Глава седьмая

Даже репей Горбунов, который таки полез разыскивать детдомовское начальство, чтоб о цене договариваться, — даже Горбунов не испортил того полного, спокойного душевного удовольствия, с каким принялся Степан Авдеич за работу.

Приятно было развязывать и раскладывать инструмент. Приятно было искать место для скважины, ходить по детдомовскому двору, и глазом прицеливаться, и опять видеть то, чего другие не видят. Просвечивать, как рентгеном, плешивую выбитую землю и жухлую траву под кустами, угадывая почвенные слои, водяные блюдца, сухие подземные хребтины. Предчувствовать удачу в этих поисках. Все приятно было. Исчезли страхи перед тяжкой, может непосильной теперь физической работой, вроде силы прибавилось. Забыл Степан Авдеич и про кружение в голове и про ноющую спину забыл. Пусть все вернется потом, удвоится даже, сейчас неважно. Сейчас азарт захватил, долгожданные минутки настали, за которые платить не жаль.

Еще один камешек возьмем с глубины. Не беда, что кустарная скважина и не та глубина, что прежде. Все, равно настоящий камешек.

Выкопали с Лешей приямок, собрали штангу. И пошла стальная ложка вгрызаться в дымно пылящую, скрипучую глину все глубже и глубже; старательного помощника Лешу Степан Авдеич попросил вскарабкаться на штангу, встать ногами на ворот, и теперь не надо было давить вниз, только крути… Рвались, лопались в земле древесные корни, вздрагивала и скрежетала сталь, натыкаясь на мелкие камешки.

Господи боже мой, до чего же это приятно! До чего же славно — крутить нагревшиеся ручки ворота, ощущая сопротивление земли, слышать запах металла, и смазки, и глины, вынутой с глубины…

Этого сильно не хватало Степану Авдеичу. Наверняка не маялся бы последние годы, гораздо меньше бы тосковал, если бы работа была. Человек — не запечатанная бутылка с водой. Человек вроде подземного родника, ему необходимо куда-то выливаться, куда-то выплескивать себя. Набирается вода, копится, ищет выхода; сколько ее ни запечатывай, все равно прорвет.

Вот и счастье-то человеческое, о котором люди гадают, состоит в том, чтоб свободно выплескиваться. Отдавать себя. Вкладывать в дела, в заботы, в любовь или ненависть. Иного нету.

Все глубже вгрызалась ложка в землю, когда наполнялась, Степан Авдеич вытаскивал ее и вытряхивал грунт; разноцветные кучки появились на траве — седая кучка, белесая, охряная, коричневая, красная, наконец влажный песок подняли с глубины. Тяжелей стало крутить.

Уже не повизгивание, не скрежет доносились из скважины, а сплошное глухое рычание; ворот дрожал и отталкивал руки. Еще с метр надо пройти. Еще б немного выдюжить. Наскрести немного силенок.

Леша, вертевшийся на штанге, как на карусели, очень переживал за Степана Авдеича, истинное мучение отражалось на его физиономии, когда Степан Авдеич, напрягаясь из последних сил, набычившись, с придыханием проворачивал рукояти.

И тут подвезло, подоспела выручка. Явилась Наталья Горбунова, молодая красавица, дедова внучка, покрутилась, насмешливо поглядывая на страдающего Лешу, на взмокшего Степана Авдеича. Затем подошла и взялась за рукоятку. Степан Авдеич хотел было посадить ее наверх, на Лешино место.

— Еще чего! — мгновенно покраснев, сердито сказала Наталья.

— Удобней будет.

— Не полезу!

— Отчего же?

— Да он в штанах. А я в юбке!

Вон что… В мини-юбке пришла внучка, в современном наряде. Нельзя ей на верхотуру, неспособно…

— Ну, давай тут, — усмехнулся Степан Авдеич, — раз такие пироги.

А внучка при всем том впряглась в работу с неожиданной силой. Крякнул Степан Авдеич, поразившись. Вдвое резвей завертелся ворот, ощутимо пошел вглубь. Ручки у красавицы оказались недетские, они припаялись к железу, резко пропечатались на них жилы. Наталья работала так, как умеют, наверно, одни российские бабы — неустанно, ровно и терпеливо. Как заведенная. С одинаковым напряжением Наталья будет вышагивать по кругу и час, и два, и три… Дождь хлынет — под дождем будет шагать. На обед прозвонят — и то не вдруг оторвется…

Покрепче налегал на ворот Степан Авдеич, чтобы чуток опередить Наталью, облегчить ее сторону. А Наталья, не отставая, тоже напирала на свой конец.

Соревнование устроила.

Посматривал Степан Авдеич из-под своей шляпы на рекордсменку Наталью, посматривал на детдомовских ребятишек, собравшихся вокруг. Думал о том, как они вырастут. Представлял, какая у них впереди жизнь громадная, интересная, сколько радостей нечаянных. Они еще не знают про это, а он знает. Он сейчас как елочный дед-мороз: ему известны подарки, покамест сложенные в мешок, большие и малые радости, приготовленные на завтра. Как бы ни повернулась жизнь Натальи или этих вот пацанов и девчонок, у них все равно будет то, что у него когда-то было. И вешние ночки, и азартная работа, и дети собственные, и много еще чего… Он думал об этом, представлял это и казался себе причастным к завтрашним чужим радостям, будто самолично их приготовил. Ему хорошо было. Об одном сожалел только, что нету рядом Зинки, что не видит она его… Не пришла почему-то, старая. Может, не поверила, что на самом деле явится Степан Авдеич вертеть скважину.

Пожалуй, впервой подумалось ему, что никогда Зинка не заговаривала о смерти. При всех болезнях и сердечных атаках. И он, Степан Авдеич, никогда не представлял ее мертвой. Никогда мысли не возникало, хоть постоянно раздумывал он об этом окаянном предмете, примерял его, как одежку, на себя и других. Почему-то Зинка в стороне оставалась. Не имела к этому отношения…

— Глядите-ка, кто идет! — вскрикнул Леша над головой Степана Авдеича и подпрыгнул, покачнувши штангу.

Степан Авдеич выпрямился, откинул шляпу. С детдомовского крыльца сыпалась писклявая малышня, сползали раскоряками по ступенькам, висели на перилах, кто-то свалился, задрав крохотные подошвы с блестящими гвоздиками… А в дверях, придерживая створки локтями, стояла Зинка. Молодая совсем. Было все Зинкино: и это движение поднятых рук, и наклон головы, и усмешка, и взгляд. Все было Зинкино абсолютно. Все так выглядело, будто на четыре десятилетия назад перескочил Степан Авдеич, вернулся вспять по годам, как по лесенке; стоит сейчас молодой, и Зинка перед ним молодая…

— Здрасте, Лидия Сергеевна! — завопил Леша, опять подпрыгивая на штанге.

Не было никакого чуда. Одинаковым жестом заслоняют женщины ребятишек, все женщины на свете. И глядят на них одинаково. Не было чуда в похожести, в том, что Лидия Сергеевна напомнила сейчас Зинку и словно бы сделалась ею.

И все-таки было чудо. В том, что именно сегодня замкнулся для Степана Авдеича жизненный круговорот; в том, что именно здесь, на этом крыльце, среди этих ребятишек, стояла теперь Лидия Сергеевна. Замкнулся круговорот. Плутает подземная вода по руслам, просачивается в пески, течет по щебню и галечникам, переливается из одной линзы в другую, третью; наконец, отыскивает родник и пробивается наружу на свет… Замыкается круговорот. Есть пути, которые неизбежны.

— Вот, значит, где ты теперь работаешь… — то ли вслух, то ли мысленно проговорил Степан Авдеич.

И Лида услышала его, увидела и оттуда, с крыльца, улыбнулась ему. Все той же улыбкой — откровенной, незамутненной, счастливой.

До середины дня трудились благополучно, без помех; добурились до мокрых песков, опустили вниз колонну обсадных труб. Поменяли инструмент. Наступила самая тонкая, самая ответственная часть работы.

Наталья Горбунова больше не могла подсоблять, отпросилась домой. Степан Авдеич ее не удерживал, посчитав, что самое тяжелое позади. И ошибся.

Оно только поджидало еще, самое тяжелое-то…

Мокрый песок вычерпывают из скважины желонкой — массивным металлическим стаканом. Этот стакан нельзя опускать слишком глубоко, надо зачерпывать песок сверху, будто пенки снимаешь, чутко, бережно. Иначе засосет.

Страшная хватка у разжиженного песка, у этой чавкающей зыби, у этой дрягвы, обманчиво-мягко затаившейся в глубине. Будто бы щучьей пастью цапнет за инструмент, мгновенно начнет утягивать, засасывать, и уже не выдерешь. Хоть тягач прицепляй. Иногда железная штанга лопается, подобно веревке гнилой, а инструмент все равно остается в скважине, заглоченный намертво.

Может, рука дернулась у Степана. Авдеича. Или внимание отвлеклось на миг. Или заморился, выдохся попросту. Но там, в глубине, жадно чавкнуло, захлебываясь; почуял Степан Авдеич рывок вниз. Мгновенно понял опасность… А сил, чтобы выдернуть желонку — столь же мгновенно выдернуть, — не хватило. Он ощущал, как ее засасывает.

Она твердеет, каменеет в руках. Через секунду ничего не поправишь. Инструмент пропал, скважина загублена, работа насмарку.

Неимоверным усилием, нараставшим медленно, мучительно медленно, еле-еле, он потянул кверху рукоятки… До рези в глазах, до слепоты и удушья тянул… тянул… Все исчезло, ничего не осталось в нем, кроме глыбы мускулов, пронизанных болью и механической дрожью… И там, внизу, трясина осталась, которую он перемогал… пересиливал… Спустя годы, спустя вечность железо в руках подалось чуть-чуть, в глубине затрещало, будто рвали клеенку, — штанга пошла вверх и выдернулась.

Тычась слепыми руками, Степан Авдеич закрепил ее на ключе, повалился наземь, всхрапывая, мыча сквозь зубы. Приходил в себя так, будто из омута выплывал, едва отхлынули немота, глухота, удушье…

Напуганный Леша Карасев принес воду в фуражке, облил Степану Авдеичу лицо. Жмурился Леша от ужаса и сострадания.

— Нич-чего… — прохрипел Степан Авдеич сквозь кашель и спазмы. — Нич-чего!.. Держись, Леха!.. Победили!.. Так ее!..

Леша заговорил, заторопился обрадованно:

— В следующий раз — вместе! Надо вместе! И еще людей позовем!