Г Л А В А XXV

Клава Кузнецова, уязвленная за своего бригадира, старалась, как могла, утешить её: то говорила, что встретила разряженную Антонину в вестибюле, похожую на павлина, но с бледным с кулачок личиком, то передавала, как молодожены молча стояли на трамвайной остановке, явно дуясь друг на друга.

— Всякое может быть, ох, всякое! Не заладится и не заладится совместная жизнь, — подводила итоги Клава.

— Будет тебе. Я ничего не желаю знать, ладится или не ладится у них жизнь. Это меня не касается.

Клава пожимала плечами: что ж, можно и замолчать! Оборви ее Настя таким образом месяц назад, она бы обиделась на нее, а сейчас нисколечко. Клава уже чувствовала себя с городской подругой на равной ноге: в столице обжилась, как в родной деревне, из отстающих учениц перемахнула в средние и, чем Клава не уставала гордиться, в немецком языке стала «мерекать» не хуже многих!

По практике Кузнецова часто обгоняла самого бригадира, так что мастер не раз хвалил ее за смышленость.

Прочитав Настин рассказ в газете, Клава успокоилась. Перемена была налицо.

— И правильно поступаешь, Настенька, что перестала сохнуть по Федьке, — не удержалась, заговорила она. — Смотрю на него сегодня в цехе, ну ни дать ни взять петух общипанный. Похудел, шея длиннющая. Не легко, видно, в женатиках-то!

— Может, и нелегко! — многозначительно согласилась Настя, невольно припоминая, каким постаревшим Коптев предстал перед нею в тот позорный день обсуждения анонимки в кабинете секретаря партячейки, куда были вызваны она с сестрой и он с Антониной.

Федор не поднимал глаз. Настя видела его насквозь — он страдал.

И хотя секретарь партячейки, выслушав ту и другую стороны, не отрицал Настиной вины, ничего не написавшей в своей биографии при вступлении в комсомол об отчиме, Коптев горячо запротестовал:

— Не обязательно, товарищ секретарь, раз отчим был для нее чужим человеком. А сочинившей анонимку не помешало бы извиниться...

Антонина при этих словах тотчас встала, протянула Насте руку.

«До холодного пота перетрусила бедная, — с иронией отметила про себя Настя, вяло отвечая на ее рукопожатие. — Ну что ж, нам обеим досталось на орехи...»

В классе, где училась Настя, никто не догадывался о ее неприятностях со сводной сестрой. Не знала об этом и Клава. Даша Зернова посоветовала девушке ничего не говорить даже подруге. Несколько дней Настя прожила в томлении и страхе — дойдет эта неприятная история до ребят, что они тогда подумают про своего секретаря групповой ячейки?

Мария, как могла, успокаивала Настю и была очень довольна, когда та, наконец, вернулась из ФЗУ в хорошем настроении, выложив на стол три соевых коржика.

— Угощайтесь — с моей стипендии!

— А у нас новость, — заговорил Михаил, переглянувшись с женой. — На режиссерских курсах объявили, куда я распределен.

И он рассказал про районный город Ивановской области, известный на всю страну текстильным комбинатом, с хорошим клубом и налаженной самодеятельностью. Будущий режиссер знал, что рабочая аудитория самая благодарная, и клуб, разумеется, не из бедных: костюмы, декорации для постановок при надобности выписываются из самой столицы.

— А перспектива какая, вы представляете? — говорил Михаил жене и свояченице, блестя глазами. — Поработаю годика три-четыре засучив рукава, собью талантливый костяк исполнителей, вдруг бац — приказ: присвоить театру звание профессионального! Выпадало такое везение нашим выпускникам, и не однажды. Сейчас уже кое-кто из них в заслуженных красуется! А я, сами знаете, работать люблю и умею... Что же касается тебя, Настенька, то вот мой совет: закончишь ФЗУ, поступай в вечернюю школу или на курсы подготовки в институт. Нельзя зарывать свои способности в землю, никто не похвалит за это! Станешь ты писателем или нет — предугадать трудно, а быть образованным человеком совершенно обязательно! Верно я говорю, Маруся? — обратился он, как всегда, за поддержкой к жене.

— Да, разумеется, — несколько рассеянно отвечала Мария. Ее беспокоило другое: малопрактичная, всецело находящаяся на ее попечении Настя остается в Москве одна, хотя и в общежитии... И это невольно омрачало старшей сестре все радости, связанные с предстоящим отъездом.

— Голодная не останусь, без пальто зимой не пойду, — возражала Настя на все Мариины страхи.

В считанные перед разлукой дни сестры стремились подольше быть вместе. Они находили, о чем поговорить, а главное, о маме. Было время, когда Ксения Николаевна, несмотря на все старания, не могла устроиться на работу, и Мария материально поддерживала ее. Сейчас она имела возможность взять мать с собой, но Ксения Николаевна не соглашалась обременять молодую семью, о чем откровенно писала дочери: «Извини, Манечка, за отказ, очень уж приятно есть свой кусок хлеба. Да и с дорогой могилой вашего отца больно разлучаться».

Мария в душе предвидела нечто подобное, и все-таки ее очень огорчало, что все-то они теперь будут врозь.

— Ну, ничего, скоро в гости к нам приедешь, — говорила она, утешая себя и Настю. — До нас всего ночь езды. А у тебя каникулы в конце марта...

Уезжая, Мария оставила сестре, казалось бы, все необходимое: керосинку, лампу-«молнию», несколько кастрюль, а про часы забыла. Они жили по Мишиным карманным на цепочке, и часы отбыли с их хозяином.

Настя схватилась к вечеру в первый же день отъезда сестры и, не мешкая, собралась в магазин купить ходики. Она знала, что они стоят недорого, вполне по карману ей.

В магазине вся стена была увешана ходиками с цветными гирями, расписным ободком, и все весело тикали.

В отличном расположении духа, с покупкой в руках Настя вернулась в опустевшую комнатушку, немедленно вбила гвоздь в стенку, обшитую досками, повесила часы. И тут случилось непредвиденное: ходики то бежали, то еле двигались, а затем, будто изнемогая, застывали в неподвижности.

Настя прилаживала ходики и так и этак на неровной стене, часы не слушались ее. Настю охватило отчаяние: не просить же Антонину разбудить ее в шесть утра! С другими жильцами дома она не была знакома, да и, судя по погасшим окнам, все уже спали.

Всю ночь Настя боролась со сном, то сладко засыпая, то вынуждая себя проснуться, встать на табуретку и посмотреть на улицу: не появились ли прохожие?

Из подъезда дома Настя вышла вместе с дворником, заступающим на работу. Падал снежок, было зябко в поношенном пальтеце. Кругом ни души. Не будучи боязливой, Настя все же предпочитала не оглядываться по сторонам. Минут через пять со стороны Комсомольской площади загромыхал по рельсам грузовой трамвай с открытой платформой. Вела его женщина. Эта минутная близость к человеку, промелькнувшему за стеклом, приободрила Настю. Она стала думать о Клаве Кузнецовой, которая, наверное, спокойно спит на своей кровати в общежитии, и о том, что не сегодня-завтра они заживут с ней в одной комнате. Тогда прощай старый дом, прощайте ненавистные зеркальные окна Антонины, откуда не раз могли видеть ее глаза Федора Коптева!