…Не боялась она, что после сеанса мальчишки подстерегут. Пускай хоть двадцать человек подстерегают. Наталья с отцом неплохие тренировки прошла.

— Ну, а эту бы взял? — спросил Вилька и вдруг показал прямо на Наталью, шагавшую мимо.

— Сам бери!.. — захохотал Шустрик. — Нужна мне инфекция!

— Ах, дурачок, ах, кретинчик, — сказал Вилька, толкнул свой мотоцикл и поехал рядом с Натальей, шаркая по земле подметками, сминая колесами кусты на обочине. — Смотри, какие глазки у нее вертучие… Какие ножки…

Наталья всего ждала, только не этого. И она растерялась и повернулась к Вильке, словно проверяя, ей ли говорят, на нее ли смотрят… Он смотрел на нее. И она вспомнила, что на ней сегодня надето, и опять ей сделалось жарко, стыдно, страшно. И радостно… Она шла, как больная, с кружившейся головой, и щеки ее пекло изнутри.

Поперек дороги валялся бетонный столб, Наталья подумала, что Вилька отстанет, не переедет, но он перекатил свой мотоцикл, перевалился через столб и снова оказался рядом. И она, Горбунова Наталья, презиравшая всех мальчишек, лупившая их запросто, умевшая отбрить и отшить, сейчас трусила, робела посмотреть на Вильку, и шла, съежившись под его взглядом, и отогнать не могла.

И тогда безжалостно были сброшены, содраны с себя эти зловредные вещи, завлекательная отрава — эти пояса и лифчики, чулки и резинки — дрянь собачья, делающая человека безвольным. Наталья растерзала бы их в лоскутки, только лишний раз с отцом ругаться не пожелала.

Итак, содрала Наталья всю галантерею, побежала в сарай, сделала гимнастику. Тридцать упражнений по журналу «Здоровье», тридцать по отрывному календарю, тридцать по системе хатха-йога (сведено под копирку с иностранной книги). Стены дрожали в сарае. Поленница рухнула. Сосед ойкал у себя на участке, понять не мог, что творится.

Долой бантики, приговаривала Наталья. Долой цацки. Работать надо, а не ваньку валять.

После разминки, когда взбодрился организм, занялась Наталья станком. В сарае хранились дедовские водопроводные трубы; ухватясь за одну из них, Наталья ноги разрабатывала — вверх нога, чтоб коленкой до лба достать, назад нога, чтоб хрустнуло.

Говорят, великие балерины по восемь часов у станка проводят…

Но всерьез позаниматься не дали. Распахнулась дверь, возник на пороге дед. Уже возвратился с дежурства, деятель. За дедом возвышался Степан Авдеич Ряполов.

Степана Авдеича Наталья уважала — за силу, за крепкое здоровье, за суровость и неразговорчивость. Это приличный был мужчина, не другим чета.

— Опять кордебалеты разводишь? — сказал дед. — Пошла отсюда!

— Не мешай, — сквозь зубы попросила Наталья, орудуя ногой. — Двести тридцать пять… Двести тридцать шесть… — Она считала взмахи, боясь спутаться.

— Прекрати! — закричал дед. — Не касайся моих труб, не для тебя положены! Нашла место стриптизмы устраивать! Наталья!..

При Степане Авдеиче не хотелось скандалить. Наталья ошпарила взглядом обоих — и деда и Степана Авдеича, — отошла в угол, принялась восстанавливать поленницу.

— Ты смотри, смотри! — приговаривал дед, затаскивая Степана Авдеича в сарай. — Трехметровые трубы… от полдюйма и выше… с резьбой… ты же таких не достанешь нигде! Угольнички есть, бочоночки. Тройники. Вентили. Это же денег стоит! Все по-божески: твоя работа, мои материалы. Прибыль — напополам. Согласен?

Вон что оказывается. Дед решил барахлом спекульнуть. «Мои материалы»… Наталья знает, откуда свалились эти материалы. После каждого дежурства волокет родимый дедушка то шестеренку, то железную трубу… Полный сарай натаскал. Повернуться негде.

— Ну и жулик ты, — сказал деду Степан Авдеич.

— Я?!

— Имей совесть, костяная ты яишница.

«Как же, — подумала Наталья. — Имеет он совесть, держи карман шире. Если бы можно было, дедуся целиком водокачку бы унес. И железную дорогу разобрал по винтику да в сарай сложил…»

Дед пригладил волосики, выпрямился, задрал подбородок.

— Меня твои оскорбления не задевают, Степан. Ты пришел за помощью, я не отказываю. Договариваюсь разумно и справедливо. На основах взаимовыгоды. Это ты, кстати говоря, хапуга. Сколько за скважину-то огребешь?

— Мне напарник нужен, — устало сказал Степан Авдеич. — Материалы не нужны. Если сам не берешься, присоветуй кого-нибудь. Вот я о чем прошу.

— Сколько платишь?

— Я тебе объяснил утром.

— Не хулигань, Степан!

— Завтра ты поможешь, — сказал Степан Авдеич. — Послезавтра я тебе помогу Вот и вся плата. По-человечески. Не бойся, не прогадаешь.

У деда пальчик нацелился на Степана Авдеича, как пистолет. Пальчик был чистенький. Все железяки, прежде чем тащить домой, дед аккуратно завертывал в газету.

— Эх, Степан, не тебе рассуждать о совести! Демагог ты беспринципный… У меня кислотность, у меня давление, я буду задаром спину ломать на твоей халтуре, а денежки ты себе цапнешь!

— Нету там никаких денежек.

— Шутник, — сказал дед оскорбленно. — Аркадий Райкин! Ты что, за ребеночка меня принимаешь?

Степан Авдеич пробурчал что-то, поворотился и зашагал вон из сарая. Наверно, расстроился. Прежде Наталья не видела, чтобы Степан Авдеич ходил так понуро, тяжко загребая ногами. Впрочем, от деда немудрено скиснуть. Разговаривать с ним — привычка нужна.

А дед, конечно же, из сарая не убрался. Стал дневную добычу извлекать из карманов — какой-то ключ вытащил, моток проволоки; развернул газетный пакет и бухнул в угол, за дрова, половину ржавого железного хомута.

Ладненько, все пойдет обратно государству… Когда в школе кампания по металлолому, ребята понять не могут, откуда Наталья добывает столько добра. А Наталья разумно и справедливо осуществляет дележ. На основах взаимовыгоды.

Дед не подозревает, что у задней стены сарая отодвигаются доски. Через щель можно любую трубу вытянуть. Дед принесенное барахло сваливает наверх штабеля, Наталья извлекает снизу. Все довольны.

Н-да, сорваны сегодняшние занятия станком. И балетные позиции Наталья не успела отработать как следует. Печально… И в студию пора уже собираться, там небось уже первые балерины явились на репетицию, и первые коляски въехали в клубный коридор…

Всю вторую половину дня тарахтела на поселковой улице занятная машина. Это был экскаватор на высоких рубчатых колесах, но вместо ковша у него торчал здоровенный штопор. Кренясь, неуклюже ворочаясь, экскаватор полз вдоль канавы и сверлил штопором глубокие ямы для новых столбов.

Бетонные столбы давно были привезены, лежали вдоль дороги. И провод был привезен — плетеный, толще бельевой веревки. Солидно взялись ремонтировать электрическую сеть. По дворам ходил монтерский бригадир, указывал, какие деревья надо обкорнать, чтоб макушками проводов не касались.

На усадьбе Карасевых бригадир за виски схватился. По всему забору, как раз под электролинией, росли березы с тополями — добрая сотня.

— Вот что, хозяева, — сказал бригадир, зайдя в дом. — Обрезайте сами как хотите. У нас времени нет чикаться. А то бульдозер пригоню, с корнем вашу тайгу выверну. Сил не хватает в этих зарослях путаться!

— Ленька! — закричала мать сердито, по привычке. — Бери ножовку, бери топор!.. — И вдруг осеклась.

Она стирала, когда вошел бригадир, и теперь выронила мокрое белье, ладонью в мыльной пене провела по щеке… Леша редко видел мать в такой растерянности.

Она шагнула к бригадиру:

— А нельзя как-нибудь… оставить? Не трогать сейчас? Они ж невысокие, березки-то, не помешают вам…

— Самим не надоело? — рявкнул бригадир. — Как дождь, так короткое замыкание! Когда-нибудь шарахнет током, поймете!..

— Да что вы, какие дожди, какое замыкание… — забормотала мать. — Ничего у нас не случалось… Ленечка!.. Скажи ему, подтверди!

Леша никогда б не согласился спиливать березы. Может, закричал бы на бригадира. Разругался бы. Но сейчас он не знал, как поступить: на лице матери было страдание, был испуг. Мать переживала за него, за Лешу. Доброта, которую он ощущал не часто, вдруг прорвалась; мать все поняла сейчас и заступалась за него, заступалась отчаянно, изо всех сил…

Он не знал, что делать. А потом решился.

Взял ножовку, спустился в сад. Следом шел бригадир; мать не переставала упрашивать его, умолять. Схватила за рукав, держит, объясняет…

На березах — птичьи гнезда и скворечники, сделанные Лешей. Целый городок.

Летом городка не видать: все закрыто, завешано листвой. Разве что на рассвете можно заметить быстрое копошение в плакучих ветках, услышать цвиканье и настороженный писк. Одному Леше ведомо, сколько жильцов на березах и какие это жильцы.

Осенью ветер обдерет умирающую листву, и тогда завиднеются в развилинках гнезда, как перевернутые шапочки. Из травы свиты шапочки, из пакли, газетных обрывков, собачьей шерсти. Леша помнит, кто в этих домах жил. Конечно, не всех птиц он может определить, ему не известны книжные названия. Но в лицо он помнит всех. И большую птицу, рябенькую, с коричневым хвостом, который подергивается, если птица кричит: «Квик! Квик!» И красногрудую пузатенькую птицу с полосатыми крыльями. И всех синичек, всех воробьев и мухоловок.

Некоторые синицы и воробьи живут у Леши постоянно. Он их кормит зимой. Ежедневно бегает на станцию, в продуктовую палатку, забирает сметки — хлебные и сухарные крошки — и приносит птицами А те сидят по кустам, ждут. У них единственная надежда на Лешу.

В февральскую стужу, когда мороз в стены стреляет, воробьи и синицы сидят нахохленные, встопорщенные. Как пуховые шарики. То одну лапу подожмут, то другую. Мерзнут голые лапы. А из клювов вылетает белый парок, меленькое птичье дыхание. В самый жуткий мороз пар виднеется отчетливей, и тогда похоже, будто птицы папироски курят.

Леша сыплет крошки, пахнущие ванилью и магазинной затхлостью, а птицы спархивают с кустов и садятся ему на плечи, на воротник, на пограничную фуражку. Бывает, обкапают, но Леша не сердится, потому что нечаянно же.