А как вкусно шкварчали и шипели румяные жирные хариусы на сковороде, аж слюнки текли… Поди, ни в одном ресторане так не пеклись, так не старались для невесты уголовника, как «метрдотель» Глеб Тягай! Ах, как трещали и хрустели тогда хариусы!..

«Боже, в каком экстазе я жила тогда с Мелентием, если не замечала горячий жир, льющийся на колени? И в этой теперь насквозь задрипанной юбке встречаю его», — со странным удовлетворением думала она, ничуть не желая переодеваться.

За восемь лет жизни лились ливни с градом, кислотные дожди, ядопады, лилось и капало многое на добропрочную материю, все, кроме птичьего молока…

На олимпийской юбке Алтан Гэрэл зашила красными вышивками-крапинками сорок девять дыр! Эта юбка словно знамя ее человеческой и женской жизни за гнетущие годы, и она подыскала полированное древко сломавшейся швабры…

И когда душа ее более всего терялась в гнетущих догадках о судьбе Мелентия, вдруг раздался оглушительный, ржавый, бьющий током по обнаженным нервам, идиотский, чудовищный звонок, который Алтан Гэрэл собиралась заменить на более благородный уже пять лет… Она соскочила, как ошпаренная.

— Ме-ле-ка! — раздался глухой голос за тонкою, необитою дверью без глазка.

Она распахнула бедную дверь и увидела Мелентия в пышной снежномеховой шапке, надвинутой по самые темно-серые глаза в синих кругах.

Они с изумлением смотрели друг на друга в упор.

— Я проездом, с курсов, — едва начал Мелентий, колени у него подгибались, и весь он дрожал какою-то нервно-морозною дрожью, скидывая дерматиновый полушубок цвета повышенной мрачности.

Алтан Гэрэл, схватив подушку, мигом залезла на стул в прихожей, и придавив подушкою ненавистный звонок, несколько раз с размаху стукнула по нему, и спрыгнула со стула.

— Конец мерзавцу! — обрадовалась она, с силою давя на мертвую кнопку, словно топча голову изверга.

Потом они ели яичницу прямо со сковороды, запивая сухим кислым вином «Плай» вместо чая, который смертельно надоел Мелентию за срок.

Природная мужская красота, настоянная одиннадцатилетнею выдержкою в жестокой аскетичной среде, сделала Мелеку такой значительной личностью, что Алтан Гэрэл после восьми лет с той первой встречи в зоне видела совершенно другого мужчину с волнистыми волосами, крашенными хною, незнакомца тридцати пяти лет, будто перелицованного с головы до ног.

Она даже нагнулась к нему, чтобы разглядеть шрам на его носу.

— Я его тогда аккуратненько заклеил, — смущенно отвечал он, и она едва заметила тонкую, прямую ювелирную черточку на носу.

— Не ожидала тебя из какого-то Боровска…

— Из Калуги на электричке. В Боровске учился на курсах во Всесоюзном институте повышения квалификации лесного хозяйства. Работаю помощником лесничего в Чикшине. Зарплата всего сто двадцать пять рублей. Живу один… С Петровною расстался навсегда, обозвал лоханкою с зелеными мухами.

— А ты чист, как божья роса?!

— От чрезмерной раздражительности ем витамины «Декамевит»… и жую спички.

— Живи один. Пей лосиное молоко, чтобы заново сотворить кровь. Целебное молоко, неделю не киснет.

— Да, осталось мне лосей приручить, лосиху раздоить…

Мелентий из потрохов дерматинового полушубка «на рыбьем меху» достал флягу с брусничною настойкой.

— За долгожданную встречу! Алтан Гэрэл!

— За твою амнистию! За триста семнадцать суток! Мелентий!

— Я — бык в математике… Выпустили четырнадцатого мая, можно за сутки раньше освободить, но никак не позже. Сразу двинул в Печору, слегка пододелся, подоперился в городе и семнадцатого мая сел в поезд до Крыма. Пересел в Джанкое на автобус и высунулся в окно. А когда подъезжал к Каховке, от красоты природы, обилия зелени, от счастья свободы ком подкатил к горлу, слезы навернулись на глаза и текли по лицу. Через одиннадцать лет я не узнавал родной канал, на котором работал, рыбачил, загорал, целовался! Вдоль канала выросли огромные тополя, ивы, рябина. Такой красоты нигде не видел в жизни! В Каховке пересел на такси и поехал в Архангельскую Слободу. Село мое утопало в цветении, в песенных садах. Нет, нет! Я не могу передать тебе словами то, что со мною происходило при встрече с матушкою. Слава богу, дождалась меня. Получает пенсию сто рублей. Как сдала бедняжка, ты бы мимо прошла и не узнала, поседела вся до единого волоска, как будто отсидела тоже одиннадцать лет!.. А брат Владимир работал на Чернобыле и облучился…

Тут Мелентий перевел дыхание и от волнения начал жевать обгорелую спичку с чистого конца.

— Давай, Мелентий, по черпаку брусничной за погибель богомерзкой цензуры-дуры!

И ночами напролет они говорили о том, чего нельзя было описать ни в каких письмах.

— Так слушай, как «серые» в погонах убивали нашего брата. Старший лейтенант Сторожук на наших глазах из одного молдаванина-бедолагина сделал котлету! Молдаванин-бедолагин отсидел около восьми лет, и оставалось двое суток до свободы. Выскочил из барака и не добежал до туалета — мочился несчастный с торца барака, а там в это время стояла бортовая машина, на которой возят продукты в ларек. Взбешенный психопат белого каления вскочил за руль и на скорости вмазал человека прямо в стену, в лепешку раздробил все бедренные кости! Судили Сторожука в поселковом Доме культуры. Считай, что по головке погладили — дали всего три года колонии общего режима с отбытием срока наказания на стройках народного хозяйства. Через полтора года выбрался подонок, забрал свою семью и смылся подальше, в Коми его больше не видали. Ой! Сколько подобных ужасов за свой срок я перевидал! Сами зэки ножами резались, топорами рубились насмерть и гвозди молотком в уши забивали! Представь себе, отсидев две пятилетки, и я мог быть убитым с ходу, как тот молдаванин-бедолагин. Эх, Алтан, Алтан, что со мною сделали все эги годы?! Что они сделали?! — и он не мог говорить.

— Мы оба живы. За чудо встречи поднимем брусничный!

— Представь себе, когда я уходил из своего балка, из своего леса, мне жаль было своих собак покидать, жаль бросать топор, пилу, лопату… Алтан, все книги, что ты подарила, все до единой отобрали «серые» в погонах! С 1985 года, как стал бесконвойником, начал жить в лесу. Снегу — по пояс, к обеду мы промокали до пуповинной нитки, а вечером придавливал мороз аж до синевы соплей — синели руки, ноги. Едва отходили к полуночи. Иногда приезжал в зону в санчасть. Даже от зоны отвык в лесу с волками, которые охотились за моими собаками. А если честно — мне и сейчас вой волков дороже гула цивилизации.

— Как нам спастись от варварского прогресса?..

— Прогресс, он, как осел, не пятится назад… Я знаю только — как спасти яйца от морозов. Надевал шерстяное пушистое птичье гнездо, что мать привезла, когда меня замучили бредовые чирьи…

— Да, чтобы спасти человека, мало переписываться с ним восемь лет — надо посвятить всю жизнь!

— Эх, зачем я — осел, убил баптистку Алису, которая мечтала умереть молодою?! Не могу представить ее старухой. Страшно… Какая острая тоска разрывает меня на куски!

— Живи один, Зэк-Мороз. Будешь застывшие слезы точить, как алмаз… — по ее широким щекам текли кипящие, обжигающие слезы…

Щадя самого бога, Мелентий Мелека в обугленном сердце до сорока семи лет, до скончания нашего злонамеренного века будет нести горящий тайный уголек, сжигающий его грешную душу:

УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА — УБИТЬ И СЕБЯ —

УБИЙЦА И ЖЕРТВА В ВЕЧНОЙ СВЯЗИ.

Москва, 1980–1988

ГЕНЕАЛОГИЯ НОГТЕЙ

Конец