Часть первая
Кто встретит Чудо-змею с коралловыми рогами и завладеет ими, тот станет богатым и счастливым.
Старинное бурятское поверье
Еще до рождения прозвали меня Бесенком: в материнской утробе мне было тесно, я изо всех сил билась и бунтовала.
Мама, родившая семерых детей, потом часто говорила мне:
— Ты и в животе вела себя безобразно. Так хотелось поскорее родить тебя!
Будучи трехмесячной, я прославилась тем, что свалилась с полатей. Бабушка запеленала и обвязала меня четырьмя кожаными тесемками, как деревянную чурочку, и, положив на самую середину полатей головою к стенке, отлучилась по хозяйству во двор.
Вернувшись, она застала меня на полу, побуревшую от рева. Подняла и видит: так же крепко завернута и обвязана.
— Как же ты умудрилась?! Уж не дьявол ли скинул тебя на пол?! — испугалась бабушка.
Если бы дедушка или мама оставили меня лежать без присмотра, бабушка их поедом бы ела. И не пало бы подозрение на ни в чем не повинного дьявола. Но в семье авторитет бабушки был непререкаем.
Сосновые полы нашего старого дома стараниями бабушки блестели желтизной, как дощечки для сушки сыра. Наливая воду или молоко, бабушка держала левую руку под черпаком, старательно сложив ее ковшиком, чтобы не капнуть на пол. Недаром в тридцатые годы она не раз получала первую премию по улусу за чистоту — красное земляничное мыло и белое вафельное полотенце! В то далекое время по домам ходила от сельсовета комиссия, проверяла санитарное состояние. Моя бабушка Цэрэн слыла на весь улус чистюлей. Это она научила меня мыть пол особым способом: сперва ошпарить кипятком, потом натереть песком, затем смыть песок, выскоблить все углы и щели и, наконец, снова сполоснуть горячею водою и вытереть насухо при закрытых дверях, чтобы пол не стал сизым от сквозняка.
Прежде чем зайти к нам в дом, люди подолгу вытирали ноги о железную сетку перед крыльцом, стряхивали с себя дорожную пыль и грязь. Милая моя, самая усердная на свете бабка! Своими сильными руками она пеленала и крепко-накрепко перевязывала мне колени, чтобы я не унаследовала кривые ноги от своих кочевых предков-наездников. Так от великого бабушкиного старания ноги у меня искривились шиворот-навыворот, стали иксообразными.
Когда мне было пять лет, я завидовала мальчишкам, которые делали стойку на руках. И решила от них не отставать.
В первый раз во дворе я с разбегу встала на руки, но чересчур перекинула назад ноги и грохнулась плашмя на спину. После неудачи обучалась на высокой куче золы. И ходила, похожая на искупавшуюся в золе курицу.
Однажды, желая похвастаться своим искусством перед моею старшею подругою Сэсэгмою Банзаракцаевой, я с разбегу упала прямо на золу. А та оказалась горячею, только-только из печки, в ней еще тлели красные угольки, они пулями отпечатались на моих руках.
— Чертова девка, сожгла себе руки! Теперь на ушах будешь стоять?! — распекали меня дома.
На кистях образовались большие и малые волдыри, потом они лопались, оттуда вытекала жидкость и до слез жгла оголенные раны. Мама долго смазывала мои руки рыбьим жиром, и я ходила с повязками. Тогда школьники копали колхозную картошку, я же ничего не делала, околачивалась возле матери, грызя вытертую о подол морковку и стыдясь своей ненужности. Мама работала бригадиром огородников, а я, мамина помощница, по дурости своей стала инвалидом… и она никак не могла похвалиться мною.
Руки мои со временем зажили, остались, правда, шрамы от ожогов. И опять, едва проснувшись, я убегала из дому играть, не взглянув даже на небо, хотя мать учила меня, хотела вырастить толковою:
— Алтан Гэрэл! Приличный человек должен утром осмотреться кругом, взглянуть на небо, горы, на землю…
Когда я спросонья выскакивала на улицу, то прямо-таки слепла от кипящего, бурлящего солнца. Крепко зажмурившись, я с наслаждением мочилась навстречу солнцу золотистою струей.
— Не для того солнце светит золотое, не для того вершины гор высятся в синеве, чтобы такая бестолочь, такая срамница позорила их! — сердилась бабушка.
Закончив вечерние хлопоты, она, даже усталая, прежде чем войти в дом, пристально вглядывалась в горизонт, потом, резко закинув голову, изучала небеса по цвету и облакам, стараясь угадать по закату завтрашнюю погоду. Бабушка Цэрэн одухотворяла природу, словом, была философом, насколько им могла быть безграмотная бурятская старуха 1899 года рождения.
Помню, как я утащила из колхозной кладовой гирьки от весов. Когда это обнаружили, родители принялись меня ругать:
— Мало того что девчонка лупит всю детвору в селе, а взрослым говорит такое, что от стыда можно сгореть, так еще и воровать стала! — Родители потребовали, чтобы я сама отнесла гирьки кладовщику и попросила прощения, иначе не станут меня, воровку, кормить!
Я забралась в темный, мрачный амбар и целый день просидела голодная, чтобы родителям стало невмоготу. Сижу в засаде, а в полутьме поблескивают передо мною беленькие, желтенькие гирьки, одна другой лучше и меньше. Я отдала бы за них все мои игрушки: глиняного беломордого коня, белого фарфорового слона и моську, желтую тряпичную лисицу с красными стеклянными глазами, набитую опилками… желтое драгоценное яйцо бильярдного шара… отдала бы за них синий свод небесный с раем. Железные гирьки, блестящие и не бьющиеся, были мне дороже всего. В них я чувствовала непостижимую странную тайну, — ведь ими можно взвесить все-все на свете. И твердо решила ни за что не расставаться с ними, ведь у кладовщика есть еще много больших чугунных гирь.
Меня слегка подташнивало, в животе урчало от голода. Я тихо позвякивала гирьками и беспрерывно думала о еде. Дедушка всегда добавлял мне мясо из своей порции под предлогом того, будто у него притупились зубы, а у меня, «как у щенка, острые шильца». С азартом, балуясь, я громко клацала зубами.
— Хватит щелкать, Гэрэлма, а то сломаешь! — и бабушка целовала меня, а я счастливо брыкалась.
В отрочестве я во сне часто скрежетала зубами, пугая суеверную мать, внушившую себе: если мужчина скрежещет зубами во сне, то он врагов своих громит и побеждает, а если женщина во сне зубами скрежещет, то родных своих поедает, их костями хрумкает…
Когда корова отелится или овца объягнится, у нас варят молозиво — желтое, густое, как творог, сытное и вкусное, после молозива целый день не проголодаешься!
А еще мама и бабушка каждое лето толкут черемуху, смешивают ее с творогом, топленым маслом, сахаром и сушат черемуховые сырки для праздника Белого месяца — первого весеннего месяца, начала молочного изобилия. В марте к нам всегда прибегает ребятня, чтобы отведать знаменитые черемуховые сырки.
— Шевелите, детки, усами, шевелите! — с улыбкою приговаривает бабушка, раздавая сырки, а дети смущенно прикрывают обветренными руками беззубые рты. Нет ничего вкуснее этих сырков, как чудесно хрустят они на зубах, рассыпаются и тают во рту.
А как ласково бабушка уговаривает выпить сырое яйцо!
— Еще тепленькое, розовое! — И она прокалывает его шилом и шилом же солит, размешивает внутри. Я морщусь при этом, будто мне готовят отраву в золотой скорлупе…
Вспомнив все это, я заплакала, полезла в старый амбарный сундук, где хранились праздничные старинные одежды и мамины коралловые бусы. Достала их и зубами разорвала нитку. Вместе со слезами и слюною проглотила три коралла в надежде, что умру… Пусть родители поплачут обо мне!
Но мне не суждено было умереть. Вечером, придя с работы, мама вывела меня из амбара и напоила пенящимся, шипящим молоком. Узнав обо всем, она следила за мною, как за курицей-несушкою, когда же я снесу ее драгоценные кораллы. При этом грозила, что иначе придется делать операцию! Наконец-то кораллы покинули меня. Мама обмыла их и вдела в свое ожерелье.
— Видишь, Гэрэлма, как ты сварила мои кораллы! — и даже гостям показывала три поблекшие бусинки.
На следующее утро, как я снесла кораллы, меня разбудили рано.
— Косматый человечек, поди-ка сюда! — с лукавою лаской зовет бабушка.
Я удираю, но бабушке удается поймать меня, и она обрадованно и мстительно приговаривает:
— Бэр-бэр, за все косматые дни тебя, бесенка, причешу!
Мои разнузданные волосы злятся, трещат и рвутся в цепких, усердных пальцах бабушки. Смачивая их сахарною водою, она заплетает пять косичек «мышиные хвостики», причем самая крупная, почетная царица-косичка заплетается на макушке. Дотошная бабушка не оставит в покое ни одного волосенка, прихватит в плен самые крайние тонюсенькие, «голодные» волосиночки.
Говорят, наша бабушка в молодости так гладко и туго заплетала свои косы, что ни один волосок не выбивался. Воротник ее простого черного платья бывал наглухо застегнут.
А я убегаю в сарай и, морщась от боли, вырываю остро дерущие кожу волосы.
— Смотри, Алтан Гэрэл, косички на всю неделю заплетены! — строго предупреждает бабушка.
Родители собрали мои гирьки и сказали:
— Сколько мы можем укрывать воровку в нашей семье? А?
Отец взял меня за руку. И мы пошли к кладовщику. Оказалось, что скупой дядя Чагдаржаб из-за этих гирек несколько дней не выдавал людям муки и хлеба. У меня от стыда зачесались пятки.
Говорят, свет не видывал, чтобы девчонка была такою драчуньей и забиякою, как я. Мальчишкам приходилось обороняться от меня сообща. К тому же я давала им самые меткие прозвища, которые сразу же прилипали. Даже те мальчишки, что вместе нападали на меня, ссорясь, обзывали друг друга именно так.
Тогда я ликовала, а они дружно набрасывались на меня. Но со мною не так-то просто было справиться. Я защищалась отчаянно, пускала в ход не только кулаки, ногти и зубы, хватала все, что попадало под руку. Однажды одному мальчонке влепила в лицо горячую коровью лепешку!