3
Первым поднял тяжелые веки Слободкин. Мутным, еще не совсем проснувшимся взглядом молча смерил с головы до ног двух незнакомых бородатых людей, стоявших рядом, зажмурился, повернулся на другой бок. Потом вдруг вскочил, потянулся за автоматом.
— Отставить! — тихим, но властным голосом остановил его один из бородачей. — Свои!
— Свои?! Ты что, дед!.. — затараторил Сергей. Автомат уже был у него в руках.
Ты все-таки опусти пушку-то, опусти, — спокойно вступил в разговор другой бородач. — Ну чего ты? Черта от дьявола отличить не можешь?
— Пароль! — выпалил Слободкин и уставился на бородатых пришельцев.
— Горлица! — без запинки последовало в ответ.
— Точно! — громко воскликнул Сергей и тут же перешел на шепот. Но оплывшие ото сна, ошалевшие от неожиданности Плужников и Евдокушин уже повскакали на ноги и тоже кинулись было к оружию…
Оказалось, штурман был точным, несмотря на непогоду. Грузовой парашют спустился недалеко от того места, где надо, хотя костров, ясное дело, с самолета не увидели и увидеть не могли. Слишком низкая облачность, слишком плотный туман. Такие туманы редкость даже в этих местах, совсем не случайно прозванных гиблыми. Партизаны нашли грузовой парашют почти сразу же после его приземления — больно сильно плюхнулся, даже купол не успел наполниться воздухом. А вот самих парашютистов едва сыскали.
— Только час назад обнаружили, — сказал один из бородачей с сильно осипшим, гудящим голосом. При этом он, кажется, чуть-чуть улыбнулся. Но в точности определить, так это или не так, было невозможно. Улыбка сквозь бороду не пробилась, хотя вроде и сделала таковую попытку.
— Час назад? — изумился Плужников. — Я же глаз не сомкнул. Вы что-то путаете.
— Час тому, — повторил бородач. — Даже с лишком, пожалуй. Будить не стали, хоть и надо было. Прикрыли вот кое-какой одежонкой, дай, думаем, отдохнет новое пополнение. Отдышались, пришли в себя?
Плужников, Евдокушин и Слободкин только тут заметили, как сползают с их плеч партизанские телогрейки.
— Ну а теперь докладайте по порядку, — прогудел партизан, у которого борода была чуть не до пояса. — Кто командир из вас? Ты, что ли? — инстинктивно обратился он к Плужникову.
— Я вроде, — неохотно отозвался тот и тут же уточнил: — Теперь мы все в вашем распоряжении.
— Понятно, — удовлетворенно пробасил бородач. — Как состоянье? Здоровье? Терпимо?
Плужников ответил за всех:
— Вроде живы-здоровы. Вы-то здесь как?
— Если в общем и целом, то ничего. Но положенье сложное. Если б не вы, дело, может, совсем дрянь было бы. Теперь кое-чем разжились. Боеприпасы, аккумуляторные батареи, лекарства, консервы и все прочее из грузового парашюта выгребли и уже отправили куда надо. Ежели еще по радиосвязи поможете — вот так выручите. На два отряда один радист, и тот еле дышит, вот-вот концы отдаст.
Слободкина грубоватые эти слова покоробили. Но он постарался пропустить их мимо ушей. Подумав минуту-другую, спросил:
— Два отряда?
— Наших два. А что?
— Ничего. Нам про один говорили. Два так два. Но может, вам, отец, объединить отряды в один — не распылять силы-то? — решил блеснуть стратегической мыслью Слободкин.
— Верно, кое для чего лучше, — согласился партизан. — Но есть в военном деле еще такая штуковина — тактика. Мы ведь не отсиживаемся в лесах-болотах. Хоть и малыми силами, но колотим его. А это с двух сторон сподручнее получается. Он думает, нас тут целые тыщи…
— А вас? — Слободкину, да и всем им не терпелось скорее узнать про партизан все.
Они скоро все и узнали. Только вводили их в курс дела не сразу, постепенно.
Бородач с осипшим голосом грубовато представился:
— Я командир первого отряда. Василий.
— По батюшке?
— Просто Василий. А насчет «отца» я так скажу, сынок. Ты с какого будешь?
— С семнадцатого, — ответил старшой.
— С д е в я т ь с о т семнадцатого?
— С д е в я т ь с о т.
— Поздравляю ровесника Октября и своего тоже!
— Неужели? — поразился Плужников.
— Вот тебе и неужели! — ухмыльнулся Василий. — А вот этот действительно отец, — указал он на своего напарника. — С пятнадцатого. У нас его все Стариком зовут. Даже немцы знают это имя. Ужас на них нагоняет. Ну-ка, дай свой карабинчик, Старик.
Тот протянул командиру винтовку. Василий, проведя шершавой ладонью по бесчисленным зарубкам на ее ложе, сказал:
— Рашпиль!
Плужников со свойственной ему обстоятельностью представил Василию свое войско. Когда сообщил, что самый юный из всех троих Евдокушин и что он силен в радиотехнике, командир обрадовался, смерил Николая изучающим взглядом.
— Вот это уважили так уважили! Как только выйдем на связь, благодарность центру отстукаем. Перво-наперво, ясное дело, доложим, что вы нашли нас.
Плужников не удержался, внес поправку:
— Не мы вас, а вы нас.
Командир две формулы свел в одну:
— Вы нас, а мы вас. Так совсем точно будет. С чего начнем? Может, сразу и двинемся? Только путь не ближний, учтите, кружной. Болотами нашими, вижу, вот как сыты — в обход придется чапать.
Плужников глянул на своих товарищей. Остался их видом в целом доволен, кажется. Пообсохли малость, пришли немного в себя. Голодные, конечно, как бобики, но натощак даже лучше шагается, давно установлено. Острый кадык его шевельнулся в тот миг и даже хрустнул.
Василий заметил это, подбодрил, как мог:
— Часика через три-четыре будем в первом отряде. Там подхарчимся, все обмозгуем, а сейчас перекур и по коням?
— По коням, — за всех ответил Плужников.
Никто так не обрадовался предложению покурить на дальнюю дорогу, как Слободкин. Он давно уже шарил по карманам своей гимнастерки, но кисета, подаренного еще шефами в госпитале, не находил. Да если бы и нашел, что толку? Какую лапшу болотную обнаружил бы вместо махорки?
Командир, угадав в Слободкине заядлого курильщика, шагнул к нему первому, отвинтил крышку пулеметной масленки, до краев наполненной самосадом.
— Отведай. И вы тоже, — он каждому поочередно поднес свой «портсигар». — Местная. Все, что осталось в тутошних деревнях. Жителей по лесам разогнал, животину порезал, сожрал, хаты порушил, колодцы отравил, а махорка вот кое-где уцелела. Не принимает наш табачок, свой, искусственный тянет.
— Пускай тянет, паразит, — выругался Плужников, — не так долго ему тянуть осталось.
Командир насторожился:
— Точно?
Плужникову на мгновенье изменила его железная приверженность к строгой определенности во всем и всегда:
— Разговоры идут всякие. Скоро ему капут-гемахт будто бы.
Командир глубоко вздохнул.
— В том-то и дело, что «будто бы…». Нам поконкретнее б малость. А?
— Конкретнее, думаю, никто не знает. Ты полегче подкинуть можешь вопрос?
— Про второй фронт что нового? — мрачно спросил командир. — Будет он или нет? И если будет, то когда? Сколько можно?..
Плужников и на это не знал, что сказать утешительного:
— Тушенки отведали из грузового?
— Я лично не успел еще. И он тоже, — командир глянул на Старика. — Говорю же, сразу, как грузовой парашют подобрали, содержимым полюбовались и тут же в отряд всё отправили, а сами вас разыскивать начали. А что? Хороша тушенка?
— Глаза б мои на нее не глядели, — сознался Плужников.
— Что так? — удивился командир.
— «Вторым фронтом» Черников ее в насмешку прозвал.
— Кто такой Черников? — не понял Василий.
— Кореш мой по госпиталю. Большой весельчак был, заводила и выдумщик.
— Весельчак и выдумщик? — переспросил командир. — А мы тут, откровенно говоря, надеемся. Вот-вот откроют, думаем.
— Угу, — промычал Плужников и зло сплюнул, — курочка-то еще в гнезде…
Что мог сказать он о пресловутом втором фронте этим людям, переносящим такие тяготы, воюющим без лишнего патрона, без лишнего метра бинта? И как воюющим! А сказать все же нужно было. Не утешительную размазню — что-то более или менее внятное.
Слободкин, молчавший до сих пор, решил прийти на помощь старшому:
— У меня тоже был кореш в госпитале. Два прозвища имел: «Граната» и «Второй фронт». Десятки осколков из него вытащили. И все ровненькие — по рисочке. Врач осколки выбрасывать не велел: их, говорил, в музее будут показывать — почти целая «лимонка» меж ребер одного человека…
— Так, с «Гранатой» понятно, — перебил Сергея командир. — А почему «Второй фронт»?
— К строевой парня годным после всего этого не признавали. Он сказал, как только выпишется, переправится в тыл, организует партизанский отряд, назовет его «Вторым фронтом».
Командир покачал головой.
— Сейчас придумал?
— Не имею привычки. Все в точности так и было — ушел в тыл, собрал целый отряд раненых-перераненых, «Вторым фронтом» назвал. В «Комсомолке» об этом была статейка.
— Сам читал? Или как? — спросил командир.
— Сам писал даже.
Василий мрачно глянул на Слободкина.
— Если даже придумал, то к месту — на второй фронт, мол, надейся, а сам не плошай. Так выходит?
— Выходит так, командир.
— Ну, коли так, кончать перекур будем, — Василий словно вопрос задал. — Можем ли двигаться, дескать?
Слободкин старшину своего вспомнил, Брагу. Тот всегда особый подход имел к солдату. Бывало крикнет: «Подъем!», а сам каждого, и его, Слободкина в том числе, быстрым, но внимательным взглядом смерит. Все ли в полном порядке, красноармеец Слободкин? Сыт ли ты? Не тяжело ли тебе? Не болит ли что? Нет ли потертостей? Тут, если даже все тело твое стонет, вскочишь, найдешь свое место в строю. А если скажет «Запевай!» — запоешь, как бы худо тебе не было. Бывает ведь худо солдату? И еще как! У каждого своя забота, своя беда. Один всю семью потерял с самого начала войны. Другой пишет дивчине письма и складывает в вещмешок, потому как почтовые ящики редко на войне попадаются. Слободкину, например, ни одного не встретилось за все время в белорусских лесах и болотах. Вот и копил письма до случая. Потом, нежданно-негаданно оказавшись после госпиталя и военного завода в Москве, не знал, что с письмами теми делать, куда отсылать. Только справки пробовал навести, с военкоматами вел переписку. Трудно, очень трудно найти человека во время войны. Мать показала Сергею один из ответов, полученных ею на запросы о судьбе сына. Она поседела от того ответа, а Слободкин запомнил его на всю жизнь. Черным по белому чья-то недрогнувшая рука вывела, что он, Слободкин С. А., «значится в списке убитых, умерших от ран и пропавших без вести…». Без вести он не пропал, от ран богу душу не отдал, не сгинул от вражьей пули. Выдюжил, вернулся к матери, успел застать ее в живых. Как-никак, свиделись. А вот другого близкого человека и следа не сыскал, хотя сделал вроде бы все, что возможно и невозможно. И вот снова он в краю лесов, болот и полей с сожженными хатами, с разоренными почтами, с оборванными проводами. В бесконечной разлуке с любимой. Жива ли? Здорова ли? Воюет? Работает? Может, кто-то другой ей встретился? На войне всяко бывает. Эту мысль Слободкин постарался как можно скорее прогнать от себя. Но все-таки вспомнился ему один разговор с матерью на эту тему. Мать сказала, когда он отважился поведать ей о любимой: «Видно, сынок, любишь по-настоящему. Господи, как я рада за тебя, Сереженька! Без любви какая жизнь? Люби, люби! Тебя любят, и ты люби. Тебя забыли — ты все равно люби, люби всегда. Я так понимаю. Только тогда человек человеком себя чувствует, когда любит, всем пожертвовать ради другого готов, даже жизнью. И жертвует, гибнет, а любовь остается. Понял что-нибудь? Ничего ты не понял, сынок, но поймешь когда-нибудь»…