Первые впечатления

«Рождение моё. Первые впечатления. Юсупов сад.— Землетрясение.— Няня. Отъезд матери в деревню.— Первые неприятности.— Гувернантки. Ранняя любовь.— Рождение Льва.— Мои неприятные воспоминания.— Смерть Николая.— Монфор.— Русло.— Кат. П. и Ан. Ив.— Нестерпимое состояние.— Охота к чтению. Меня везут в П. Б.»

Таковы первые записи поэта в «Программе записок».

Ещё ни одного лицейского имени… Хорошо знакомые лица (мать, няня, брат Лев, или Лёвушка) соседствуют с малоизвестными или совсем неведомыми гувернантками, гувернёрами.

Смерть шестилетнего брата Николая — «Первые неприятности» — была лишь одной из запомнившихся детских горестей. Среди первых неприятностей могла быть анекдотическая, сравнительно благополучно ещё окончившаяся встреча Александра Сергеевича с Павлом I. «Видел я трёх царей,— вспомнит поэт,— первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку».

Не пройдёт и нескольких месяцев после той встречи, как будет объявлено, что государь скончался от «апоплексического удара»; впрочем, все скоро узнали, что императора придушили заговорщики. Началось царствование Александра I.

«Видел я трёх царей… Второй меня не жаловал».

Однако неприятности от «второго царя» ещё впереди, пока же нестерпимое состояние мальчика угадывается по сохранившимся воспоминаниям старшей сестры Ольги и некоторых других спутников его детства. Мы знаем, хотя и в самых общих чертах, что был конфликт со старшими, холодность матери, эгоизм отца; болезненные оскорбительные насмешки над мальчиком, который в семь, восемь, десять лет уже знаком

Это стихотворное воспоминание послано шестнадцатилетним поэтом-лицеистом своему однокласснику Павлу Юдину. Таким видит Пушкин-юноша Пушкина-мальчика, который легко переходит от «небрежных стихов» к воинственному азарту:

И наконец, та «ранняя любовь», которая упоминается и в «Программе записок»:

Между тем, по воспоминаниям сестры поэта Ольги Сергеевны, в доме Пушкиных собиралось немало блестящих, интересных людей. Кроме образованных французов, весёлые просвещённые родственники, несколько поэтов, в том числе молодой Батюшков. Однажды целый вечер пятилетний Александр Пушкин сидит напротив Карамзина и «вмешивается» в его разговоры. Пушкин-отец позже утверждал, будто ребёнок «уже понимал, что Карамзин — не то, что другие».

Девятилетнему мальчику, естественно, хочется попробовать себя в искусстве подражания и сделаться автором не хуже тех, которых слышал. В тетрадку заносятся первые пьески, басни. И вот первое (если бы последнее!) наказание за поэзию: гувернантка похищает тетрадку и, отдавая её гувернёру Шеделю, жалуется, что месье Александр не знает никогда своего урока именно потому, что «занимается таким вздором». В самом деле, мальчик уроков решительно не учил, но, обладая изумительной памятью, успевал на ходу запомнить всё, что отвечала перед ним усердная сестра. Хуже бывало, однако, когда учитель спрашивал его раньше сестры…

И вот — корень зла обнаружен. Гувернёр изучает конфискованную тетрадку и хохочет. Маленький автор плачет и в пылу оскорблённого самолюбия отправляет стихи в печку.

Другой француз, учёный и образованный, господин Жилле, наблюдая за мальчиком, заметит:

«Чудное дитя! как он рано всё начал понимать! Дай бог, чтобы этот ребёнок жил и жил: вы увидите, что из него будет».

Позже, сойдясь с ровесниками, Пушкин обменяется воспоминаниями долицейских лет и узнает, как порою сходно, а иногда совсем непохоже все они жили, огорчались, радовались…

Судьба одного из них, того, кто впоследствии войдёт в круг самых близких друзей, Пушкина особенно занимает.

«Дельвиг родился в Москве (1798 году, 6 августа). Отец его, умерший генерал-майором в 1828 году, был женат на девице Рахмановой.

Дельвиг первоначальное образование получил в частном пансионе; в конце 1811 года вступил он в Царскосельский лицей. Способности его развивались медленно. Память у него была тупа, понятия ленивы. На 14-м году он не знал никакого иностранного языка и не оказывал склонности ни к какой науке. В нём заметна была только живость воображения. Однажды вздумалось ему рассказать нескольким из своих товарищей поход 1807-го года, выдавая себя за очевидца тогдашних происшествий. Его повествование было так живо и правдоподобно и так сильно подействовало на воображение молодых слушателей, что несколько дней около него собирался кружок любопытных, требовавших новых подробностей о походе. Слух о том дошёл до нашего директора Малиновского, который захотел услышать от самого Дельвига рассказ о его приключениях. Дельвиг постыдился признаться во лжи, столь же невинной, как и замысловатой, и решился её поддержать, что и сделал с удивительным успехом, так что никто из нас не сомневался в истине его рассказов, покамест он сам не признался в своём вымысле. Будучи ещё пяти лет отроду, вздумал он рассказывать о каком-то чудесном видении и смутил им всю свою семью. В детях, одарённых игривостию ума, склонность ко лжи не мешает искренности и прямодушию. Дельвиг, рассказывающий о таинственных своих видениях и о мнимых опасностях, которым будто бы подвергался в обозе отца своего, никогда не лгал в оправдание какой-нибудь вины, для избежания выговора или наказания».

Эти воспоминания о близком друге — Дельвиге — Пушкин записал за несколько лет до собственной гибели, когда самого Дельвига уже не было на свете. Одна фраза насчёт детей, «одарённых игривостью ума», у которых «склонность ко лжи не мешает искренности и прямодушию»,— кажется, эта фраза не столько о Дельвиговой юности, сколько о своей (обвинения, насмешки старших, не отличающих лживости от фантазии и воображения!). Правда, в отличие от будущего друга Пушкин не только знал в совершенстве французский, но, можно сказать, выучил наизусть всю обширную отцовскую библиотеку, состоявшую из сотен французских томов, но и его постоянно журили за лень, неловкость, молчаливость,— и ребёнок спасался от попрёков либо у няни Арины Родионовны, либо у бабушки Марии Алексеевны Ганнибал. Позже, в Лицее, когда Дельвиг и Пушкин узнают друг друга, они вместе будут восхищаться прекрасными письмами бабушки, её сильной и простой русской речью…

Но в первые годы XIX столетия во многом сходные, во многом различающиеся дороги детства ещё не предвещают завтрашним одноклассникам их лицейского будущего.

Меж тем пока три десятка дворянских мальчиков, или, как говорили в ту пору, «недорослей», учатся ходить, читать, мечтать; пока мальчики достигают, не ведая друг о друге, лицейского возраста, павловские дни сменяются александровскими. Наполеон завоевывает полмира, русское войско побивает шведов, турок, персиян; Крылов пишет «Квартет» и «Демьянову уху», Державин бросает оды и принимается за драмы, Радищев отравится…

Мальчики же однажды покинут дома-теплицы, оденутся в синие мундиры, белые панталоны и треугольные шляпы, познакомятся — и начнётся их время.

Антон (или Тося) Дельвиг никогда не участвовал в сражениях и походах против Наполеона, но почти всё детство провёл в Москве, обитая в Кремле, в комендантском доме (где в ту пору служил отец), совсем недалеко от квартиры Пушкиных.

Кроме Пушкина и Дельвига ещё семеро москвичей доставляются в Царское Село из второй столицы.

Остальным ехать в Лицей недалеко: из Петербурга (только Фридриху — Фрицке Стевену — из Финляндии, где служит его отец).

Немногие, как Пушкин и Дельвиг, до того «учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь» дома, у гувернёров; шесть москвичей уже успели познакомиться на занятиях в очень известном учебном заведении — Московском университетском благородном пансионе, то есть, выражаясь сегодняшним языком, в «специальной школе-интернате» при Московском университете. Это Владимир Вольховский, Фёдор Матюшкин, Константин Данзас, Михаил Яковлев, Дмитрий Маслов, Сергей Ломоносов и Николай Ржевский.

Прежде знали друг друга и трое петербуржцев, оказавшихся в одном классе санкт-петербургской гимназии: Иван Малиновский, Александр Горчаков, Алексей Илличевский.

И так же, возможно, все окончили бы курс наук: каждый, как «родители приказали» — кто в пансионе, кто в гимназии или дома, и не существовало бы никакого пушкинского класса…

Так бы и не сошлись, если бы однажды не было произнесено знаменитое и важное слово «Лицей» и

«…наш круг судьбы соединили».

«Меня везут в П. Б. Езуиты. Тургенев. Лицей».

Мы не слышим, только угадываем, какие разговоры ведутся в семье Пушкиных весной 1811 года. Надо определять сына Александра к серьёзному учению — дома более нельзя: «нестерпимое состояние», то есть холодность матери, безразличие отца. В ту пору были в моде «езуиты», то есть пансионы, где опытные, знающие католические (иезуитские) аббаты по-своему воспитывали и обучали детей российских дворян; некоторые будущие декабристы прошли, между прочим, через их руки, и, кто знает, как бы сложилась юность поэта, если б родители (как собирались сначала) определили его к иезуитам? Однако на пути умнейший, доброжелательный и влиятельный Александр Иванович Тургенев. Он произносит: «Лицей!»