— Ну, конечно, будем работать, Иванчо, от души будем работать, только бы нас не лупили, как мешки с соломой…

Ибо ушел в свою камеру, продолжая причитать, а в соседнюю полицейские швырнули Ивана.

Долго стучал в дверь и стену своей камеры Ибо и кричал:

— Иванчо, отзовись же, братец! Живой ли ты, Иванчо? Отзовись же, батюшки-матушки… Ты же хороший паренек, народный паренек, батюшки-матушки!

Камера молчала…

Не сразу, а издалека, как в полусне, донеслись до Ивана крики цыгана. Он попытался встать, но голова его была тяжелой, ноги не подчинялись ему.

Мольбы Ибо не кончались.

— Ты только стукни мне, Иванчо!.. Отзовись, чтобы я знал, живой ли ты там!

Иван собрал силы, нащупал какой-то камешек, попытался ударить, однако сил хватило лишь на то, чтобы царапнуть по стене.

Услышав, Ибо скакал и радовался, как ребенок:

— Живой он, люди! Жив парень! Наш паренек, Иванчо, живой! Эх-ха, живучие мы, горцы!

Иван медленно приходил в себя, словно поднимался на какую-то высоту и вновь проваливался в глубокий липкий мрак. Буйный огонь сжигал его. От этого огня пересохли губы, горело тело. И вместе с тем из этого убийственного пламени непонятным образом возникали тишина и спокойствие. На Ивана наплывали воспоминания. Они воспринимались как живой день, как живой человек, как нечто реальное, что когда-то было в его жизни.