4

…Поезд медленно подходил к большому городу. Раннее утро. Город, затянутый туманной пеленой, было трудно разглядеть. Не сразу Астахов понял, что это не туман. Да и откуда ему быть в такое утро, сухое, теплое, летнее! Это не туман, это дым! Вон там, справа, сквозь мглу еще блестит пламя. Пожар! Город бомбили!

— Идите, посмотрите на эту картину. Такого нам еще не приходилось видеть, будь они прокляты! — крикнул он товарищам.

Виктор и Степан, еще лежавшие на полках, подскочили к окну:

— Что наделали!.. — взволнованно проговорил Виктор, показывая на развалины многоэтажного дома.

Одна половина дома была совсем разрушена, превращена в груду щебня, другая — без крыши, в изломах стен, с пустыми впадинами окон — вся курилась синеватым дымом.

Пассажиры приникли к окнам.

— Кажется, школа, — проговорила какая-то женщина, — а может быть…

Она не договорила… Николай смотрел на разрушения, чувствуя, как глухая злоба жжет сердце. Что им нужно было в этом мирном городе? Неужели убийство ради, убийства? Может быть, и его город вот в таких же развалинах?

— Война… вот она, рядом… — глухо проговорил Куракин.

Астахов молча отошел от окна и стал укладывать вещи. С той первой ночи, что они провели на аэродроме, Астахов постоянно, порой невольно, приглядывался к Куракину, и какое-то новое чувство настороженности и отчужденности, не осознанное еще до конца, росло в нем. То ли сам он стал смотреть на Куракина другими глазами и поэтому увидел в нем то, чего раньше не замечал, то ли в Куракине стали резче проявляться действительно новые, ранее скрытые черты, только Астахову все чаще и чаще казалось, что перед ним — другой Куракин. Какая-то раздражительность, нервная напряженность, беспокойный взгляд. Ни прежней самоуверенности, ни былого щегольства. Казалось, Степан все время поглощен своими тайными мыслями, и они жгут его, не давая ни минуты покоя.

Были случаи, когда Куракин подходил к нему, словно желая что-то сказать, но сколько-нибудь значительного разговора так и не состоялось.

До вокзала поезд не дошел — путь был разрушен. В городе пахло дымом, лица встречных были суровы.

Седоусый железнодорожник, случайный попутчик, рассказал Астахову, что произошло: ночью налетели самолеты и около часа сбрасывали бомбы. Много ли разрушено, он не знал. На тех улицах, где они шли, разрушений было не так уж много. В центре города только кое-где попадались дома с выбитыми стеклами. Ходили трамваи, машины, на рынке шумел народ, около военкомата сидели группы красноармейцев и завтракали. Жизнь!

Виктор оживился и как-будто забыл о только что виденном ужасе.

— Ты, Коля, насчет машины не забудь, — напомнил он Астахову, без уговора принявшему на себя командование. — А то, черт его знает, где аэродром… Может быть, вместо него осталось только географическое место? Не могли же они пройти мимо!

Все устроилось как нельзя лучше. Через час летчики на попутной грузовой машине пылили уже далеко за городом. У самого края дороги колыхалась густая желтеющая пшеница. Пестрели платки и платья женщин. Жизнь шла своим чередом. Мелькали села с чистенькими домиками, укрытыми зеленью, и опять начиналась пшеница… Здесь были тишина и мир и ничего, что напоминало бы о войне, по крайней мере если смотреть на землю с борта быстро идущей машины.

Уже второй месяц ежедневно сводки Информбюро передают тревожные сведения. Враг продвигается вперед, не считаясь с громадными потерями; Красная Армия отступает. Немцы уже рядом с городом, где живет Таня. Последнее ее письмо было бодрое и спокойное, но Астахов знал, что за этим спокойствием скрывается чувство, которое испытал и он в первые дни войны. Она писала, что уходит в учебный полк ночных бомбардировщиков. Кажется, летать будут на тех же У-2, и все же Николай не мог представить себе Таню в кабине военного самолета. Он верил, что она добьется своего, если решила. Таня почти ничего не писала о любви, а только о войне и о своем долге, и оттого, что она не писала о чувстве, которое их соединило, было чуточку грустно… А может быть, она и права…

Резкий удар грома вывел Астахова из раздумья. Он взглянул вперед, увидел большое, скрывавшееся в садах село, а чуть правее стояло деревянное здание и рядом с ним еще несколько строений, меньших по размеру. Над всем этим нависла быстро надвигавшаяся черно-грифельная туча; полнеба уже было закрыто ею. Она приближалась к солнцу. Внезапно посерело, как в сумерки. Огненная стрела мелькнула в туче, и на землю обрушился второй удар грома.

— Вот это дальнобойная! — засмеялся Корнеев. — Держись, Степа, сейчас еще стукнет, — крикнул он Куракину, который сидел, прижавшись к кабине.

— Сейчас довезем, — крикнул высунувшийся из кабины шофер. — Считай, что приехали! Вон вам куда! — показал он рукой на группу тех домов, которые только что видел Астахов и которые в этот момент затягивало полосой ливня.

Едва Астахов успел пригнуться, как хлынул дождь, крупный и частый. Все скрылось за его завесой. Плечи и спины в одну минуту стали мокрыми. Машина свернула с дороги и подъехала к большому деревянному зданию. Они были у цели.

Поблагодарив шофера, летчики схватили чемоданы, спрыгнули с машины и вбежали в подъезд. Кое-как отряхнувшись и приведя себя в относительный порядок, летчики доложили о своем прибытии. Дежурный с красной повязкой на рукаве взял документы и поднялся по лестнице, на второй этаж. Дождь с остервенением бил о стены и крышу здания. Мокрые гимнастерки неприятно липли к телу. Куракин проворчал:

— Сейчас, наверное, санобработка или еще какая-нибудь ерунда. Теперь бы грамм по сто и отдохнуть.

— Согласен на двести! — отозвался Астахов.

Прошло минут пять. Дежурный не возвращался. Степан устало опустился на скамью у стены. За окном стало тихо. Гроза ушла на запад.

— Что-то не похоже на военный аэродром. Я думал, полк — это беспрерывный шум моторов, беготня, стрельба…

— Шум мы еще услышим, Степа, раньше, чем хотелось бы.

В глубине коридора за столиком сидел красноармеец и писал. Виктор подошел к нему и спросил:

— Что там сегодня на фронте? Мы два дня сводки не слыхали.

Красноармеец вскинул мальчишеское курносое лицо с узенькими, с косинкой, глазами и сердито отозвался:

— Прет, стерва, вовсю! Тыщами гибнет, а прет! — и, принимаясь опять за свою бумагу, сухо добавил: — В общем, отступаем.

— А тут как, спокойно?

— Живем, как дома, — с ухмылкой ответил красноармеец. — Вчера три раза «юнкерсов» отбивали. Аэродром ищут. Ну, шалишь. А город рядом разбомбили, гады.

— Видели, — вздохнув Виктор.

В небольшом кабинете с картой во всю стену летчиков встретил пожилой майор с усталым лицом и редкими седыми волосами.

Он тяжело поднялся из-за стола.

— Пополнение? — хрипловатым баском проговорил он. — Очень рад. Прошу. — Он указал на стулья и внимательно поглядел на молодые загорелые лица прибывших.

— Где учились? Ага… Богуш? Слышал. Ну… Обстановку увидите сами. Направляю всех троих в эскадрилью старшего лейтенанта Губина. Наш лучший командир. У него скоро научитесь. Всего хорошего.

Командир пожал им руки.

— Здравствуй — прощай! — недовольно проговорил Куракин, когда вышли из кабинета.

— А ты ждал, что он целоваться с тобой будет? — засмеялся Виктор.

— Да хоть бы спросил, как доехали…

— Война, Степан, придется привыкать. Сейчас чем меньше слов, тем лучше. Здесь с нами нянчиться, как в школе, не будут.

Но командир эскадрильи старший лейтенант Губин встретил молодых летчиков по-другому. Коротким, энергичным движением он пожал каждому руку, просто и непринужденно сел рядом. Друзья как-то сразу почувствовали, что это человек, к которому привыкаешь с первых слов. Он был невысок, коренаст. Серые глаза на крупном лице смотрели пристально, строго. А в глубине зрачков теплилось что-то веселое, чуть-чуть насмешливое.

— Так, — протянул он, узнав, где и у кого они учились. — С койками устроились? — и, выслушав в ответ, что с устройством на аэродроме все в порядке, коротко кивнул и весело закончил: — Загорать вам здесь не придется. Завтра же начнем летать.

Вечером, набив матрацы еще не просохшей после дождя травой, они поставили рядом три койки и вскоре спали крепким солдатским сном. Во сне был другой мир, мир тишины и спокойствия, где нет бомб, где не слышно тяжких ухающих залпов артиллерии, где нет войны. Их не будили. Кто-то прикрыл курткой Куракина. Во сне Степан спрятал голову под одеяло. Летчики думали: может быть, это их последняя спокойная ночь. К будущему сразу привыкать трудно. Они не проснулись даже тогда, когда на рассвете взревели моторы взлетавших дежурных истребителей. Спали, когда истребители вернулись, потеряв в бою двоих товарищей, чьи самолеты на глазах всей эскадрильи взорвались от прямых попаданий зенитных снарядов.

Первым проснулся Астахов. Минуту лежал неподвижно, затем приподнял голову с подушки и огляделся. В комнате было тихо. Он растолкал друзей. Наскоро умывшись, они почти бежали к аэродрому, испытывая смутную тревогу и стыд оттого, что так долго спали.

В притихшем городке сам воздух был пропитан чем-то тревожным, непонятным… У ангара курили летчики. В шлемах, с планшетами, они были готовы по первому сигналу сесть в кабины самолетов.

Астахов попробовал изобразить на лице спокойную улыбку, когда обратился к своим новым товарищам:

— Это что же выходит, кому война, а кому мать родна?

Виктор понял настроение друга и тоже вставил с ухмылкой:

— Такая привилегия нас не устраивает. Это даже неприлично: вы воюете, а мы в это время спим, как верблюды в полдень.

Летчики на шутку не отвечали, но лица их просветлели. Эти трое новичков были приятны. От их свежих, молодых лиц, от чистеньких гимнастерок веяло миром.

Механики из ангара вынесли два пустых, выкрашенных в красный цвет гроба, для которых на краю аэродрома уже была вырыта одна общая яма. Улыбки сбежали с лиц. Степан притронулся к рукаву летчика и с трудом выдавил из себя: