространств.
*
Вероятно, что-то не в порядке было с витринным стеклом, потому что Эдгар очутился совсем не там, где предполагал выйти из Зазеркалья. Он очутился, во-первых, во дворе, который сразу узнал, во-вторых, в зимнем дворе, потому что все было покрыто снегом, а, в-третьих, в несколько странном дворе, потому что рядом, у высокой ограды, вздымался из большого снежного холма, сотворенного лопатой дворника, серебристый тополь с обломанной верхушкой, тополь, от которого на самом деле давным-давно ничего не осталось.
Эдгар набросил на голову капюшон, сунул руки в карманы и оглядел двор, почему-то задыхаясь от морозного воздуха и чувствуя, как тревожно и быстро колотится сердце.
Он мог не осматривать двор. Он мог закрыть глаза и представить его во всех мелочах. Двор зимний и осенний, весенний и летний.
Вот еще один тополь с большим овальным дуплом, куда при желании может протиснуться шестилетний мальчишка. Вот невысокий кирпичный параллелепипед солнечных часов. Вот клумба и яблоня, каждый год дающая кислые яблоки, и кислые не потому, что сорт такой, а потому, что их всегда обрывали, не дав созреть. Вот дубы, с которых так интересно сбивать палками желуди. Вот дальний уголок за кустом сирени, дощатый настил, а под настилом мрачный широкий колодец. Из щелей летом тянет гнилым запахом застоявшейся воды. Вот старый сарай с голубятней, служившей рубкой корабля, вступившего в схватку с океаном. Вот палисадник, в котором растет раскидистый куст смородины, яркие золотые шары и мальвы. Вот забор, а за ним – дровяной склад, незаменимый при игре в прятки. Вот асфальтированный пятачок, на котором летом можно играть в футбол, а зимой в хоккей. Вот снежный холм для игры в «царя горы». Вот снежная крепость. Вот большая лужа, замечательная, великолепная лужа, принимавшая на свои просторы и бумажные суденышки, и парусники, и крупнотоннажные деревянные корабли. Вот потрескавшийся асфальт, из-под которого по весне лезут шампиньоны. Вот тупичок между сараями, где можно покурить, не опасаясь недремлющего ока взрослых. Вот рябина, вот липа, вот лиственница. Вот площадка для игры в «вышибалы». Вот забор, с которого так удобно прыгать в кучи шуршащих осенних листьев...
И вот двухэтажный дом в глубине двора. Деревянное крыльцо, коричневая дверь подъезда с прорезью почтового ящика. Узкий коридор, полумрак под лестницей, где стоят ящики с игрушками и всякой всячиной: батарейками от карманных фонариков, мотками медной проволоки, подковообразными магнитами, ржавыми коньками, гайками, диковинной свинцовой рыбой, велосипедным насосом, порванной покрышкой от футбольного мяча, круглыми баночками из-под гуталина и леденцов для игры в «классики», пластмассовыми пистолетами, увеличительными стеклами, выключателем, замком от сарая, кремлевской башенкой флакона из-под духов «Красная Москва», шарикоподшипником для самоката, разноцветными воздушными шариками с надписями «1 Мая», авторучкой без колпачка, нанизанными на веревочку потертыми бумажными флажками для новогодней елки, мраморным слоником, компасом, деревянной стрелой...
Вот дверь, обитая черным дерматином. Внизу дерматин прорвался, торчат клочки ваты, и туда, в эту норку, очень удобно прятать ключ от квартиры.
Эдгар открыл дверь и вошел. Прихожая вела в комнату, и в дверном проеме была видна часть дивана с обтянутым розоватой материей валиком и кусочком ковра, изображающего оленей у водопоя. Слева тоже находилась комната, и от порога Эдгар видел край трельяжа на туалетном столике и печку с чугунной дверцей. Справа была кухня. Из кухни вышла женщина.
Женщина была примерно одних лет с Эдгаром, у нее было миловидное тонкое лицо с бровями, похожими на крыши тех домиков, которые обычно рисуют дети дошкольного возраста; каштановые волосы женщины были зачесаны назад и собраны на затылке. Женщина была в красном, с узорами, домашнем халате, держала в обсыпанной мукой руке скалку, и за ее спиной, в кухне, что-то шипело на сковородке, и витал в воздухе аромат жарящегося лука. Женщина смотрела на Эдгара, прислушиваясь к шипению за спиной, а Эдгар не мог произнести ни слова, потому что у него внезапно опять перехватило дыхание.
Женщина все смотрела и смотрела на Эдгара, и он видел, что в ее милых карих глазах возникает, крепнет и исчезает сначала изумление... Потом сомнение... Недоверие... Уверенность. Уверенность не исчезла. Радость и тревога. Ожидание и легкая грусть. П о н и м а н и е.
– Я посмотрю...
Он, наконец, справился со своим голосом и сумел выговорить эти два слова, и миловидная худенькая женщина с каштановыми волосами и бровями «домиком» молча кивнула и осталась стоять, прижимая к груди скалку, и провожая его долгим-долгим взглядом.
Он прошел сначала в комнату слева, где до потолка высились желтые застекленные шкафы с книгами, стоял письменный стол, и на столе лампа с еще не разбитым зеленым абажуром; потом в комнату с диваном, а из нее – в комнату с двумя детскими кроватками. Одна кроватка была аккуратно застелена, над ней висел коврик с мишками среди больших мухоморов, а на другой спал ребенок. Ребенку было не меньше двух и не больше трех, он спал, уткнувшись головой в настенный коврик, сжав кулачки, и чуть слышно посапывая во сне. Рядом с кроваткой пристроилась в углу этажерка и на ней, на белой узорчатой салфетке, стояли мраморные белые слоники – большой, меньше и меньше, – которые призваны были принести много-много счастья на своих гладких мраморных спинах.
Ребенок безмятежно спал и еще ничего не знал об Эдгаре, остановившемся в двух шагах от кроватки, так близко – и так бесконечно далеко... У ребенка была впереди целая жизнь.
Эдгар хотел что-нибудь подарить ему, но в карманах не нашлось ничего подходящего. И в конце концов, Эдгар дарил ему себя, хотя и сомневался, хорош ли т а к о й подарок.
У ребенка не было выбора.
Эдгар стоял и смотрел, смотрел на спящего ребенка, и ребенок беспокойно зашевелился во сне, чмокнул губами, и Эдгар поспешно вышел, и вновь остановился в прихожей, где ждала его худенькая миловидная женщина в красном халате, женщина с каштановыми волосами, зачесанными назад и кружком заплетенными на затылке, женщина с тонким лицом, женщина с карими, немного грустными глазами, женщина с бровями «домиком», женщина, которая умела так хорошо смеяться, женщина, которая обладала изумительным даром с л у ш а т ь и с л ы ш а т ь других, женщина, вынесшая на своих хрупких плечах тяжелую ношу, женщина, имевшая еще один, не менее изумительный дар, – дар о б щ е н и я...
Она с нежностью смотрела на Эдгара, и молча спрашивала его, и Эдгару так хотелось ответить, что все-все будет хорошо.
И он солгал, солгал, потому что иногда ложь бывает нужнее правды. Не лучше – но н у ж н е е.
– Все будет хорошо, – сказал Эдгар кареглазой женщине, и эти же слова он повторил ей через много-много лет, в другом месте и при совсем других обстоятельствах, но, тем не менее, повторил, опять солгав, потому что и через много лет был уверен в том, что иногда ложь бывает нужнее правды.
Не лучше, но – нужнее.
И еще иногда ложь перестает быть ложью и превращается в правду. Не только в сказках. Наяву. В том мире, в котором мы живем.
– Все будет хорошо, – сказал Эдгар и улыбнулся, и миловидная женщина тоже улыбнулась, улыбнулась успокоенно, прислушалась к шипению сковородки и бросилась на кухню.