Разрумянившаяся Настя знай себе приговаривала:

— Пожалуйста, в любое время!

Это была популярность и не стоило пренебрегать ею.

Дома перед девчонками Настя предстала победительницей.

— Отчет прошел великолепно. Есть, как всегда, побежденные! — добавила Настя с улыбкой и стала пренебрежительно высыпать на стол кучу бумажек с адресами.

В среду, в день выхода многотиражки, Настю ожидал «сюрприз»: небольшая заметка рассказывала «О творческом отчете А. Воронцовой перед литературной молодежью столицы».

Настя прочитала, и у нее зарябило в глазах, кому-то понадобилось так нехорошо оболгать ее! Выступление рыжего парня излагалось в газете как единое мнение всех присутствующих на вечере, к тому же подчеркивалось, что рассказ, до этого уже дважды переработанный Воронцовой, увы, вновь вызвал обильные критические замечания.

«Володька Ивлев — его работа!» — мгновенно пронзила Настю догадка. Она оглянулась, Клава уже стояла рядом.

— Но ты-то, надеюсь, веришь мне? — сердито спросила Настя. — Я вам рассказала правду про свой вечер, только правду... А этому отверженному ухажеру Ивлеву понадобилось сводить со мной счеты!

— Не во мне дело! Тебе надо сходить в редакцию объясниться... Ишь как распубликовали!

У Насти заныло сердце от этих слов. Уж если подруга так говорит!

— Схожу, конечно. Потребую немедленного опровержения.

Настя побежала в редакцию, даже не спросив на то разрешения мастера.

Сотрудники газеты, литкружковцы, да и она сама — все давно знали, что Ивлев влюблен в нее. Она не подавала ему никакой надежды, о чем довольно прямо сказала еще в больнице.

«Но Ивлев, судя по его сегодняшнему поведению, надеялся... Стоило ему несколько раз увидеть меня с Васей Майоровым, как он стал здороваться со мной сквозь зубы или вообще отворачиваться!»

В редакции Настин приход остался незамечен, а давно ли ее встречали здесь шумными возгласами, комплиментами. Стул Ивлева пустовал. Настя постучалась к редактору.

— Можно?

— Можно. Я ждал твоего визита. Не доглядел, каюсь, — первым заговорил редактор и тем самым как бы обезоружил девушку. — Глупо получилось насчет двух переработок... Каждый мало-мальски грамотный человек знает, что «Войну и мир» Толстой переписывал множество раз!

— Но, Михаил Петрович, в заметке вся суть искажена. Вам подтвердит это каждый, кто присутствовал на вечере.

— Вот как?!

— Честное комсомольское!

Он посмотрел на девушку, что-то обдумывая, помолчал. Потом, заметив, что она стоит, придвинул ей стул.

— Хочешь моего совета? Мы не писали, ты не читала. А Владимир выказал себя ослом. Я ему намылю шею, уж поверь!

Зазвонил телефон, редактор снял трубку. Звонили из райкома партии, и, как видно, по серьезному вопросу, редактор тотчас позабыл о присутствии девушки.

Настя тихонько встала, прикрыла за собой дверь. Слезы душили ее.

У тисков Настя побоялась взяться за напильник, нутромер был зажат почти готовый, а запороть его ничего не стоило. Она бесцельно принялась рыться в тумбочке с инструментами, лишь бы протянуть время до конца смены.

Подошла от своих тисков Клава, с сожалением взглянула на потерянное лицо подруги.

— Ты была в редакции? Ну что там?

У Насти хватило силы усмехнуться.

— Представь себе, они, оказывается, не писали, а я не читала.

У Клавы блеснули и расширились глаза, она замахала на Настю руками, будто та сказала нечто несусветное. В глубине души Клава верила газетной заметке, потому что с детства привыкла верить печатному слову, как верили ее отец, мать и, вероятно, все жители их деревеньки.

Насте каким-то чудом мгновенно передалось это. Оскорбленная, она зло проговорила:

— А... поди ты! Размахалась тут!

Все, оказывается, непрочно в мире: любовь, дружба, простое человеческое понимание друг друга. Вот ведь как получается: даже пожилой человек, редактор, которого она, сама не зная за что, уважала до сегодняшнего дня, отпустил ее со странными скользкими словами, вероятно, ни на секунду не вникнув, как она себя будет чувствовать после подобной пощечины.

Настя поторопилась одной из первых в раздевалку.

Желтое, канареечного цвета, платье сидело на девушке как влитое и нравилось ей самой. Сейчас она даже не посмотрелась в зеркало, надевая черную костюмную жакетку. Затем шкафчик со спецовкой — на ключ, и Настя влилась в людской поток, всегда наводящий на нее ощущение горделивой причастности. Шел рабочий класс — опора державы, носитель всего доброго на земле. Ей ли, дочери комиссара, растерзанного озверевшими кулаками на глазах семьи, не знать этого?

— Настенька, обожди! — окликнул ее мужской голос у проходной. Она замедлила шаг. Из толпы навстречу к ней пробивался Василий Майоров, единственный человек, которому она могла обрадоваться сейчас. — Здравствуй, а я-то думал, проглядел тебя. Какая ты нарядная сегодня!

— Праздник справляю в честь первого печатного вранья обо мне! Не читал разве?

— Читал, — он поморщился.

На улице они остановились. У заводоуправления в такие часы было полно народу. К цистерне с квасом прилип огромный хвост жаждущих освежиться.

Давно ли отмечали Первое мая — скупое на солнце и знобкое, а сегодня — ярко, тепло. Саженцы лип в земляных четырехугольниках, зажатых между асфальтом, уже успели зазеленеть.

Василий, взглянув на них, проговорил:

— А в парке сейчас каково — воображаешь? — и, увидев подходящий трамвай, позвал: — Наш, Настенька, поехали!

В трамвае Василий согнал рассевшегося было парня, усадил Настю, украдкой посматривая на ее унылое лицо, кляня в душе разухабистую заметку.

Они ехали в Сокольники с двумя пересадками, только у парка Василий не позволил Насте встать, пробормотав:

— Еще три остановки не дотянули...

Она покорно села, все отлично понимая. Не дотянули так не дотянули. Он вез ее к себе домой показывать матери. Домашним обедом, наверно, угостят.

Перед низеньким флигелем в палисаднике Василий остановил Настю у старого ветвистого тополя.

— Я должен тебя предупредить кое о чем... Понимаешь, Настенька, матушка моя простая женщина... Одним словом, она поймет так: если девушка согласилась зайти к парню в дом, значит, она его невеста! — взволнованно выпалил он и попросил: — Ты, пожалуйста, прости меня!

— Ах, делай как хочешь, — вяло отвечала Настя, стоя с опущенной головой. — Я так одинока сегодня, ты не можешь себе представить! — вдруг сорвались с губ Насти слова, совершенно неожиданные для нее самой. И лишь только она произнесла их, слезы хлынули из глаз.

— Настенька, милая, успокойся, — горячо заговорил Василий, полуобнимая девушку за плечи и уводя ее прочь от дома. — Я понимаю, тебя возмутила эта глупейшая, насквозь лживая заметка. Я сам возмущен не меньше тебя, — признался он, движимый одним желанием: разговорить, утешить, взять на себя ее боль. — Хочешь я схожу в редакцию и по-мужски поговорю там? Разреши! — Уловив в лице Насти нечто вроде протеста, Василий поправился: — Тогда в партком пойду, как член бюро партячейки. А что? Имею полное право по общественной линии вправить мозги заводской прессе. Им прямой резон поддерживать свою работницу, а не кувалдой стукать. Глупейшие, недалекие люди!

Они сидели на скамейке под высоким кустом черемухи, еще не вполне расцветшим, но уже благоухающим. Василий обнимал Настю за вздрагивающие плечи, вознося благодарность судьбе и тому мало знакомому носатому журналисту, который, сам того не ведая, навредив Насте, помог ему завоевать доверие самой прекрасной на свете девушки, а может, кто знает, и ее любовь!

Потом Василий предложил отревевшейся Насте умыться под брызгами фонтана, прежде чем зайти перекусить в кафе.

Знакомство с его матерью на сегодня откладывалось, но оно должно было обязательно в скором времени состояться, в чем уже не сомневался Василий!

Отныне отсчет времени для Насти и Василия шел с того незабываемого, так много изменившего в их жизни вечера в парке! И хотя между ними еще ничего определенного не было сказано, однако оба чувствовали, что все уже предрешено. Расставаясь вечером, они утром в цехе должны были пусть мимоходом, но увидеть друг друга, обменяться улыбками, взглядом. После работы, оставив все дела, они бросались в переполненный трамвай и уезжали в свой мир. Художественные выставки, концертные залы, прогулочные катера по Москве-реке — все виденное и слышанное ими в эту пору никогда раньше не доставляло им того наслаждения и неизгладимого очарования, которое они испытывали теперь вдвоем!

Домой Настя возвращалась поздно: быстро раздевалась, тушила свет. Говорливость ее будто иссякла: девчонки терялись в догадках. Клава сердилась: разве так должны поступать подруги?

Телеграмма от Ксении Николаевны развязала Насте язык:

— Все, девчонки! Получила от мамы благословение, последние денечки с вами кукую. Замуж выхожу!

— За кого, ты шутишь?

— Вполне серьезно, Клавочка. За Василия Майорова.

— Ой, не верю! Разве ты любишь его?

— Как сказать. Люблю, не люблю — понятия растяжимые. По-моему, выйти замуж — это все равно что лотерейный билет вытянуть. Я верю в свой билет! Потому и выхожу. Вася — человек, который мне нужен: серьезный, заботливый...

Клава исподлобья, не мигая смотрела на свою обожаемую, по всем статьям, как ей казалось, превосходящую ее подругу, и никак не могла смириться с мыслью, что о столь важном событии в жизни Насти она узнает со всеми вместе. Ну, не обидно ли это!..

— Девчонки, что я вижу? Вы никак рассердились на меня? Напрасно. Дело серьезное, я предпочитала решать его без чьих-либо нажимов, подсказок. Дружбу впредь, надеюсь, порывать не станем? Верно, Кланечка?

Она протянула ей руку. Клава руки не взяла, бросилась на шею, всхлипнула. Потом, утерев слезы ладошками, улыбаясь, проговорила врастяжку: