После драки, пряча слезы, я убегала на речку купаться, по дороге заходила к соседям зашить платье, объясняла, что зацепилась за сук. Жестокие родители никогда не принимали жалоб, во всем случившемся обвиняли только меня. Это разучило меня жаловаться вообще, и я стала носить обиды в себе.

Взрослые в селе меня любили: я им гадала, предсказывала всем счастливую судьбу. Старым и больным обещала рай после смерти, а их детям жизнь до ста лет. Одиноким вдовушкам предсказывала замужество в соседних селах, где табунами бродят приличные бравые женихи, а не какие-нибудь замухрышки. Бездетным семьям— такое множество детей, что рожать надоест.

Пятидесятилетней тетушке Доржиме я нагадала, что удочерит русскую золотоволосую девочку из детдома. И случилось так, что гадание мое через год сбылось: тетушка Доржима с мужем съездили в город Улан-Удэ и привезли оттуда годовалую девочку с золотистыми волосами.

— Вот и пришла к нам в Гэдэн золотоволосая из города. Гэрэлма адяа[1], дай ей имя. Неудобно человеку даже день прожить без имени! — и тетя Доржима взволнованно целовала свою маленькую дочку.

Девочка была беленькая, как бумага, под прозрачною нежною кожицей ветвились синие жилочки, а глаза были сказочно русские, огромные, голубые, как ласковое летнее небо. Ей сшили желтое ситцевое платье в коричневый горошек, и девочка казалась большою живою куклою, ненастоящей, загадочною. Шутка ли дать такой имя?!

— Имя придумаю в пятницу, потому что пятница — самый мягкий благополучный день недели, — прошептала я.

— Детонька, проживем еще немного без имени? — спросила тетя Доржима у малютки. Моя мама дала ей розовый пряник. Она всегда девочкам дает розовые пряники, а мальчикам белые.

С этого дня я потеряла покой. Повсюду искала имя девочке: заглядывала в углы и щели, в куриное гнездо, в мышиную норку, искала даже под берестою белой березы, сдирая бересту.

В отчаянии я готова была отдать девочке свое чудесное имя — Алтан Гэрэл, что означает золотой свет и золотое зеркало. Мама переводит мое имя на русский язык — Светлана. Но по своей материнской ревности никогда, конечно, не позволит других называть именем своей первой и единственной дочери.

В ночь на пятницу, когда все уже спали, я шепотом перебирала женские бурятские имена, какие знала в свои семь лет. Может быть, тогда инстинктом почувствовала разлад между бурятскими именами и необыкновенными огромными голубыми очами русской девочки? Я никак не могла придумать ей имя. Уже тревожно подкрадывается пятница, чувствую, что этот добрый, ласковый день станет для меня днем неудачи.

Неплохое имя у нашей соседки — Сонин, что означает «вести», «новости». Но сама бабушка Сонин жадюга, никому никогда ничего не дает — ни взаймы, ни даром, ни даже когда заплачешь.

Когда в первом классе научилась писать слово «скупердяй», в тот же день стащила из класса мел и в сумерках, когда бабка Сонин доила корову, написала у нее на ставне: «Скупердяйка Сонин». А утром у нас в доме разразился скандал. Отличник Саша Раднаев, внук бабки Сонин, сразу же наябедничал, кто это написал. Хотел поколотить меня, но куда там! Щупленький он, как козленочек. Я его повалила, оседлала и надавала шелбанчиков десять в лоб. Могла бы дать и двадцать пять, но пожалела: еще шишка выскочит на лбу, начнет он бодаться с баранами!

Саша попробовал было подговорить мальчишек, чтобы отомстить мне, но те не поддержали его, не заступились за скрягу.

Тетя Сонин сама рассказала обо всем моим родителям.

— Скажите, пожалуйста, какой вред вашей Гэрэлме от моей скупости? Никому нет вреда от моей скупости ни грамма! — И старуха со слезами в голосе показала на тоненькую полоску грязи под твердым желтым ногтем на указательном кривом пальце. — Никому на свете нет вреда от моей скупости ни грамма! — повторила она со страшною обидою, и я убежала из дома на целый день.

Мне было муторно от слез соседки, от ее грязи под ногтями, от своей злой надписи на ставне чужого окна, от ябедника Саши и сурового гнева моих родителей. Издали с улицы поглядывала на ставни соседей, но порочащие бабку слова уже были стерты.

Боясь зайти домой, вечером я сидела под огромным дырявым котлом, поставленным в углу внутри хлева, где куры откладывали яйца. Курам я давно отыскала хорошие имена: Сафрон — это сизая, пепельная курица, сильная, с кряжистыми толстыми ножками, она реже других приносит яйца, но они у нее такие крепкие, с гладкою твердою бежевой скорлупой, и вкусные. Яйца Сафрона не сдавали в магазин, не меняли на керосин и спички, мы ели их сами. Одну невинную курицу я прозвала Сонным Гребешком, просто так, дурачась, но для всех эта кличка стала загадкою.

— А почему петух у тебя Клюнет-Неклюнет? — посмеивались родители.

Царь-петух воинственно поглядывал на всех немигающим черно-бисерным зрачком с огненным кольцом. Клюнет, не клюнет, гордо всклекочет и вдруг мелко-мелко спешно закудахтает, подзывая многочисленных жен к вкусному зерну. Тощий от любовных страстей, настырный петушище никогда не терял мужского достоинства, гордо возвышался на безобразных своих, корявых морщинистых ногах. А куры-дуры послушно глотали вместе с зернами землю, которая крошилась и пылилась под их яростными клювами. Безумно глотали и осколочки стекла. Осколочки же эти я находила расплавленными среди выветрившегося помета. Когда я впервые щупала кур, опасалась даже, что наткнусь мизинцем на острые осколочки. Если курам удалось бы проглотить гвозди, то их бесстрашный желудок наверняка переварил бы даже железо!

— А где же оно, птичье молоко-то? Может, из красных гребешков течет тайно? А? — приставала я к бабушке.

— Молочко-то у них льется тайно, может, из зоба, есть, есть оно, птичье молоко! Только нам его не доить, не пить, масла из него не сбивать, — говорила бабушка, и мне очень хотелось погладить и ущипнуть куриные коралловые гребешки, чтобы ощутить их тайну и жар.

— Гребешки-то у кур вместо грудей цветут! — восклицала я, и мы смеялись над болтающимися на головке гребешками.

Долго я мучилась своими думами, сидя под дырявым котлом, так ничего и не придумала. А когда стемнело совсем, зашла в сарай бабушка и сердито окликнула:

— Гэрэлма! Долго будешь сидеть под дырявым котлом, горбатою станешь! Слышишь? Может, принести тебе яйца Сафрона, чтобы ты высидела цыплят?

По голосу бабушкиному слышу, что она еле сдерживает смех, и я опережаю ее. Смеясь, выхожу из своей крепости и сдаюсь в плен на милость родителей.

О, как отрадно, что у нас дома вечером не ссорятся! После скандала человеку могут присниться дурные сны, у нас все боялись дурных снов. От них надолго расстраивалась мама, молчала, замыкалась, и к тому же взрослым надо вставать с зарею. Поэтому, напроказив и натворив бед, я до вечера пряталась в хлеву под котлом, а с наступлением сумерек родители сами находили меня. Как-то вечером я искала корову и вышла к далекому горному оврагу, на кладбище для скотины. Увидела там пляшущие синие огни и примчалась домой насмерть перепуганная:

— Черти зажгли там свои огни для ночной жизни!!!

Но вернусь к наказанию за то, что оскорбила соседку.

— Не хватало того, чтобы от тебя, от бармалейки, плакали взрослые! — возмущалась мама и на полоске бумаги написала химическим карандашом: «За порочащие людей надписи выпороть Гэрэлму крапивою по голой заднице!» — и наклеила бумагу на раму в окне. Я быстро сообразила: скосила на нашей усадьбе всю крапиву и сварила щи свиньям. Чужую крапиву мама не тронет, не хватало еще позора рвать чужую крапиву, чтобы выпороть единственную дочь!

В ту мучительную ночь на пятницу мне приснилась летящая ветвистая змея с коралловыми рогами.

Она летела высоко и, мирно, плавно шевеля ветвями-крыльями, тихо прядала коралловыми рогами, паря и выруливая в воздухе. Рога у нее были круто закручены, как у барана. Прелесть-то какая! А конец одного рога был унизан теми тремя поблекшими кораллами, которые сварились в моем желудке. Каково же было мое изумление — в короне у царицы-змеи мои кораллы!

— Ы-ы-ы-ы дыд-гы! — испугалась бабушка, когда я рассказала свой волшебный сон. Она была убеждена, что змея может быть только подлою и от нее не жди добра ни во сне, ни в сказке. Впервые посмотрела на меня с непонятным отчуждением и тревогою, в это утро ей не захотелось причесывать меня.

В нашем селе Гэдэне тогда шипом шипели змеи, летом грелись у самого дома на завалинке. Однажды я подцепила лопатою большого коричневого ужа и с ужасом выбросила на улицу. Уж и не подумал кинуться на лопату, как я ожидала, а быстро пересек дорогу и уполз в густые луга. Я никогда не видела ужаленного змеей человека. Зато часто с отвращением видела, как пацаны камнями убивают змей, хотя люди и спасаются от многих болезней змеиным ядом.

А дедушке мой сон полюбился, он радовался ему:

— Значит, змея летает, как в сказке? А коралловые рога у нее закручены, как у колхозных баранов? Красота-то какая! Мне бы хоть раз в жизни увидеть такой сон! А? — поблескивал глазами дед.

— Ты стар и слишком крепкий табак куришь! Разве тебе приснится толковый сон?! Старик, у тебя из ушей бурлит ядовитый табачный дым, как из трубы. Любой сон сгорит в твоей башке, как щепка в печке. Зола и дым — как надоели мне отрыжки дурмана твоего! — и бабушка метнула на него уничтожающий взгляд.

Я смотрю — не бурлит ли волнистый, кудрявый дым из ушей дедушки.

— Поди сон сгорит в моей голове, как щепка в печке, и вылетит с табачным дымом через уши! — пошутил дедушка, поднаторевший в пожизненной табачной перебранке с бабкою.

Мама — сказительница бурятских волшебных сказов, обдумывая мой сон о Чудо-змее, таинственно молчала.

Я привязала бантик на хвост бычку и ушла из дома. Наш красивый черный бычок с острыми рожками то и дело чесал свои растущие рога: то забор бодал, то телегу. Когда наконец он разрушил всю поленницу, дедушка рассердился, а я привязала бычку на хвост бантик, чтобы отвлечь его от зуда. Чем ему еще поможешь? Когда черный бычок был новорожденным теленочком и зимою жил с нами в избе, я обнаружила на нем синеватых вшей и намазала его, бедного, керосином, сожгла его нежную кожу, и за это мне драли уши.