— Вот горе-то какое! Как вы будете убиваться… Побегу поскорей домой, расскажу окусаме, — пробормотал Сёта. В его тупом взгляде отражался детский страх перед смертью.

Отец Усимацу был крепким, здоровым человеком. Суровый климат гор как будто закалил его; он никогда не знал простуды и был выносливее молодых. Жизнь пастуха многим кажется романтичной, на самом же деле это трудная жизнь, и не каждому она может быть по силам. Особенно нелегка она для пастухов на пастбищах Нисиноири. Об отце же говорили: «Только этому старику и по душе такая работа». Одного знания пастушеского дела было недостаточно: здесь, в глубокой долине Эбосигадакэ, трудно было переносить не столько суровые холода и непогоду, сколько одиночество.

Жителям юга, родившимся под тёплым солнцем, недостаёт выносливости, и они совершенно не приспособлены к горной местности. Другое дело уроженцы севера Синано. А отец Усимацу не только был родом из Синано, простой и работящий человек, для которого труд не в тягость, у него имелись ещё и свои, не известные другим причины скрываться от людей. Наставляя сына, внушая ему свой завет, он и сам старался всегда соблюдать осторожность и как можно реже попадаться кому-либо на глаза; у него не было другой мечты, не было другой радости; как успехи единственного сына. «Ради Усимацу», ради этого он ушёл в глубь гор и проводил свои дни в полном одиночестве: пас скот коротал время у дымных костров. Единственным удовольствием для него было — купить на деньги, которые ежемесячно присылал Усимацу, немного сакэ. Сакэ помогало ему забывать и тяжесть труда и тоску одиночества. И вот пришло известие, что отец — крепкий, как железо, никогда не болевший отец, — внезапно умер!

Телеграмма была краткой, и обстоятельства смерти оставались неизвестными. Усимацу знал, что каждый год, когда начиналось весеннее таяние снегов, отец поднимался в горы в свою сторожку на горном пастбище, а с началом зимы, когда долины снова затягивались белым покровом снега, он спускался в село Нэцу. Теперь как раз пора было ему собираться на зимовку. Но из телеграммы нельзя было даже понять, где он умер — в Нисиноири или в Нэцу?.. Бедный отец! И тут Усимацу вспомнил, что вчера вечером он слышал его голос. Вспомнил, как этот голос постепенно отдалялся и затихал, точно отец с ним прощался.

Усимацу показал телеграмму Гинноскэ, и тот был так потрясён этим неожиданным сообщением, что долго не мог произнести ни слова. Он то смотрел на Усимацу, то перечитывал телеграмму. Потом, как будто что-то соображая, сказал:

— Ты говорил, что в Нэцу у тебя есть дядя. Он, конечно, обо всём позаботится. Всё это очень печально. Ты поскорей собирайся и поезжай. В школе я всё улажу.

Лицо Гинноскэ светилось искренним сочувствием. Он только ни словом не обмолвился о вчерашнем случае. «Смерть — факт естественный, в ней нет ничего удивительного», — говорили глаза молодого естествоиспытателя.

Директор пришёл в школу, как всегда, вовремя. Усимацу сообщил ему скорбную новость и попросил разрешения уехать. Сообщил также, что на время его отсутствия Гинноскэ согласен его заменить в школе.

— Представляю, как ты потрясён, — сочувственно сказал директор. — О школьных делах не беспокойся — тут есть и Цутия-кун и Кацуно-кун. Ну, кто мог ожидать, что твой отец умрёт так внезапно. Прошу тебя, когда управишься с похоронами и кончится траур, возьмись опять с присущей тебе энергией за школьные дела. Ведь и благодаря твоим стараниям дела у нас в школе идут успешно. Когда ты здесь, я совершенно спокоен. Недавно о тебе хорошо отзывались в одном месте, и у меня было такое чувство, будто это хвалят меня самого. Ты же знаешь, как я на тебя полагаюсь… — И уже другим тоном добавил: — Тебе предстоят непредвиденные расходы. Я могу выдать тебе аванс. Если нужно, говори, не стесняйся. Хуже, если тебе не хватит денег.

Хотя директор держался в высшей степени приветливо, Усимацу всё же чувствовал в его словах какую-то фальшь.

— Только не забудь оставить заявление; так уж полагается по правилам, — добавил директор.

Усимацу поспешил домой, в Рэнгэдзи. Жена настоятеля и Осио выбежали ему навстречу и стали расспрашивать про телеграмму.

— Да, но как всё это ни грустно, вам следует поесть. Ведь вы ещё не завтракали, — сказала вдруг окусама.

— Да, да, — подхватила Осио.

— Сэгава-сан, прошу вас, идите собирайтесь, а завтрак я мигом приготовлю. Жаль, что нам нечего дать вам в дорогу… Может, лососину зажарить?

Обливаясь слезами, окусама суетливо забегала по комнате. Долгая затворническая жизнь сделала её чувствительной к чужому горю.

— Наму амида Буцу, — шептала про себя эта непостриженная монахиня.

Усимацу поднялся к себе в комнату и стал поспешно собираться в дорогу. Ехать приходилось налегке, без всякого багажа, без подарков — было не до этого. Он облачился в тёплый костюм из грубой ткани, вытканной для него тёткой, и не успел ещё завязать тесёмки на гетрах, как в комнату вошла служанка Кэсадзи, неся столик с едой, а следом за ней — Осио. Усимацу подсел к столику, а Осио старательно накладывала еду ему на тарелку. Его и радовало и в то же время смущало такое внимание со стороны девушек. Обычно служанки приносили еду и уходили. Сегодня Осио была не так робка, как обычно, и ему показалось, что она перестала его бояться. Видно, она убедилась в том, что он искренне расположен к её отцу Кэйносину, и её робость сама собой прошла. Теперь, прислуживая Усимацу, она расспрашивала его о семье, осведомилась, есть ли у него мать.

— У меня нет матери, — просто, по-мужски сказал Усимацу. — Она скончалась, когда мне было восемь лет. Я даже почти её не помню. В сущности, я и не знаю по-настоящему, что такое мать. Да и с отцом мне тоже пришлось быть мало — последние шесть-семь лет жили всё больше врозь. Он был уже в летах — немного старше вашего отца, но очень крепкий. Может быть, такие здоровые люди легче поддаются болезни… Так что, видите, я всегда был вдали от родителей. Так что, Осио-сан, мы с вами, пожалуй, в этом товарищи…

На глазах Осио заблестели слёзы. Тринадцати лет отец отдал её в храм, и с тех пор она жила с ним врозь. Мать умерла, когда Осио была ещё совсем маленькой. «Вдали от родителей» — это можно было сказать и про неё. При мысли о том, в каком бедственном положении пребывает её семья, Осио слегка покраснела и молча потупилась.

Усимацу глядел на Осио и пытался представить себе её покойную мать. Он вспомнил, как сказал Кэйносин: «Как взгляну на неё, сразу так и вижу перед собой жену». И ещё: «Всей душой мне верила, как в старину, когда жена во всём полагалась на мужа». Наверно, и та была застенчивой, как Осио, в любую минуту готовой заплакать и так же, как Осио, каждый раз выглядела по-иному, — то казалась дурнушкой, то красавицей; порой лицо у неё было бледное до желтизны, ни кровинки, а в другой раз в нём соединялась белизна цветка с ярким природным румянцем, и оно казалось свежим, нежным, исполненным жизненных соков. Так, глядя на Осио, он пытался представить себе облик её матери. Северянину Усимацу очень нравились простота и живость, свойственные местным женщинам.

Закончив сборы, Усимацу спустился в большую комнату и выпил вместе со всеми чаю. Окусама вручила ему новые деревянные чётки — это был её прощальный подарок. Усимацу надел соломенные сандалии, сплетённые Сётой, и, напутствуемый сочувственными фразами, вышел из ворот Рэнгэдзи.