Последние несколько лет жизни Добротворский увлеченно занимался фотографией. С десяток своих фотокарточек послал он и Короленко. На одной из них, где Добротворский сидит на пеньке в садике, имеется надпись: «Владимиру Галактионовичу Короленко от подлинника Петра Добротворского. Столица Дикой Башкирии. 28 октября 1903 года».

В ряде писем Добротворский высказывает свои сокровеннейшие мысли о жизни, о назначении литературы, о ее гражданственности. «Есть немало у меня людей, которых я знаю давно, часто с ними вижусь, говорю (говорю я с немногими), но вот, подите же, чувствую, что они мне чужие: ни я не понимаю их, ни они меня. А вот Вы — как раз наоборот. Много ли мы с Вами говорили? Но я знаю, что Вы меня знаете, понимаете — и Вы мне как родной, — пишет он 14 января 1893 года. — Каждую статью Вашу я читаю с величайшим удовольствием, и верите ли, подчас мне кажется, что я знаю даже, что Вы добавили бы еще, если бы было можно писать все. Спасибо за присланную книгу — много я читал из того, что вошло в нее, но тут есть такие вещи, как например „Река играет“, что не откажешься прочесть их два, три раза». Любопытно, что «Река играет» был любимым рассказом и М. Горького. 24 июля 1913 года Горький писал с острова Капри Короленко: «Посылаю Вам три мои книжки. „Проходящий“.-Ваше слово из рассказа „Река играет“. Это любимый мой рассказ; я думаю, что он очень помог мне в понимании „русской души“. Говорят, я довольно удачно читал рабочим реферат, темой которого была роль Тюлина (главный герой рассказа „Река играет“. — М. Р.) в русской истории». Горький высоко оценивал значение этого рассказа для русской литературы. В предисловии к книге С. Подъячева «Жизнь мужицкая» Горький писал: «В художественной литературе первый сказал о мужике новое и верное слово В. Г. Короленко в рассказе „Река играет“»[12].

В письме от 30 ноября 1899 года Добротворский снова повторяет: «Дорогой мой Владимир Галактионович! До какой степени я чувствую себя одиноким посреди окружающих меня людей, лучше всего доказывает мое отношение к Вам — видел я Вас всего каких-нибудь два-три часа, перекинулся с Вами несколькими письмами, а знаю Вас лишь по Вашим сочинениям, и вот, подите же, лежит у меня к Вам сердце, часто думаю о Вас: „Эх, кабы повидаться с ним да поговорить, посоветоваться бы, пожалуй, что-нибудь и написать было можно“. Аналогичные мысли содержатся и в приписке к новогоднему письму от 31 декабря 1903 года: „Я часто удивляюсь, видел я Вас всего несколько часов, имею с десяток Ваших писем, но вот, подите же, люблю Вас больше родного. В чем сила? Не иначе, как в Вашем таланте передавать впечатления, так как сродство душ тут не имеет места“.

Письма, из которых приведены выдержки, отдалены друг от друга несколькими годами, целым десятилетием, но смысл их один: все они говорят о большом уважении Добротворского к Короленко. На первый взгляд, эти высказывания однотипны, но если внимательно вдуматься в их смысл, то кое-чем они и отличаются. За десятилетие, отделяющее первое откровение от последнего, уважение Добротворского к Короленко значительно возросло, и он взволнованно признавался: „Люблю Вас больше родного“.

Разумеется, творчество Короленко импонировало Добротворскому не только благодаря большому таланту известного писателя-народника, но и созвучностью его идей взглядам и убеждениям уфимского обличителя, то есть здесь все-таки имеет место и „сродство душ“, которое, возможно из скромности, отрицается в письме Добротворского. Говоря о своих творческих принципах, он постоянно подчеркивает, что главное для него — искренность, честность, правдивость. Он описывает только то, что сам видел, перечувствовал, ничего не выдумывает, „не сочиняет“, как многие писатели. Вот что пишет он, например, в одном из писем к Короленко о своей книге, разоблачающей пошлость провинциальной интеллигенции: „Записную книжку больного человека“ считают пустяковиной, но я смотрю не так, ведь это не одна уфимская интеллигенция — это все те люди, которые сейчас, да и не сейчас только, заправляют всем делом в провинции…». Иначе говоря, описывая поступки отдельных, конкретных лиц, Добротворский стремится отобразить типические явления современной ему действительности.

Мучительно размышлял Добротворский о смысле своей литературно-публицистической деятельности и горько сознавал тщетность многолетних усилий, направленных на улучшение положения народа. Действительно, критика не удостаивала его вниманием, в большую литературу он не пробился, существенно помочь народу не смог, чиновничий бюрократизм был гораздо сильнее, чем казалось ему. «Обидно, — сетует он в одном из писем к Короленко, — ни славы писателя мне не нужно, ни денег — дороже мне те мысли, которые я вкладываю в каждый рассказ мой». Писателя угнетает необходимость постоянно подлаживаться к цензурным притеснениям или прихотям порой не очень-то сведущих в литературе редакторов. Послал по Вашему совету один рассказ в «Журнал для всех» — «„День доктора Мамина“ (прием больных у доктора) — не нравится редактору, — жалуется он Короленко в письме от 30 ноября 1899 года. — Переделывать не стал: я уже и так немало грешил, приделывая концы к некоторым моим рассказам, подлаживаясь к требованиям редакции, а иногда, быть может, и просто ко вкусу господина редактора. Чтобы писать, по моему мнению, нужно, прежде всего, завоевать себе известное положение в литературном мире. А впрочем, разве господин Катков (царство ему небесное) не требовал от графа Толстого, чтобы тот изменил конец „Анны Карениной“? Здесь и имя не спасло! Не думайте, однако ж, что я мню о себе много как о писателе — я писатель маленький, но своеобразный, прямолинейный — я не умею сочинять, пишу лишь то, что диктует мне в данную минуту мое сердце. Как же тут изменять что-нибудь? Изменяя, будешь изменять себе». Здесь Добротворский формулирует, правда несколько упрощенно, свои эстетические взгляды, сводящиеся к честному, реалистическому изображению жизни.

В письмах к Короленко образно и правдиво выражены также политические убеждения Добротворского. Рассказав в письме от 14 января 1903 года о том, что ему приходится встречаться с людьми различных взглядов, он пишет не без юмора: «Приходят разные люди, вот, например, сошлись два человека — монархист и республиканец — увидели друг друга у Добротворского и удивились, а Добротворский им: „Господа! Успокойтесь. Ни ваша монархия ограничения и неограничения, ни те республики, какие я вижу, — меня не удовлетворяют. Везде ложь, везде корысть и человеконенавистничество“». Добротворский мечтал о каком-то новом государственном управлении, без чиновничье-бюрократического аппарата, ибо в последнем он видел одно из главных зол бедственного положения народных масс. Яснее о своих политических убеждениях он не высказывается. Но бесспорно то, что большие надежды в улучшении условий жизни в России он возлагал на просветительство и добрых интеллигентных людей (не последнее место здесь он отводил писателям), которые, как ему казалось, будут честно и бескорыстно служить народу.

Для воссоздания полной картины взаимоотношений Короленко и Добротворского не достает писем Короленко. Тем не менее, имеющиеся письма не только разносторонне характеризуют Добротворского как человека и писателя, но и проливают — пусть, может быть, и незначительный — свет и на Короленко, показывают его многолетний интерес к общественной и культурной жизни Уфы, а также огромный авторитет и благотворное влияние на провинциальных писателей. Точную оценку значения литературной деятельности Добротворского дал Короленко в своей статье «Скромный юбилей»:

«В „Русских ведомостях“ (19 января, № 17) отмечено недавно исполнившееся 65-летие Петра Ивановича Добротворского, беллетриста и, главное, провинциального публициста, оказавшего в свое время большое влияние на раскрытие знаменитой российской Панамы с башкирскими землями. С 65-летием почтенного писателя совпало 25-летие со времени уничтожения в Оренбургском крае генерал-губернаторства, на почве которого так пышно расцвело земельное хищение в благословенной Башкирии. Благодаря статьям П. И. Добротворского были назначены две сенаторские ревизии — кн(язя) Шаховского и Ковалевского. „Первая из них, — говорит автор заметки, — не имела успеха, так как была парализована вмешательством генерал-губернатора Крыжановского, явившегося в последнюю минуту на выручку уфимского губернатора С. П. Ушакова. Зато вторая ревизия закончилась полным разгромом оренбургско-уфимского хищнического гнезда…“.

Многим, конечно, еще памятны перипетии этой хищнической истории, разоблачение которой затронуло очень широкие круги. Конечно, хищничество и после этого не прекратилось, так как общие наши порядки быстро затягивают следы разоблачений и общественной борьбы с ними. Обличительная литература нашего времени далеко не всесильна в этой борьбе, и средства одной только (да и то убогой) нашей гласности — ничтожны без коренного изменения тех условий, которые способствуют буйному произрастанию темных дел и хищений. Но если надежды русского общества оправдаются, то в близком будущем нам предстоит, без сомнения, пережить вспышку „обличительной горячки“ посильнее той, какую видело уже пореформенное русское общество в 60-х годах. Теперь, после реформы, история должна отметить первые годы ХХ-го столетия, — обличительная литература, без сомнения, охватит наше отечество с еще большею силой, и надо надеяться, что в этом очистительном огне исчезнет много сорных трав, заглушающих теперь здоровые всходы русской жизни. Но если это и так, — с тем большею благодарностью мы должны приветствовать мужественных работников печати, которые поднимали свой голос в глухую пору торжества реакции и бюрократического своеволия и в самых глухих углах нашего отечества»[13].