– А это в отместку. Ведь и ты говорил со мной как человек. Забудь о них.

Здесь твоя родина. Здесь твоя кровь. Здесь твоя…

Она замолчала.

– Что?

– Ничего.

– Я хотел спросить, что ты имела ввиду, когда говорила, что спор заменяет любовь? Я знаю что такое земная любовь, мне кажется, что я знаю. Но что такое любовь здесь?

– Любовь – это когда чувствуешь в себе то же, что чувствуешь, глядя на звезды. То же, но гораздо сильнее. Это понятно?

– Почти.

– Этому нужно учиться.

Мы помолчали.

– Я не согласен, – сказал я, – что земной жизнью движет страдание.

– А ты можешь назвать иной двигатель?

– Благородство.

15

Мои уроки продолжались. Я учился с переменным успехом. Добиться чистой настройки мне так и не удалось, поэтому мы перешли к следующему учебному предмету. Следующим предметом было влияние на материю. Вначале у меня случайно получилось сложное упражнение: мысленным усилием я связал из розовой пластиковой трубки довольно крупное существо вроде паука и заставил его бегать. Существо осталось жить в моем доме. Больше всего оно любило сидеть сверху телевизора и греться под моим взглядом. Время от времени оно сползало на экран, чтобы лучше попасть под взгляд, но, услышав мысленный приказ, залазило обратно. Оно было довольно забавно и несло на себе множество ненужных петель и завитушек. Оно вело себя так, как будто имело собственный характер. Я спросил учителя об этом.

– Конечно, – сказал он. – Все, что ты делаешь, сохраняет в себе часть твоего духа, твоего характера и даже настроения. Конечно, если ты старался, а не просто отбывал номер. Хочешь, я убью твоего паучка?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я его сделал.

– Вот именно. Ты его сделал и поэтому в нем осталась часть тебя. Если его убьют, ты почувствуешь, то же самое, как если бы убивали тебя самого – конечно, намного слабее.

Потом мое продвижение снова замедлилось, но, в принципе, дела обстояли не так уж и плохо. По телевизору транслировали земные программы, наверное, специально для меня. Не думаю, чтобы скарелам они были нужны. Наверняка в их домах даже не стояли телевизоры. Но мне нравился этот допотопный прибор, тем более, что тот, который стоял в моей прихожей, был точной копией купленного мною двадцать лет назад. Тогда я впервые скопил денег на цветной и очень этим гордился.

Я научился перемещать взглядом любые, умеренно крупные предметы, жонглировать ими, при этом предметов могло быть до двадцати или даже больше.

Научился направлять вверх течение воды и спрессовывать несколько кубометров воздуха в маленькую воздушную бомбочку. Когда такой пневматический заряд взрывался, шуму было не меньше, чем от настоящей бомбы. Такой взрыв мог бы перевернуть земной автомобиль. И я чувствовал, что это еще не предел моих возможностей.

Но научиться летать оказалось не так-то просто. Я уже легко управлял в воздухе большими предметами, значительно больше меня по массе, но как только я пытался обратить ту же силу на самого себя, начиналась полная чепуха. У меня вдруг взлетала рука или нога, иногда я вообще чувствовал морскую болезнь.

Несколько раз я падал на спину и больно ушибался. Здесь нужен был подход и я этот подход нашел. Я разбежался и прыгнул, стараясь пролететь как можно дальше.

Кое-что у меня получилось. Мне очень понравилось. Трудно объяснить человеку, знающему, в лучшем случае, подпрыгивания и прыжки с парашютом, что такое лететь.

Мне так понравилось, что я прыгал пять или шесть часов подряд. Я прыгал и в длину и в высоту. Для прыжков в высоту я принес из дому резинку и привязал ее между стволами деревьев. Часа через два я уже перепрыгивал резинку на высоте около трех метров – правда, при приземлении сильно ударял ноги.

Наконец, я заметил, что группа любопытных скарелов уже давно наблюдает за моими занятиями. Как только я обратил на них внимание, мои результаты начали падать. Я чувствовал себя бездарным и неуклюжим по сравнению с ними. Они не смеялись, они не подходили близко, они просто смотрели на меня с интересом и сочувствием. Этого было достаточно.

На следующее утро я отправился подальше от города и от любопытных глаз.

Конечно, они все равно могли видеть меня, раздвигая сознание, но так они мне не мешали. Я нашел поле, трава на котором была не слишком высока, и стал прыгать в длину с разбега. Напряжением мышц всего туловища мне удавалось поддержать медленный планирующий полет метров на десять, над самой землей. Я дрыгал ногами, пытаясь придать себе лишний импульс, и это в самом деле помогало. К вечеру этого дня я сумел бы пролететь довольно большое расстояние по прямой – но мне постоянно требовалась махать руками и ногами в воздухе чтобы поддерживать равновесие. И с каждым махом я поднимался на десяток сантиметров выше, а потом снова начинал медленно опускаться. Такой полет можно было показывать лишь в цирке, но я был счастлив. Я не знал чем себя занять этой ночью и около двух часов, в самую темень, пошел тренироваться снова. В этот раз я уже сумел обойтись без лишних движений ног, я только выставлял руки вперед и медленно плыл над самой травой. Я был очень напряжен, а особенно напрягались мышцы шеи и нижней челюсти. Как только я их расслаблял, сразу начинал опускаться. К утру я научился плавно поворачивать и подниматься в высоту на несколько метров. Это требовало значительных физических усилий. Вначале я разбегался, затем прыгал головой вперед и «ложился» в воздухе на грудь. Если я не оказывался на траве к этому моменту, но начинал медленно подниматься, потом резким напряжением всего тела взлетал на несколько метров вверх и снова продолжал скольжение. Когда мне удалось пролететь между ветвями деревьев и выйти в свободную пустоту предрассветной ночи, я почувствовал, наконец, что могу летать.

Я продолжал тренировки еще много дней, но так и не научился расслабляться в полете или взлетать высоко. О мертвых петлях, полетах быстрее скорости звука и прочем подобном я даже не мечтал. Моим любимым развлечением в этот период стало – взлететь, на высоту метров пятнадцать двадцать, разогнаться до той скорости, когда ветер режет глаза, и лететь, повторяя своим движением контуры лесов или озер. Я продолжал летать ночью, потому что все это, по сравнению с виртуозной техникой скарелов, было просто лягушачьими шлепаниями в луже.

Однажды я пролетал над большой каменной плитой. Скорее всего, это был остаток какого-нибудь древнего плато. Я вспомнил Экзюпери, который в подобных местах находил метеоры – и снизился. Я заметил несколько круглых камней, но приблизившись, узнал в них черепа. Я стал на ноги и огляделся. Плато безжизненно простиралось на два-три километра в каждую сторону и оно было усыпано черепами. Дальше их было так много, что местами они даже лежали в несколько слоев. Но, если скарелы не умирают, то это могут быть только человеческие черепа. Останки сотен тысяч, если не миллионов людей. А вот об этом я уже не буду расспрашивать никого. Это именно та разновидность спроса, которая бьет в нос, и бьет пребольно.

Я спрятал эту информацию как можно дальше, на самое дно памяти и поставил сильный экран. С этого момента я перестал доверять скарелам.