ВТОРОЙ ДОПРОС

Йордан Темница встретил его молчанием. Иван долгое время стоял в дверях, а Темница читал густо исписанные листы в зеленой папке, ставшей значительно толще.

«Еще кто-то пытался показать свою грамотность», — с тоской подумал юноша.

Ему очень хотелось заглянуть в эту папку-ловушку, посмотреть, кто из «неизвестных талантов» оставил там свою подпись.

Застывший в дверях полицейский тихо покашлял, желая напомнить Николову о присутствии задержанного. Однако Йордан Николов не поднял глаз. Он продолжал читать.

В голове Ивана загудели колокола. Удары их с каждой минутой становились все раскатистее, тоскливее. Они множились, и каждый удар сердца отдавался в висках колокольным звоном. Удары становились все сильнее и сильнее, и вот в голове его уже забушевала буря.

Тяжелый удар кулаком по столу заглушил все другие звуки, и сразу же наступила тишина.

Темница резко встал. Стул, на котором он сидел, отлетел в сторону и перевернулся набок. Йордан Темница не обратил на это никакого внимания. Его огромное тело, казалось, достало до потолка. Волосы были растрепаны, а в лице не было ничего, кроме усталости, равнодушия и злости. Он подошел к парню.

— Не знаешь, да? Ничего не знаешь? — процедил он сквозь зубы. — Ангелочка из себя строишь, ангелочка? — Он помолчал, взял папку в руки. — Наверное, и людей этих не знаешь! Конечно, не знаешь! — Он начал, заглядывая в папку, называть имена ремсистов из гимназии.

Список был длинным, и Николов его не дочитал, потому что полицейский вдруг снова легонько кашлянул. Йордан Темница будто только сейчас его увидел.

— А ты что тут делаешь? Вон! — рявкнул он.

Полицейский развернулся на каблуках и поспешно выскочил из кабинета.

Йордана Николова боялись все. Не только прозвище, но и темные дела его, известные во всем округе, сделали его имя ненавистным даже для полицейских. Оно нагоняло страх и ассоциировалось с представлениями о самых жестоких избиениях и пытках.

— Ну что, будем разговаривать по-человечески? — зло и резко спросил Темница.

Иван молчал. Он напряженно думал.

Положение усложнилось. Толстая папка, фамилии, которые назвал Темница, новые аресты говорили об очень серьезном провале.

— У нас, парень, две вещи не проходят: молчание и общие разговоры. Поэтому отвечай точно и ясно. Кто были те, кого ты привел из Гложене к своему однокласснику Кирилу Райкову? Это во-первых. Во-вторых, кто входит в состав руководства партийной и ремсистской организаций в городе? В-третьих, кто в составе руководства в Гложене? Ты виделся с этими людьми неоднократно. Напиши также, с кем из партизан и где ты встречался!

Зазвонил телефон, и Темница отошел к столу.

«Что ему еще известно? Как ему удалось получить такие важные сведения? Кто проговорился? Кто-то из наших не выдержал или появился провокатор? Что ему ответить на эти страшные вопросы?» Иван почувствовал, что в груди его словно потекли горячие струйки.

Николов схватил трубку и явно хотел выругаться, зачем его беспокоят, но вдруг черты лица его расплылись, а губы растянулись в угодливой улыбке.

— Благодарю!.. Благодарю! Вы ведь знаете, там, где побываем мы, все становится на свои места… Да… пораспустились тут, но вы не беспокойтесь… Дайте мне немного времени, и все будет ясно… Так точно! Доложу! — Положив трубку, он долго тер виски. Потом резко закрутил головой из стороны в сторону, и жилы на его шее вздулись. Налив стакан воды, Темница залпом выпил ее и посмотрел на Ивана.

О чем он думал? О том, что он, Йордан Николов, не случайный человек. Ответственные люди интересуются, как его здоровье. И успеха ему желают. Нет, перед ними он в грязь лицом не ударит. Он знает, что от него требуется. Он им докажет, что способен и на большее. Важные они птицы, но без него и гроша ломаного не стоят.

Напыжившись, Николов подошел к Ивану. Долго в упор рассматривал юношу.

— Итак, на чем мы остановились? — наморщил он лоб. — Да-а! Слушай! Еще я хотел тебе сказать, что здесь тебя хорошо разрисовали. — Он указал на зеленую папку. — Поэтому… пиши! Все пиши! Потому что глупо, по-дурацки выйдет, когда тебе начнут ломать кости из-за каких-то трусов и предателей, которые развязали языки и рассказали то, чего и не было, стоило их слегка припугнуть. Рассказали и сейчас сидят себе спокойно, а ты дышишь вонью в этой яме.

— Я ничего не знаю, — вяло произнес Иван.

Темница приблизился к нему. Сейчас он смотрел на Ивана как разъяренный зверь. Внезапно он протянул руку, схватил парня за ворот ученической куртки, рванул на себя и изо всех сил ударил о стену. Иван застонал, упал, но тотчас вскочил. Тренировки на футбольном поле не прошли для него даром. В его худощавом теле было много ловкости и проворства.

— Ага, не боишься? Хорошо!

— А мне нечего бояться. Я ничего не знаю. Кто знает, тот написал. Я протестую против того, чтобы вы и ваши люди так со мной обращались!

— Заткнись, трепло! Протестует он! Выучились коммунистическим фразам! Со мной такие вещи не пройдут!

Йордан Темница снова подошел к нему и протянул руки, чтобы схватить его, но на этот раз Иван ловко вырвался. Дрожа от гнева, они стояли, с ненавистью глядя один на другого.

— Куда ты от меня денешься, сукин сын?! — процедил сквозь зубы Темница, наклонился, схватил с пола у печи полено и резко ударил парня по голове.

Иван покачнулся, колени у него подкосились, и он рухнул на пол.

— Не знаешь, да? Ничего не знаешь?! А всю свою гимназию, весь город кто против нас настроил? — кричал Николов. — У меня никаких «не знаю» быть не может! Я не ваши полицейские пугала, которым вы врете, как умственно отсталым! Садись и пиши!

Иван медленно приходил в себя. Открыв глаза, он увидел только разъяренный рот Темницы. Этот мерзкий рот открывался, будто жевал:

— Пиши! Пиши! Пиши!

«В который раз все это «пиши, пиши, пиши»! — устало думал Иван. — Другие уже постарались и написали. Много написали. Может быть, они не выдержали. Кто знает, каким мучениям их подвергали. Имею ли я право их обвинять? Предательство ли это? А может быть, полицейский знает немного, но просто шантажирует меня сейчас?» Он медленно закрыл глаза. Будто уснул. Будто погрузился в сон…

Вот опять вечер, и снова он у Кынчо Милчева. Кынчо беспокоится за него и говорит своей жене о цене секунды…

И снова Иван пробудился от сна, и снова вернулись тревожные думы.

«Значит, сражение за решающую секунду началось. Держись, Иване! Сейчас они хотят растоптать огонь, разбросать костер вместе с землей, но ты не сдавайся!»

Разговор между Иваном и Темницей продолжился на страшном языке. Темнице этот язык был хорошо знаком. Много раз он им пользовался и привык делать это. Привык, но сейчас ему никак не удавалось добиться от этого парня признания. Он натолкнулся на гранитную стену, и бессилие разжигало его гнев. Он бил и бил Ивана. Топтал, пинал и снова бил. Бил, забыв, что болгарский народ уцелел под турецким игом потому, что имел таких сильных духом, стойких, несгибаемых парней, как Иван Туйков. А по телу Ивана гуляла резиновая дубинка, огненные удары обжигали его, пинки сыпались на него, но он не проронил ни стона. Он оплачивал цену секунды.

Выбившись из сил, палач остановился. Нажал кнопку звонка и, расстегнувшись, обливаясь потом, с видом измученного работой мясника выглянул за дверь.

— Эй вы, почему не идете? — прикрикнул он на дежурного полицейского. — Оттащите эту собаку в подвал! И подготовьте его побыстрее к «работе». Слышали? Быстро!

Два верзилы подняли обессиленное тело юноши и понесли.

«Этой ночью картина должна проясниться. Утренний доклад будет полным и точным». Темница сплюнул и, не закрыв двери, опустился на диван.

Полицейские несли Ивана словно мертвого. По полу тянулась цепочка кровавых капель.

— Как ты думаешь, живой? Здорово он его отходил! — произнес один из полицейских.

Второй не ответил. Молчал. Не потому, что ему было жаль парня, ведь он коммунист. Но бывают минуты, в которые и самый жестокий человек задумывается. Не о другом. О себе задумывается, потому что в этой борьбе не на жизнь, а на смерть и его может свалить пуля.

В коридоре, по дороге в камеру, их встретил Ибо. Это был цыган, осужденный на месяц карцера за кражу дров. В участке его использовали как слугу в подвале. Он отбывал свое наказание в камере, располагавшейся в той части подвала, где содержался и Иван. Однако его камера была просторнее. В ней находились уголовные преступники.

— Что случилось, плохо стало бедолаге? — вытянул шею Ибо, пытаясь рассмотреть, кого несут, но, увидев обезображенное лицо юноши и кровь, не выдержал и заплакал: — Что же вы наделали, батюшки-матушки, да вы же человека убили!.. Совсем мальчонку! Или у вас своих детей нет?..

Полицейские злобно цыкнули на него. Ибо отскочил в сторону, но, узнав в пареньке Иванчо Туйкова, запричитал в полный голос:

— Да вы же его, Иванчо… Да вы же святого убили! Вы… его убили, а сами каждый день жрете у его отца!.. И ракию сосете, не переставая! Ах, Иванчо, ах, какой же ты был парень!.. Вы меня, Ибо, можете наизнанку вывернуть, ну а Иванчо… его-то оставьте! Оставьте его!..

Старший полицейский Цано Стефанов, услышав причитания цыгана, скрипнул зубами и прикрикнул сверху:

— Эй, Ибо, ты по карцеру плачешь или меня зовешь, чтоб я с плеткой к тебе в гости пришел?

Ибо замолчал. Слезы катились у него по щекам помимо его воли. Он хорошо знал Ивана Туйкова, вратаря тетевенской футбольной команды, любимца молодежи.

Как-то раз Ибо встретил его на площади:

— Иванчо, все спросить тебя хочу кой о чем, батюшки-матушки! Скажи ты мне, при социализме нас, цыган, будут бить?

Иван тепло улыбнулся и серьезно ответил ему:

— При социализме, Ибо, все люди будут равны! Не останется богачей и подмастерьев. Тогда все будут работать. Потому что у социализма правило такое: кто не работает, тот не ест.