ЕЛАГИНСКИЙ САЛОН

В начале XVII века, в противовес солдатским манерам двора Генриха IV, маркиза Рамбулье стала приглашать в свой особняк изящных светских остроумцев для бесед о литературе, философии, нравственности. Здесь царил пасторальный дух, французские дамы и господа отдыхали от черни, которая спустя полтораста лет отправит на гильотину их правнуков.

В «Отеле Рамбулье» тонкие лирики посвящали дамам, в особенности хозяйке дома, свои сонеты, мадригалы, послания. Здесь пытались заменить непонятный, страшный, грубый мир камерным покойным мирком.

Новая мода привилась, и в Париже стали греметь имена женщин, умеющих держать салон. В европейских столицах начала девятнадцатого века в этом искусстве стяжали славу русские дамы, покинувшие свою родину, но продолжавшие получать мзду от своих русских рабов. Княгиня Ливен держала политический салон, где встречались дипломатические личности и обсуждали мировые проблемы. Свечина председательствовала в духовном салоне, где литературу в обязательном порядке окутывали мистическим туманом. Княгиня Багратион предпочитала иметь у себя всего понемножку: литературы, политики и даже естественных наук.

В Москве же европейским великосветским салонам предпочитали балы у генерал-губернатора, где щеголяли парижскими нарядами и прононсом; семейные кружки, где ели и пили до отвалу, нимало не заботясь о будущем; литературные вечера, на которых, правда, никогда не заходила речь об искусно отделанном и посвященном даме сердца рондо. В московских плебейских салонах все больше делились колкими шутками и эпиграммами, негодовали по поводу высочайшего указа о военных поселениях, читали статистические справки…

Если бы в России первой половины девятнадцатого века вдруг перестали собираться люди, чтобы поспорить об искусстве и общественной жизни, то, наверное литература наша, да и политическая мысль заодно с ней, имели бы единственного представителя в лице Фаддея Булгарина с его популярной «Северной пчелой».

Литературные салоны и кружки Москвы оттачивали умы, будоражили общество. Люди, желавшие просвещения себе и своему народу, спешили покинуть свой домашний мирок, чтобы поспорить о судьбах мира. По понедельникам собирались у желчного Петра Чаадаева и восторженного Федора Глинки, четверги проводили у просвещенного Александра Вельтмана, в субботу гостей встречал добродушный Сергей Тимофеевич Аксаков. Но, наверное, дольше всего, с конца двадцатых годов в течение трех десятилетий, просуществовали воскресные литературные вечера в гостиной Авдотьи Петровны Елагиной. Далеко не всегда они походили на литературные, хотя и перевидели в своих стенах почти всех известных писателей. Здесь рождались и крепли в спорах ораторы, скрещивая мечи «за» и «против» народных обычаев, крепостного права, русского искусства.

Каждый посетитель елагинского салона имел свою, отличную от иных, точку зрения по всякому спорному вопросу, но все сходились в одном: надо приносить России пользу, надо облегчить жизнь народу.

писал Николай Языков о милом доме Авдотьи Петровны. Здесь сходились в литературных схватках сын крепостного лакея Михаил Погодин и преемник старинного княжеского рода Владимир Одоевский, купец Василий Боткин и помещик Михаил Бакунин. Здесь Гоголь читал первые главы «Мертвых душ»…

Елагинский салон был одним из центров, где скрывалась и зрела русская мысль. Весь цвет просвещенной России перебывал тут: А. Тургенев, И. Дмитриев, С. Аксаков, Д. Веневитинов, Пушкин, Дельвиг, Соболевский, Баратынский, Чаадаев, Герцен, Огарев, Грановский, Кетчер, И. Тургенев… В числе гостей часто бывал художник Эммануил Дмитриев-Мамонов, который любил тихо сидеть в уголке и рисовать. Так получился «Елагинский альбом». Каждая его страница — частица истории развития общественной жизни нашей страны.

…В просторной комнате у круглого стола сидит Хомяков и читает свою статью «О старом и новом». Слева, положив руку на стул, стоит Иван Киреевский — старший сын Авдотьи Петровны. Он уже обдумывает свои возражения — «В ответ Хомякову», — что послужит началу движения, которое назовут славянофильством. Дальше виден затылок деятельного сотрудника «Отечественных записок» Ивана Панаева, профиль Петра Валуева. У края слева в жабо и очках — тучный Свербеев. В большом кресле, с трубкой — старик Елагин, второй муж Авдотьи Петровны (первый — Василий Иванович Киреевский — в 1812 году взял на себя содержание и лечение девяноста раненых русских солдат, заразился тифозной горячкой и умер). Константин Аксаков с поднятым кулаком уже готов ринуться в спор. Петр Киреевский, прозванный Великим печальником Древней Руси за то, что повсюду собирает народные песни, набивает трубку, а его сводный брат Василий Елагин беседует с молодым профессором Московского университета Степаном Шевыревым.

Но, пожалуй, главным героем литературных вечеров всегда была заботливая хозяйка Авдотья Петровна. Она унимала сверх меры разошедшихся спорщиков, мирила врагов, знакомила будущих друзей.

Когда-то в юности «милая моя Дуняша» (как звал свою племянницу ее ровесник Василий Жуковский) продала рощу, чтобы издать первый сборник стихотворений Жука (так прозвала своего друга и родственника Авдотья Петровна).

Посетители ее салона не преподносили хозяйке сонетов (разве что Николай Языков посвятил ей свой последний поэтический сборник), но в тяжелую минуту — смерть друга, крах любви, денежные затруднения — друзья искали и находили в ней верного помощника и мудрого советчика.

Ее хватало на все — воспитывать своих детей в любви к деятельному труду и просвещению, переписываться со множеством знакомых и сообщать им подробности последних политических событий и книжных новинок, переводить романы и статьи с полдюжины европейских языков, заниматься живописью и выучиться даже иконописи, наконец, держать самый передовой в России — елагинский — салон.

При этом Авдотья Петровна не выносила салонного вкуса, жила и другим советовала жить в непрестанном посильном труде:

«Здесь есть один старик Гаас (вероятно, вы его знаете), он целые дни и ночи проводит то в остроге для утешения ссыльных, то у постели умирающих. Это совсем не забавно, но наверное не скучно. Он сам умирал недавно, и хорошо было видеть эту ясность души готовой (теперь он здоров). То, что ему можно делать, то доступно и каждому. Не в остроге, не в больницах, а просто на деятельной службе добру и братьям находятся смирение и ясность душевная. Фарисейство обретается от салонных похвал, а труд полезный мужика за сохою идет без похвал и без скуки. В этой скуке такая неблагодарность к богу, что досадно. Скука эта — право фарисейства. Она значит: я-де лучше других, если ничто меня не удовлетворяет».

Скучен день до вечера, коли делать нечего! В елагинском доме скуки не знали, потому как жили в вечной заботе о других.