Дом на Двадцать пятой улице давно уже снесли, и на том месте стоит большое здание в восемь этажей. Но как дойду до угла, душа заноет… Когда не знаешь, как удержаться, чтобы не пропасть, хватаешься за все подряд. Не сосчитать, не взвесить, сколько может вынести человек. Сам себе не верю: после всего жив и еще вон какой огурчик! Пить не пью, но курю черный табак и каждый вечер отмахиваю не одну улицу. Да, Мануэль, ты еще молодец!

Бывало, гляну, какую гору кирпичей надо перетаскать, ну, хоть ложись и умирай. А находились откуда-то силы. Глотну спиртного — и за дело. В работе главное — собраться с духом, завести свой мотор. Разбейся, но найди в себе силы, потому что без настроя, без воли и до соседнего угла не добредешь. На Кубе хлеб даром ели одни «бутыльщики» и чуло. Я, правда, их жизни и врагу не пожелаю. Они дня спокойного не знали, со страху тряслись. «Порра», которую собрал Мачадо, — это один к одному бандиты, да еще вооруженные до зубов. Им самое важное — вызнать про политику. Придут к нам на стройку и давай выспрашивать, высматривать. Я — молчок, пусть с кубинцами разбираются.

— Ну, как тут у вас?

— Кто здесь заводила?

Напускали на себя важность. И что? Когда сбросили Мачадо, они перепугались до смерти. Оно и понятно. Доносчик — первый трус, это уж закон. Их революционеры[237] переловили, как кабанов. Они, говорят, слезами обливались, мол, помилуйте, ради наших матерей. Дерьмаки, да и только!

Я у каменщиков много чего делал, пока был подсобником. Готовил раствор, таскал ведра с этим раствором — они и пустые руки обрывали, — утрамбовывал, подносил кирпичи, чистил совковые лопаты, мастерки, драил линейку. А в перерыве делил между всеми хлеб с джемом из гуаябы и печенье. Минуты отдыха не знал, но молчал как рыба. Если мастер начнет коситься, да ты еще в чем оплошаешь — жди пинка под зад, выгонит в два счета. Вот я и говорил себе: «Молчи и не пикни!» Остаться без работы в сто раз хуже. Весь народ дошел до ручки, такое было положение… А я на стройке — распоследняя шавка.

Однажды стою, мешаю раствор и как-то наклонился вправо, нога хромая подводила. Подходит мастер — и ну орать: бездельник, дармоед! Он решил, что я не работаю, притворяюсь и дремлю, привалившись к баку. Я ему сказанул пару теплых слов, не стерпел. Давно хотел посадить на место этого каталонца, а то совсем зарвался. Он, шельма, увидел, что мне моя гордость дороже двух с половиной песо, которые я за день получал, и говорит:

— Знаешь, Мануэль, на подсобной работе надо быстрее поворачиваться, давай-ка становись каменщиком.

Я с этим мастером, каталонцем, несколько месяцев проработал, делал все подряд. А после нашей стычки — она, к примеру, в понедельник была — во вторник на мое место взяли молодого парнишку, негра Хасинто. На новой работе мне стало полегче, но тут главное точность, глазомер хороший. Разве просто класть ребром лицевой кирпич? Понемногу я набил руку. Потом стал выкладывать фасады. Это уж доверяли каменщикам классом выше. Перед кладкой приходилось делать наброски, потому что дома чаще всего строили со стрельчатыми сводами. Я с этими сводами быстро справлялся. А ведь никто не учил, сам до всего дошел. Добиться симметрии — дело сложное, но ничего, наловчился, освоил нее тонкости. Работал, правда, на износ. Пальцы разбухли, отвердели. Вот присмотритесь — правая рука у меня больше левой, и пальцы толще, а кожа на ладони морщинистая, как у слона. Ростом я маленький, но если ткну кого этой ручищей — свалится наземь и не скоро опомнится. Не знаю, как я удержался на плаву при Мачадо — самое страшное время на Кубе. Голод невиданный, бомбы рвутся то там, то тут. Всякого нагляделся, пока работал в Ведадо и на улице Рейна. Штукатуром был, чуть не стал плиточником, да сорвалось. Другой каталонец, по фамилии Пуиг, сказал мне в открытую: «Ты мне дорогу не перебегай. Облицовывать дома — мое дело». Великий был искусник, так выкладывал цветную плитку с рисунком, что любо-дорого смотреть. Но соперников не терпел, а мне до смерти хотелось попробовать — вдруг выйдет. С каталонцами, правда, шутки плохи. Не зря говорят: «И на каталонца доброта нападает!» Они прибрали к рукам все отделочные работы и никого близко к себе не подпускали.

Каменщики меня признали, стали держать на хорошем счету. Я вступил в профсоюз и постепенно скопил кое-какие деньги. Даже деду опять послал немного. Заработал прилично в отеле «Пласа», где вручную пемзой выравнивал паркетину за паркетиной. Дед прислал письмо, в котором просил радиоприемник на батарейках. Я не сообразил и послал ему приемник от сети, марки «Филипс», из первых, что на Кубе появились. У меня у самого такого не было. Но у деда жизнь — одна скучища, да и я в его глазах был ветрогоном, черт-те кем; вот и решил — покажу ему, кто чего стоит. В ответном письме он сообщил, что даже не стал распаковывать это радио, потому как в доме нет электричества. Ну, монета к монете собрал еще двести пятьдесят песо, чтобы они сделали электропроводку и смогли наконец слушать радио. Дедушка в письме рассказал, что с этим радио в деревне все с ума посходили и за мое здравие молились в церкви, где служит отец Кордова. Впервые в жизни я получил письма от незнакомых людей. Одни благодарили за посылку. Другие просили ботинки или такое же радио. А с чего мне послать? Что имел — припрятал на всякий случай. В общем, не ответил на письма, и все тут. Где мне сочинять письма да слать подарки, когда жрал одну треску и свиное сало! Велос с Гундином — вот кто мог расщедриться на подарки. В богатых домах всегда есть чем разжиться. И на еду не тратились. Да я сам, к слову сказать, никогда не уходил из дома сеньоров Кониль с пустыми руками. Гундин, бывало, подсунет то джема из гуаябы, то бананов. Что-нибудь всегда перепадало. Но я такой, каким уродился: для меня просить — нож острый. Никогда не был попрошайкой и тем горжусь. Все своим трудом добывал, а труд облагораживает человека — это сказал один великий мудрец. Таких, как он, головастых, всего семь было на земле… Я зла ни на кого не держу, не злопамятный, зато от разных негодяев столько натерпелся, что со счета собьешься. И жадности во мне нет, вон куплю кулек карамели — всем раздам. В те времена во многих домах хоть шаром покати, ну совершенно нечего есть, а я кое-как держался. Посолю сало — вот и еда. В мою комнатенку на углу Семнадцатой много приходило всяких, кто жил одним днем. Просят кусочек хлеба, или сигарету, или банан. Это у меня-то, когда я сам, как говорится, почти с голоду пропадал. А почему? Сейчас расскажу.

В Гаване страх что творилось. Люди на улицах сойдутся кучкой, как заговорщики. Но к ночи город пустой — все по домам забивались. Безработица невиданная. Забастовки одна за другой. Полиция мучила людей в застенках. Я с восьми вечера сидел у себя в комнате и никуда ни шагу. А чуть поутихнет — все-таки высуну голову ненадолго. Правда, за это время подкопил денег. Работал везде, где мог. Если не было работы у каменщиков, плотничал. Тоже сам наловчился, никто не помог. Постепенно вник в секреты плотницкого дела. Откуда мне было ждать, что кто-то придет и скажет: «Я из тебя сделаю плотника».

Плотник — вольная птица. У меня засела мысль стать плотником, я и стал. Осатанело так выматываться и от всех зависеть. Плотнику легче, он все-таки сам себе хозяин. Да и работа куда чище, не то что таскать мешки с углем или класть кирпичи. Никакого сравнения. Стругать поручни — это тебе не стены выкладывать или штукатурить.

Вот оглядываюсь назад и вижу: одно знал — гнуть спину. Толком никогда не отдыхал. Да и теперь не люблю сидеть сложа руки. Не нужна мне манна небесная. Нет-нет, да и займусь любимым плотницким делом. А плотничать начал на стройке одного дома, куда определился сам. Это было на улице Рейна. Мастера, помню, звали Мануэль Морейра. Он приехал в Гавану из Луго.

— Ну, что с тобой, парень?

— Да не хочется больше кирпичи выкладывать. Дайте плотником поработать.

— Так ведь ты молоток в руках держать не умеешь.

— Умею.

Прошло всего ничего, и я освоился. Шустрый был, сноровистый. Доказал Морейре, что и молоток могу держать в руках, и скобы забивать в доски, и замерять как положено. Научился ставить стропила, чтобы укреплять потолки. Пусть хромой, а всегда торчал наверху, когда строили дом на улице Рейна. Чаще всего высоту прикидывал на глаз, обходился без рулетки, и все стойки стояли у меня на одном уровне. Получал за день на пятьдесят сентаво больше каменщиков. Теперь мне платили три песо. Прикупил разного инструмента — тиски, гвоздодер, пилы, клещи, да разное. И ходил по домам — мастерил, кому чего понадобится. Продал узенькую кровать с железной сеткой и сделал деревянную, чтобы спать по-людски. За короткое время заработал славу хорошего плотника. И со своими дружками Гундином и Велосом стал держаться на равных. Подачек не брал, только ходил к ним играть в домино. Еще мы заглядывали в лавку «Фама де ла Яйя» на Первой улице и там в зале за перегородкой играли в карты с канарцем Пако Кастаньясом и с племянником хозяина. Племянник — его звали Хенаро — только приехал из Оренсе и говорил по-галисийски, а на испанском еле-еле.

Когда была работа, мастер Морейра сам меня звал. Я в долгу не оставался, много чего переделал бесплатно в его доме. На этом свете добротой за спасибо не бросаются. С Морейрой старался быть в дружбе, ведь плотничать — не уголь таскать. Морейра давал мне работу, а если ее нет, я шел к трамвайщикам. Трамвай в Гаване был спасением для нашего брата. Ну, истинный «Красный Крест». Конечно, на трамвай я шел в мертвый сезон, если уж куда ни кинь — полный тупик. Работал всегда подменным за сорок сентаво в час. Иногда оставался на вторую смену. После этого шум в голове страшный. Лягу на кровать, а сна нет, перед глазами лица пассажиров мелькают, потом засну и тут же вскакиваю — в ушах трамвайный звонок звонит-надрывается.