— Ну и хорош же ты в этой шинели! Точь-в-точь продавец лапши с улицы Лыок.

— Даже так!

— Тепло — и ладно! Главное грудь в тепле. Если ночью будешь работать, не надо обматываться шарфом. Теперь я еще поставлю на огонь воду для чая и — к твоим услугам.

Ты придвинул маленькую табуреточку к очагу и уселся рядом с Бить.

— По правде сказать, мне в жизни повезло: я встретил тебя!

— Можно подумать, что это правда!

— Конечно, правда! Послушай, я ведь намного старше тебя.

— Сейчас опять начнешь говорить глупости!

— Я не о возрасте. Я имею в виду характер. Ты внутренне гораздо моложе меня, ты веселая, бойкая, мне это нравится.

— Чего же хорошего в том, что бойкая? — рассмеялась Бить. — Да ты и сам хорош! Думаешь, ты такой уж тихий?

Ты улыбнулся:

— С тех пор как мы вместе, я вроде перестал быть нелюдимом. Я ведь страшный лентяй, за что ни возьмусь — ничего не умею. Я хочу тебя серьезно спросить: ты меня еще любишь?

Бить обернулась. В ее живых глазах еще сверкали искорки смеха, но вдруг лицо ее дрогнуло, посерьезнело. Бить молча взяла Ты за руку.

— Какая ты у меня красивая, — задумчиво прошептал Ты. — Не знаю, как сложится у тебя жизнь. Если бы я вдруг вылечился и снова стал здоровым, я жил бы с тобой до самой старости…

Бить молчала, глядя куда-то вдаль.

— Если бы не было всего того, что творится вокруг, — бедности, невежества, войны… — продолжал Ты каким-то тихим, далеким голосом. — Ну ладно, хватит, — улыбнулся он. — Если без конца рассиживать да мечтать, скорее смерть наступит. Попозируй-ка мне немного.

— И за что только я тебя так люблю! — Бить обняла Ты и спрятала лицо у него, на груди. — Ты не очень-то увлекайся, надо же и отдыхать! Смотри, уже полночь.

— Еще чуть-чуть поработаю и — все. Сегодня тебе придется позировать мне не в совсем обычном виде. Надень-ка мой кожаный ремень и косынку на голову. В правую руку возьми что-нибудь, ну хотя бы коромысло, и подними его над головой, вот так.

Бить проделала все, что он просил, и, улыбаясь, спросила:

— Интересно, что ты собираешься рисовать?

— Потерпи, скоро узнаешь.

Наклонив голову, Ты внимательно всматривался в фигуру женщины.

— Замечательно! Возьми коромысло посредине и подними его повыше, вот так. Теперь поверни голову чуть влево, представь себе, что перед тобою толпа. Дай я тебе лучше надену свою кепку.

Ты стал на большом листе набрасывать фигуру партизанки. Штрихи ложились на лист сами собой. Он и не представлял себе, что девушка с винтовкой в руках может выглядеть так выразительно. Вначале Ты писал словно шутя, слегка улыбаясь, но по мере того, как на бумаге возникала фигура партизанки, им все сильнее овладевало волнение, губы сжались, лицо стало напряженным. Глаза, которые он то и дело вскидывал на Бить, подолгу задерживались на женщине, и на бумагу ложились крупные размашистые штрихи. Он изобразил партизанку на фоне леса. Когда же над головой девушки взвилось знамя, у Ты от волнения перехватило горло.

— Ну ладно, на сегодня хватит!

Отложив коромысло, Бить подошла поближе, и, пока Ты раскрашивал плакат акварелью, она из-за его плеча рассматривала рисунок. Ты старался использовать чистые цвета и накладывал краски, четко разграничивая их, чтобы потом, когда на литографе будут отпечатаны основные контуры, любой из рабочих, имея перед собой образец, мог бы легко раскрасить плакат. Партизанка в синей кофте, перепоясанной кожаным ремнем, высоко над головой подняла винтовку, как бы призывая следовать за нею. За спиной девушки высились зеленые лесистые горы. Но вот алые мазки акварели легли на полотнище знамени, и оно словно затрепетало, сверкая золотой пятиконечной звездой. Плакат был почти закончен, оставались лишь кое-какие детали. Внизу Ты написал кистью: «Под знаменем Вьетминя на борьбу против японцев, за спасение Родины!»

Бить, стоя за его спиной, наблюдала, как оживает под кистью Ты рисунок. Вначале она смотрела с удивлением, не понимая, что он хочет изобразить, но вот на белом листе появилась партизанка с винтовкой в руке, а потом и алое знамя Вьетминя с золотой звездой. Ты обернулся, и они молча посмотрели в глаза друг другу, взволнованные и растроганные.

— Так вот, значит, они какие, бойцы Вьетминя? — тихо спросила Бить.

— Наверное.

— Надо убрать пока этот плакат, как бы кто-нибудь не увидел.

— Пожалуй. — Ты повернулся с ней. — А тебе не страшно?

— Конечно, страшно. Ты же знаешь, как у нас в доме любят болтать. Да, сегодня утром в начале Бобовой человек восемь японских солдат перегородили улицу и обыскивали всех молодых ребят. Говорят, искали оружие. Недавно с какого-то военного поста удрали вьетнамские солдаты. Говорят, ординарец стащил у начальника поста пистолет и продал кому-то… Так что сейчас надо быть настороже. Закончишь картину — спрячем ее подальше.

— М-м-м… да… — неопределенно промычал Ты, продолжая рисовать. Потом вдруг, точно что-то вспомнив, перешел к своей незаконченной картине и, прищурясь, долго пристально всматривался в нее. — Да-да… конечно… Нужно переделать здесь все.

— Так можно убрать плакат?

— Подожди минутку. Иди сюда. Я понял, чего этой картине недостает…

Он не договорил, схватил кисть, палитру и подошел к полотну.

— Ты что, решил себя в гроб вогнать? Хватит на сегодня, пора спать, ведь уже полночь! — Бить решительно отобрала у него кисть.

— Ну, разреши мне еще поработать хоть минут пятнадцать! — смеясь, отбивался от нее Ты.

— Ни минуты! Завтра — пожалуйста, сколько угодно. А этот плакат я сама запру в шкаф, чтобы не было неприятностей.

— Вот здесь я изображу девушку с винтовкой, она будет похожа на тебя. Да, нужно обязательно переделать этот кусок.

— Хорошо, хорошо, завтра переделывай все, что тебе угодно.

И Бить потащила его на террасу умыться перед сном.

Теперь картина возникала на полотне быстро, точно рождалась из тумана на солнечный свет. Теперь Ты писал без передышки, не останавливаясь ни на минуту. Вначале он побаивался, что картина выйдет у него символической, слишком патетичной и торжественной и потеряет главное — естественность. Но сейчас он убедился, что сумел избежать этого. В центре картины была фигура человека, умершего от голода, а рядом — мать и девушка. Держа на коленях голову умершего, мать ладонью прикрывала ему веки, а девушка, подняв с земли винтовку, выпавшую из чьих-то рук на поле боя, усеянном трупами, привстала с земли, будто собираясь броситься туда, где еще раздавались выстрелы. Время от времени Ты отрывался от картины и подходил к плакату, подправляя какие-то детали. Он работал с таким увлечением, что, казалось, ничего не ощущал и не замечал, в нем словно все умерло, жили одни только глаза, зоркие, внимательные. Голова работала удивительно ясно, мысли рождались сами собой, четкие, уверенные, и каждый мазок ложился на полотно с такой точностью, что не нужно было ничего подправлять или переделывать. Иногда рука Ты вдруг повисала в воздухе и глаза заволакивали слезы. Тогда он опускался на стул и сидел так, погруженный в свои мысли, не замечая ничего вокруг.

Уже несколько дней как погода прояснилась, но по утрам и ночью было еще холодно. Работая, Ты забывал о своей болезни, но часто у него кружилась голова, в глазах темнело и не хватало воздуха. По утрам его маленькое иссохшее тело было точно приковано к постели, у него не было сил пошевелить рукой. Но больше всего его мучили приступы кашля, которые начинались обычно перед рассветом. Ему казалось, что от этого неудержимого кашля у него разрываются легкие, и после такого приступа он, обессиленный, долго лежал неподвижно. И он слишком мало спал! Часто почти всю ночь он не смыкал глаз, и, только когда перед глазами вдруг возникало что-то нереальное, он догадывался, что задремал.

Бить по-прежнему каждый день поила Ты лекарством, но, видя, что он тает прямо на глазах, тревожилась и ворчала, что он переутомляет себя. Но даже когда Ты ложился отдохнуть, мысль его продолжала лихорадочно работать. И вот наконец однажды вечером картина «оформилась» во всех своих деталях. Только тогда Ты почувствовал смертельную усталость и завалился спать.

Ночью он несколько раз пробуждался, хотел было встать, но тут же снова погружался в тяжелый сон. Когда же окончательно проснулся и открыл глаза, ярко светило солнце. Ты удивленно озирался, не понимая, где он и что с ним. Но как только пришел в себя, первое, о чем он подумал, была картина. «Интересно, что получилось?» И он быстро вскочил с постели.

Бить ушла на рынок, на столе стоял приготовленный ею завтрак. Ты вышел на террасу. Небо было чистое, голубое, воздух прозрачный, дышалось легко. Ты улыбнулся, слушая неумолчный щебет птиц, доносившийся из-под крыши. Он перегнулся через перила террасы, стараясь разглядеть гнездо. Вот к гнезду подлетела самка и, трепеща крыльями, стала носиться вокруг этого крохотного домика, из которого виднелись четыре широко разинутых клюва, птенцы тянулись так, что казалось, вот-вот выпадут из гнезда. До чего же прожорливы эти маленькие существа! С утра до вечера они только и делали, что пищали, требуя еды. Родители без отдыха таскали им всякую живность. Самка, сунув мушку в один из жадных клювиков, опустилась на край гнезда и, вертя головкой, смотрела по сторонам. Потом камнем упала вниз, взмыла в высоту и исчезла в залитом ярким солнцем небе.

Чувствовалось, что еще немного, и станет совсем тепло. Теперь Ты уже не сомневался, что успеет закончить картину. Он снова закашлялся, посмотрел на свои тонкие прозрачные руки, поднял глаза на небо и улыбнулся глупо-счастливой улыбкой. «Хорошо!» Доживет ли он до весны? Каждое утро солнце вот так же будет заливать их террасу, внизу на улице все так же будут толпиться люди, а он превратится в прах. Жизнь будет течь своим чередом, на земле будут происходить всякие события, а его, Ты, уже не будет. Греясь на солнышке, Ты бессмысленно улыбался, и ему не хотелось уходить с террасы, не хотелось двигаться с места.