— Тогда становись на голову. Ну?!

— Брось, Верк… Не надо…

— Сейчас же встань на голову.

— Увидят…

— Ах, так?!

— Ну пожалуйста… — Гоша подходит к стене, опускается на четвереньки и после нескольких неудачных попыток делает стойку. Верочка наблюдает за ним сурово, как тренер.

— Кто главный? — спрашивает она.

— Ну, ты…

— Будешь слушаться?

— Я и так… уже… — пыхтит Гоша, стоя вверх ногами.

— Перевернись. И тащи духи. А то заставлю стоять на голове целый день!

Вытирая ладони о свою майку, Гоша топчется беспомощно, моргает. Верочка неумолима. И тогда, отдав ей транзистор, Гоша плетется к себе в квартиру.

А Верочка наугад нажимает кнопки на транзисторе. Крутит его, встряхивает, как градусник. Все-таки ловит какую-то станцию, слушает. Не понравилось, снова крутит. И вдруг я вижу, как, подчиняясь неслышному мне ритму, Верочка начинает танцевать. Она покачивается, переступает, кружится, — это собственный танец, ее отклик на музыку, прилетевшую невесть откуда. Узкий наш двор, наискось поделенный светом и тенью, спящие окна, спящие голуби на карнизах, мокрый в лужицах асфальт — и девчонка, танцующая как во сне, танцующая от естественного, беспричинного счастья…

Торопливые шаги на лестнице; голоса; выбегают на двор Сережка и Павлик, одноклассники Гоши. Тоже с рюкзаками, с удочками и с какой-то картонной, но грозного вида трубой.

— Что, не собрались еще? Во тянут резину!.. Верка, а где рюкзак?

— Я так пойду. Налегке.

— Твой транзистор?

— Гошке отец подарил.

— Вещь!

— Барахло. Длинные и средние волны.

— Почему это?

— Будешь слушать один «Маяк». Вот, пожалуйста!.. — Верочка двумя пальцами поднимает приемник.

— А тебе что надо? Сказки слушать?

— Теперь и сказки пошли про химию да сельское хозяйство.

— Серая ты! — говорит Павлик. — Не понимаешь: эпоха науки.

— От этого любую науку возненавидишь. Что у вас за колбаса?

— Мещанка ты! Не трогай!

— Это ракета, — сообщает Сережка внушительно. — В лесу запустим.

— Ну вот, — говорит Верочка. — В лесу — ракеты. По телевизору — шестеренки показывают. В кино — спутники. По радио — удобрения. Не жизнь, а научная лекция.

— Темнота. Хоть будешь знать, как все делается.

— А мне неважно — как. Важно — для чего?

— Тоже узнаешь.

— А это и так всем известно. Между прочим, зря стараетесь. Не взлетит ваша колбаса.

— Притихни, — советует Сережка. — Не обнаруживай запасы ума.

— Хвостом в деревьях запутается. Для чего такой хвост?

— Для запуска, — опять внушительно сообщает Сережка. — Подожгем вот здесь — и взлетит. Через пятнадцать секунд.

— А если взорвется?

— Это в Америке взрываются. У нас исключено.

— Внутри кинопленка, — объясняет Сережка. — Она, как известно, взрываться не может. Только горит. Впрочем, тебе не втолкуешь…

Верочка снисходительно наблюдает, как мальчишки возятся с ракетой, как бережно кладут ее на ступеньки подъезда. Говорит, морща носик:

— Вонища будет на весь лес. Очень приятно.

— Не желаешь нюхать, так не ходи.

— А может, и не пойду.

— Не заплачем.

— Серега, отвяжись от нее! — советует Павлик. — С ней спорить, знаешь, — против ветра плеваться. Айда за Константин Семенычем! Давай поторопим, а то тянут резину, тянут!.. Айда!

Дождавшись, когда мальчишки скрылись на лестнице, выходит на двор Гоша. Оглядывается, протягивает Верочке голубой блестящий флакон. «На, смотри!..» Гоша немного сердит. Он не хотел брать этот флакон, выносить его потихоньку, но Верочка заставила. Ей, видите ли, своя прихоть дороже. И Гоша теперь сердит и почти свысока разговаривает с Верочкой: «На, смотри, если хочется…»

Верочка понимает его состояние. И ей не нравится, что Гоша разговаривает свысока. Лицо у Верочки становится задумчивое. Она склоняет голову набок. Прежде, года три назад, с таким выражением Верочка кидалась драться (и дралась почище мальчишек). Теперь она не дерется. Есть другие способы.

Она нехотя берет голубой флакон.

— «Доп»… Франция… Понятно. А других нету?

— Нет, только такие. Осторожно! Кнопку нажмешь — брызгает!

— Я знаю, — говорит Верочка, нажимая пробку. — Сейчас я тебя спрысну. Будешь весь в заграничном!

— Верка!.. Что ты?.. Попадет же!..

— Давай, давай, поворачивайся. Не попадет. Это не духи, это мыло. Оно дешевое.

— Какое мыло?!

— Жидкое. Называется шампунь.

— Чего ж ты обливаешься?! — кричит Гоша, заслоняясь руками. — Верка!!

— Ничего. Мойся. Часто умываться полезно. Спички у тебя есть?

— Спички?.. Ну, в куртке… посмотри в кармане.

— Ага. Теперь подвигай этот хвост! — Верочка показывает на оставленную мальчишками ракету.

— Зачем?.. — ничего не соображая, бормочет Гоша. — Чего? Что это?

— Бомба.

— Какая бомба? Чего ты выдумываешь?!

— Ну, снаряд, мина, откуда я знаю… Ребята хотят рыбу глушить. Тут взрывчатое вещество какое-то. А здесь — запал. Поджигай!

— Да зачем?! Ты что?..

— Пусть бабахнет. Стекла вылетят, а здесь будет яма, вот на этом месте.

— Ну!.. — совсем теряется Гоша. — Ну, знаешь… Это…

— Кто главный?

— Верка, перестань! Это уже…

— Ах, так? Убирайся! Сейчас на клочки разнесет! — Вера чиркает спичкой и подносит огонек к ракетному хвосту. Хвост долго не хочет, загораться. Верочка ждет, обжигая пальцы. Наконец что-то зашипело, заскворчало, как масло на сковородке.

— Верка!! Отойди!..

Верочка демонстративно стоит над чадящей картонной трубой. И тут я вижу начало подвига, свершение и конец. Гоша, оцепеневший от ужаса, Гоша, прижавшийся к стене с перекошенным лицом, тихий, застенчивый и боязливый Гоша вдруг отталкивает Верочку и — плашмя, животом — падает на ракету.

Он еще лежит на ракете, когда из парадного выбегают Павлик и Сережка, выходят Константин Семеныч и Олег Веселов. А минутой позже появляется Фридрих.

Все они не сразу понимают, отчего Гоша лежит на ступеньках и прихлопывает ладонями, гасит что-то под своим животом. Зрелище загадочное. Похоже, будто Гоша здесь, на дворе, поймал своей удочкой громадную рыбину и теперь боится упустить.

— Да они же… ракету!.. — вдруг догадывается Павлик.

— Сломали?! — выдыхает Сережка.

Все подбегают к ступенькам, все кричат — одна Верочка наблюдает за происходящим спокойно.

— Ну, что такого? — говорит она. — Обыкновенное дело. Он хотел взлететь на ракете… Гоша, встань. Запуск не удался. Я знала, что эта колбаса не взлетит.

— Вы же раздавили!! Сломали!!

— Это Верка научила! — разъярясь, выкрикивает Павлик. — Нарочно!.. Константин Семеныч, мы полмесяца делали! А она все испортила! Это ее фокусы, точно знаю!

— Гошка, — говорит Верочка. — Защищай меня. Я женщина.

Константин Семеныч отворачивается и потихоньку фыркает. Ему нравится Верочкин характер, я знаю; он всегда защищает Верочку, невзирая на правила педагогики. И, в общем, я соглашаюсь с ним…

Гоша встал, рассматривает порванную майку, всю в грязных разводах. Гоша сконфужен. И все-таки героический подъем еще не схлынул, азарт и отчаянность не покинули Гошу. Он огрызается на Павлика:

— Не лезь к ней! Это я сам. И ничего твоей ракете не сделалось, вот смотри — целая…

Верочка одаривает его улыбкой. Опускает глаза.

— Гоша, не говори неправду. Хвост я подожгла.

— Вот!! — вскидывается Павлик. — Слышали? Она подожгла!..

— Верка, уши нарву! — монтер Веселов шагает к дочке. — Опять вытворяешь?

— Папа, ничего не произошло.

— А почему у тебя все руки-ноги ободранные?

— Так всегда было.

— По крышам лазает! — с ехидным торжеством докладывает Павлик. — По крышам и чердакам. Всем известно.

— Это верно? Чего тебя носит по крышам?!

Вера молчит.

— Я спрашиваю?!

— За голубями, вот зачем… — мстительно договаривает Павлик. — Она больных голубей подбирает.

— Запомню, — обещает Верочка Павлику. — Запомню.

— Верка, это правда?!

— Ну и что? Правда.

— Братья, — нахмурясь, говорит Фридрих, — с голубями сейчас возиться опасно. Болеют орнитозом, и были случаи заражения… Вы смотрите!

— Верка! — с нешуточной угрозой говорит Веселов. — Где эти голуби?! Я им сейчас же башки пооткручиваю!..

— Вот еще.

— Да пойми, Верочка, — вступается деликатно Фридрих, — это на самом деле опасно. Больных голубей специально уничтожают!

— Верка, где они у тебя?!

— Спрятаны. Не найдете, не старайтесь. Только я знаю и вот он… — Верочка кивает на Гошу. — Кстати, Гоша, ты им водичку поменял? Иди поменяй.

Фридрих как был с разинутым ртом, так и остался. Он смотрит на сына и не может, не в состоянии поверить:

— Го-ошка!.. И ты — тоже? С ними возишься?!

— Иди, Гоша, — говорит Верочка.

— Не смей! Гоша, я тебе приказываю! — Фридрих даже притопывает ногой. — Сумасшедшие! Ну что же это делается?!

— Верка, три шкуры спущу! Сейчас, при всех, ремнем насандалю! Да я т-тебя…

— Они ж по своей глупости не понимают! — кричит Фридрих. — Такая опасность! Ненормальные!..

Верочка вдруг вытягивается вся, бледнеет, пропадают веснушки на ее гневном лице.

— Что вы орете?! Мы в лечебнице были. Три раза ходили, всех расспрашивали… «Башки пооткручиваю»!.. Шестеренки вы, машины бесчувственные. Сами развели голубей, а теперь башки откручивать? Не дам, хоть убейте!

— Ну, Верка! — говорит Веселов, потрясенный и даже как будто напуганный. — Ну, отпетая!.. В кого ты такая уродилась?..

А Константин Семеныч смотрит на Верочку, фыркает, смеется, любуется откровенно; потом исподтишка показывает большой палец: «Молодчина!»

И вот они уходят со двора, десятка два путников, взрослые и дети, с рюкзаками, с удочками, с фляжками на ремнях, — уходят так же, как уходили двадцать пять лет назад с моим Алешей. Что изменилось? Будут другие песни, будут другие костры гореть, и другие намечены маршруты, но в разговорах мальчишек, никогда не знавших Алешу, я вдруг слышу знакомые слова, Алешкины слова, и кто-то из ребят поступает так, как поступил бы мой Алешка, и мне кажется, опять явственно кажется, что он здесь, я вижу его; он уходит среди своих учеников, а я остаюсь его ждать… Что изменилось?