ДЕНЬ НАРОДНОГО СМЕХА

Московский простолюдин просыпается рано — в четыре часа утра, — когда колокола зазвонят к заутрене. Богомольная баба спешит в приходскую церковь, бакалейщик собирается в свою лавку, ванька-извозчик запрягает старого коняшку в сани, нищие и кликуши пробираются к законным местам на паперти. Московский фабричный в эти минуты досматривает последний сон, с ленцой потягивается на полатях, откладывая минуту, когда придется поторапливаться к станку, — ему нет нужды заниматься хозяйством и молитвой, горемыке, променявшему крестьянский уклад жизни на тяжелый урочный труд.

Для поденщиков, артельщиков, мастеровых, всех тех, кого дворяне прозвали подлым народом, с раннего утра до темноты длится трудовой день. Не успеют мужики насладиться коротким ночным отдыхом, как вновь зазвонят к заутрене, а значит, надо натягивать на белое изнуренное тело нанковый зипун и впрягаться в нескончаемую непосильную работу.

По-иному проходит день у московской чистой публики, как дворяне именуют сами себя. Здесь просыпаются, когда уже отзвонят к поздней обедне, после полудня, и далее тянется жизнь, заведенная раз и навсегда, заполненная трапезами, ездой и разговорами. Сегодня — завтрак, визиты, обед в Благородном собрании, музыкальный концерт, бал, ужин, карты. Завтра — завтрак, визиты, обед в Английском клубе, благотворительная лотерея, маскарад, ужин, карты. Здесь вы видите веселые, довольные собой лица и фраки темно-малинового цвета, украшенные металлическими пуговицами, цветные жилеты и панталоны, разнородные галстуки с отчаянными узлами, удивительные бакенбарды; желтые, голубые, зеленые, пунцовые, полосатые, клетчатые платья, громадные чепцы и токи, свежие, здоровые, круглые, румяные лица, плоские, вздернутые кверху носики, маленькие ножки и толстые пухлые ноги, от которых лопаются атласные башмаки…

Но наконец наступает день, которого долго ждут трудолюбивые москвичи, те, чья жизнь состоит из повседневных забот о хлебе насущном. Вольность и веселье, смех и беспечность, удаль и буйство, потеха, пестрота, разнообразие ненадолго озаряют русский народ. «Дни великих праздников, — отметил Достоевский, — резко отпечатлеваются в памяти простолюдинов, начиная с самого детства. Это дни отдохновения от тяжких работ, дни семейного сбора».

Умеет повеселиться в праздник горбатая старушка Москва, богатая хлебом, острыми языками и темными делами; умеет показать, что бьет с носка, когда Питер бока вытер, что она всем городам мать, и тот красоты не видал, кто в ней не бывал. Потому-то не хвались в Москву — хвались из Москвы.

Издавна больше иных полюбился москвичам развеселый зимний праздник масленица. Еще в давние времена в первый день масленицы у Лобного места всенародно объявляли, что великий государь Алексей Михайлович зовет к себе нищую братию и людей скудных хлеба есть. Иногда на этот зов собиралось в царские палаты несколько тысяч человек. Царские стольники, стряпчие и жильцы носили ествы и питье, прислуживая государевым гостям. Сам Алексей Михайлович нередко кушал в кругу нищей братии и по окончании стола своеручно оделял всех денежной милостыней.

Даже Петр I, пока не перебрался в выстроенную на иноземный лад столицу, в понедельник после свадебных недель открывал последнее зимнее празднество, повертевшись на качелях с приближенными офицерами. Правда, москвичи не придавали большого значения официальному открытию масленицы и уже с воскресенья зачинали веселье.

Эх, хорошо на горах покататься, в блинах поваляться! Не житье, а масленица! Блинница, сметанница и немного пьяница! Сырная, честная, широкая, разгульная! Русский карнавал! Сама Масленица — румяная толстая баба, сидящая на сковороде, с ухватом вместо рук и помелом вместо языка (недаром же языки у москвичек что помело) — заглянула, как и в прежние годы, в свои излюбленные места и осталась довольна зрелищем. На Трубе, где осенью было непроходимое болото, а теперь широкая площадь, на Москве-реке, от Москворецкого моста до Воспитательного дома, понаделано множество ледяных горок, увенчанных причудливыми башнями с разноцветными знаменами. Под шумные звуки барабанов, гудков, рожков, балалаек, свиристелок, чудо-скрипок мчатся на салазках с гор со смехом и прибаутками ошалевшие от быстрой езды мужики и бабы.

заметил наблюдательный поэт XVIII века.

На Разгуляе, в трактире на перекрестке четырех дорог, под Новинским в балаганах со сбитнем и бузой, в Сокольниках возле многочисленных длинных столов и в шатрах, на каждой московской площади — ешь до икоты, пей до перхоты, пой до надсады, пляши до упаду.

Под Троицким мостом через Неглинку, возле Преображенского кладбища, да и во многих других местах молодцы в поддевках и плисовых шароварах, наперед обнявшись и троекратно поцеловавшись, вступают в единоборство, а когда кровь закипит у большинства, сходятся стенка на стенку.

В дни масленицы перессорившиеся соседи зазывают друг друга в гости — мириться, незнакомые люди, встретившись на улице, целуются, старушки поудобнее усаживаются на завалинках возле ворот и перетирают косточки знакомым и незнакомым гулякам. Мужчины наряжаются в женские наряды, женщины — в мужские. На лица натягивают хари, маски. Купец-старообрядец везет две корзины блинов арестантам в Бутырский острог. Другой купец, в подстриженной на немецкий лад бородке, усадив раскормленных дочерей в пошевни, запряженные четверкой цугом, медленно прогуливается по московским улицам и площадям, с презрением наблюдая за подлыми забавами.

Но какая же масленица без медвежьего представления?!

— Нут-ка, Мишенька, — начинает вожак, — поклонись честным господам да покажи-ка свою науку, чему в школе тебя пономарь учил, каким разумом наградил. И как красные девицы-молодицы белятся, румянятся, в зеркальце смотрятся, прихорашиваются.

Мишка садится на землю, трет себе одной лапой морду, а другой вертит перед рылом кукиш — это значит девица в зеркало смотрится.

— А как, Миша, малые дети лазят горох воровать?

Миша ползет на брюхе в сторону.

— А как бабушка Ерофеевна блины на масленой печь собралась, блинов не напекла, только сослепу руки сожгла да от дров угорела? Ах, блинцы, блины!

Мишка лижет себе лапу, мотает головой и охает.

Но не все коту масленица, после сладкого бывает горько, и, поклонившись в прощальное воскресенье в ноги: дети — родителям, слуги — господам, Москва затихает, цепенеет. Умирает Масленица, испугавшись горькой редьки да пареной репки. И лишь после полуторамесячного затворничества, после долгой работы без счету и роздыху наступает следующий народный праздник.

Скоро! Скоро! Скоро! На Светлой неделе в маленьких балаганчиках на Девичьем поле можно будет увидеть бородатую женщину, теленка о двух головах, человека с железным желудком, выпивающего рюмку скипидару и закусывающего этой рюмкой. Желающие смогут полюбоваться в Нескучном саду на подъем воздушного шара, надо только при этом помнить, что в тот момент, когда все увлечены и задрали головы к небу, в толпе шныряют умелые фокусники, очищающие карманы зевак.

Но особенно многолюдно станет под Новинским.

Каких только нет вокруг зрелищ! Зазывалы — отставные солдаты-балагуры — хватают, словно на рынке, праздношатающуюся публику за рукава и чуть ли не силком затаскивают в балаган, где показывают «Петрушку». Русский Пульчинелла может и девицу соблазнить, и квартального обмануть, и хозяину всыпать по первое число. И народ, вслушиваясь в веселую речь куклы, смеется над теми, кому в иные дни низко кланяется.

Разноцветные фейерверки заполонили московское небо, ни на миг не умолкает звон колоколов, то здесь, то там забавляют народ заморскими причудами приезжие шпрингеры, балансеры, кунстместеры, эквилибристы, великаны.

У каждого народного праздника, гулянья было свое место, время, традиции. Русский простолюдин любил скитаться, переезжать с места на место, и каждый мечтал посетить Москву. Здесь всегда было множество жителей самых различных губерний. Оттого и веселье было, как нигде, разнообразно — каждый приезжий привносил в праздник толику своего опыта и умения. Каждый мог выбирать, где и как ему повеселиться.

На Пресненских прудах издавна любили кататься на шлюпках и кормить жирных карпов. На Ходынском и Донском полях летом, а на Шаболовке и в Покровском зимой собирались в праздничные дни любители рысистых бегов. В Лефортово не смолкали звуки гармони, рассказы бывалых людей, шум играющих в орлянку. Первого августа на Трубе и Самотеке особенно звонко пелось в хороводе и удачливо гадалось на венок, брошенный в воду. Первого мая гуляли в Сокольниках на немецких станах. Здесь еще в начале девятнадцатого века можно было увидеть рядом с вельможными китайскими и турецкими палатками, в которых были накрыты столы для роскошной трапезы, хворостяные, чуть прикрытые сверху тряпками шалаши рабочего люда, в которых дымились самовары.

Но в своем подавляющем большинстве благородные господа старались больше и больше отдаляться от народа, ни в чем не походить на него — ни одеждой, ни языком, ни думами, ни времяпровождением. Для высшего класса и праздники-то перестали существовать, потому как каждый день стал отдыхом. Знать чинно, беззвучно постоянно гуляла, вернее, прогуливалась по модному Тверскому бульвару, ухоженному Александровскому саду, загородному Петровскому парку.