— Ну, знаете, все это довольно глупо! — заявила хозяйка дома. — Это у мужчин называется — «веселиться»? Ради такого «веселья» не спать, ухлопать уйму денег!

Ваи-Верашек слушал с постной физиономией и удивлялся:

— А почему этого головореза не пристрелят, как собаку? Неужто не найдется решительный человек, который постоял бы за себя и рассчитался бы с ним? Господи боже, чего только люди не позволяют делать с собой!

— Его, дружок, боятся как огня. Все его боятся…

— Ну пусть бы рискнул кто-нибудь, кто и без того хочет покончить с собой.

— У самоубийцы, голубчик, и своих забот хватает, — объяснил главный врач.

— Все его боятся. Пожалуй, только я один не боюсь. Говорю искренне — я люблю его. Право, люблю — и он меня любит, так что я, конечно, в лучшем положении, чем другие… Ко мне он тоже пытался приставать, но я ему сказал сразу: «Пишта, ты меня не трогай, ведь у тебя все козыри в руках, — ты гораздо сильней меня, а на дуэли я не дерусь из принципа, это тебе тоже известно. Со мной ты можешь сделать, что хочешь, но знай, это будет с твоей стороны бесчестным злоупотреблением силой».

— Я его тоже не боюсь, — сказала г-жа Духай.

— Вы — совсем другое дело, — ответил ей муж. — Вам, как женщине, бояться его нечего. Вы прекрасно знаете, что с женщинами он самый любезный, самый галантный кавалер. Вы, если угодно, можете даже пощечину ему дать, и то он не скажет ни слова, только ручку поцелует.

Хозяйка улыбнулась.

— Ну… Положим, не со всеми женщинами он так любезен, — возразил главный врач.

— Разумеется, только с дамами. Крестьянки, служанки, конечно, другое дело. С ними он так же груб, как с мужчинами.

— Вспомните историю с Марией Кара-Сабо.

— Да, ее он топтал ногами и вышвырнул на улицу.

— Я сам проводил экспертизу. И знаете, ужасно боялся, что он ко мне привяжется, хотя я только выполнял свой врачебный долг.

— Мария Кара-Сабо подала на него в суд «за нанесете легких телесных повреждений»…

— Эти легкие повреждения вполне можно было назвать тяжелыми! Но я охотно сделал ему одолжение и записал в акт, что раны заживут за неделю.

— И что ж? Наказали его? — допытывался Ваи-Верашек.

— Почти. Но он как-то увильнул от наказания, заставив девушку, вернее, ее семью, взять обратно жалобу.

Духай заметил:

— Да, чтоб не забыть: нашелся как-то один батрак, который просил передать Петуру, что зарежет его. Тоже из-за каких-то пощечин. Передали Петуру слова батрака, но он сделал вид, будто их не расслышал, а парню никогда и виду не подал. Как говорится, — не настаивал на этой деле.

— Может быть, он тоже испугался.

— Это совершенно исключено. Он не знает страха.

— От такого человека последовательности ожидать нечего. У него винтика в голове не хватает, а может, на один больше, чем надо. И точка. Я-то уж знаю его, как никто. Вам же известно, что, помимо всего прочего, я состою еще полицейским врачом и все женщины определенного пошиба находятся в моем ведении. Но я ничего рассказывать не стану, даже в том случае не решился бы рассказать, если б здесь не было дам. Могу сослаться только на книгу почтенного Крафта-Эбинга. Впрочем, молчу, молчу. — И он приложил палец к губам.

— Ну зачем верить всякой болтовне? Пишта, мне кажется, здоров как бык, — возразила жена Духая.

Но главный врач заметил:

— Душевные тайны у человека на лбу не написаны.

— Скажите, Духайчик, — ласково обратилась жена к мужу, — куда он пошел? Что еще взбрело ему в голову? Не нравится мне это.

Наступила тишина. В комнату вошла прислуга, убрала со стола чашечки, в которых пили черный кофе, спросила, не прикажут ли что-нибудь, — она собирается лечь спать. Выходя, служанка кликнула собаку, чтобы и ее уложить на ночь.

Духай ответил с кислой физиономией:

— Мне тоже не нравится. Только по другой причине, — за него я не беспокоюсь: такого и холера не возьмет, а просто потому, что он был у нас и отсюда пошел черт знает по каким делам, до которых мне, прежде всего, нет никакого дела.

И он заговорил почти шепотом:

— Они какое-то восстание готовят. Я этого не одобряю. Если восстание не удастся, немало людей сломает шею на этом. Ладно, это бы еще пустяки, это их дело, но зачем мне-то знать о такой затее? Почему он сообщает мне о своих планах? Кое-что в общих чертах, но все-таки сообщает. Зачем мне это? Мы все, находящиеся здесь, можем попасть из-за него в беду. Я не хочу иметь к политике ровно никакого отношения, я художник, я пишу картины. Я писал при короле, я пишу при республике, я пищу при пролетарской диктатуре!

— Ну, ну! — прервал его Квашаи. — При пролетарской диктатуре ты уж вряд ли будешь писать. Некому будет покупать твои картины.

— Почему это — некому?

— Ты что ж, думаешь, господам товарищам нужны такие произведения?

И он указал на картину, висевшую на противоположной стене, — она изображала пляшущего негритянского танцора в желтой одежде.

Духай возмутился:

— Почему это не станут покупать? По-моему, картина очень хорошая. Спроси дядю Фенеша, он тебе подтвердит… Это одна из лучших моих картин. Мне так удалось схватить здесь позу, движение, как будто это моментальная фотография, а вместе с тем это не фотография. Фотография механически, мертво запечатлевает какое-нибудь одно движение, а здесь само движение воплощено в бешеном, пьяном облике пляшущего негра. Почему же ты говоришь, что ее не купили бы? Из-за темы? Ну что ж, я умею писать и другое. А не буду писать, займусь каким-нибудь ремеслом. Работать буду. Пойду в каменоломы, если на это можно будет прожить и если такую профессию не станут презирать.

Квашаи засмеялся.

— Ты — каменолом? Это, дружочек, не так-то просто. Да и ремеслом каменолома вряд ли проживешь так, как ты любишь.

— Откуда ты знаешь, как я люблю? Человек живет, как может.

— Хотел бы я посмотреть, как ты дробишь камни где-нибудь на дороге.

— Нет, не на дороге, а в городе, на площади Лайоша Кошута. Интересно будет проинтервьюировать новоиспеченного каменолома, — сказал главный врач.

— Сделайте одолжение!

Жена обернулась к Духаю.

— Да не говорите вы таких глупостей. Ведь одного часу бы не выдержали.

— В первый день. А через неделю уже привык бы.

С улицы послышался собачий лай, потом глухие шаги в палисаднике. Донесся голос Петура, — он дружелюбно успокаивал лающего Чомая, собаку художника, который снимал соседнюю квартиру-ателье и назвал своего пса по имени одного отчаянного художника-экспрессиониста. В дверь постучали. Петур вошел в комнату. Все смотрели на него вопросительно, кто-то спросил:

— Ну?

— Пока ничего. Надо подождать еще несколько дней. Не будем говорить об этом.

Все успокоились. Наконец опасный заговор и вооруженное восстание стали конфиденциальным делом. Но Петур все-таки не мог сдерживать себя.

— Если только этих мерзавцев свалят, я собственной персоной наймусь в палачи. Колесование — детские игрушки по сравнению с тем, что я выдумаю… и сделаю на самом деле!

Госпожа Духай сжала губы, помолчала, потом, не сдержав раздражения, проговорила:

— Прошу вас, не говорите подобных вещей! Такое не говорят вслух, даже когда человек находится в комнате один, без свидетелей.

— Сударыня, целую ваши ручки, вы всегда правы. Я уже умолк. Но ведь здесь-то мне нечего бояться доноса? Надеюсь, сказать это здесь так же безопасно, как выругаться вслух в своей комнате?

И взгляд его невольно упал на Ваи-Верашека. Тот покраснел. (Час от часу не легче!) Все, за исключением Петура, смутились. Вступилась хозяйка дома.

— Да, у нас вы в полной безопасности. Но важен принцип. Молчание — правило благоразумия.

— Да я ведь уже давно перешел на другую тему. Господин Ваи сердится на меня. Или нет?

— Сделайте одолжение, не будем об этом говорить.

— Ну, все в порядке. Тогда… Помиримся! Выпьем за дружбу по стаканчику вина.

— Вина? — всполошилась хозяйка дома.

А Духай заявил:

— Вина у нас нет.

— Нет? Да вы, видно, коммунисты!.. Что ж, нет, так велю принести.

— Откуда? Ты же знаешь, что ночью все закрыто.

— Да ведь бакалейная Вайса здесь по соседству. Надо его разбудить.

— Пишта, не устраивай комедий. Не стоит. Может выйти неприятность.

— Какая еще там неприятность? Ты что, боишься? Ничего! Скажи властям, чтоб они к тебе не приставали, мол, у них все козыри в руках. Они сильней, поэтому ты сдачи им не дашь, а на дуэли не дерешься из принципа.

— Я не боюсь, но, право, это бессмысленно. В девять часов лавки закрывают, сейчас уже первый час ночи. Даже незаконным путем тебе не добыть вина.

— Ха! Незаконным путем! Не говори чепухи, осел. Не-за-конно…

Жена пришла на помощь Духаю.

— Ну, Пишта, не упрямьтесь. Поймите, чего нельзя, того нельзя.

— Целую ваши ручки и понимаю, но тем не менее прошу вас разрешить нам распить хотя бы одну бутылку, ну хоть маленькую бутылочку. Дело самое пустяковое. Выпьем за шкуру еще не убитого медведя. Я так счастлив, что нынче все равно не засну до утра. Сударыня, одну только бутылочку.

— Но раз дома нет вина!

— Это я уже знаю. А у Вайса есть.

— Он давно запер лавку и спит.

— Ничего. Йожи его разбудит.

— Йожи тоже спит.

— Его уж я сам разбужу.

Он встал, улыбаясь, поцеловал руку жене Духая, она рассмеялась, выразив согласие. Петур пошел разыскивать слугу.

Он оставил дверь открытой, подошел к каморке, распахнул дверцу и заорал:

— Эй, Йожи, aufstehen![61] Раз-два!

Небольшая пауза. Йожи проснулся и зажег свечу.

— Скорей, скорей! Одевайся. Пойдешь к бакалейщику Вайсу, разбудишь его и принесешь три литра вина. Только не красного, а белого. Долго не копайся.

Он появился в дверях комнаты, остановился в нетерпеливой позе, потом побежал обратно к каморке, и оттуда послышался его гневный голос:

— Что ты делаешь, осел? Что ты там возишься с этими сапогами? Брось их к черту и иди босиком.

Йожи что-то прогнусавил.

— Заткнись, пока не вышвырнул тебя. На вот тебе деньги, заплати в пятикратном размере, дай, сколько он хочет, только беги!