— Разрази меня гром на месте, господин адвокат, ежели у меня наберется хоть пять пенгё. Ищите, пожалте!

— Весьма сожалею, дорогой господин Штайнбергер, но и я питаюсь не воздухом. Видите там кучу исковых заявлений? Они валяются уже две недели, и я не могу их подать, потому что нет денег даже на марки. Но я говорю это только вам. Ну, заплатите двадцать пенгё.

— Разрази меня гром, господин адвокат, ежели найдется у меня хоть два пенгё.

— И десять не можете?

— Разрази меня гром, господин адвокат.

Второй этаж, 12. Черноусый мужчина сидит на диване рядом с Дамой. Отпускает руку Дамы и левой рукой обнимает ее за шею. Дама прижимается к нему. Сверкают белые зубы черноусого мужчины, он хочет поцеловать женщину, наклоняется к ней, вытягивает губы трубочкой, хочет достать ее губы. Дама отворачивает лицо.

— Нет, нет. В губы нельзя.

Черноусый мужчина несколько остывает.

Третий этаж, 28. Три комнаты, ванная, закуток для прислуги, кладовка, в кладовке консервированные огурцы, компот, коробки, ящик, мешок, пустые бутылки, развалившаяся сытая мышь. Бориш стоит в двери своего закутка и смотрит. На железной кровати сидит старая крестьянка, ее мать. На ящике — старший брат Бориш, Ферко, сосет трубку. Они приехали из Дунаэдьхазы. Может, даст Бориш хоть сколько-нибудь, хоть самую малость из накопленных денежек, чтоб только с голоду им не помереть. Работы в деревне нет. В прошлом году не урожай был, а слово одно. А Бориш хорошая. Вот они и приехали, не глядя на то, что она и по почте деньги послать отказалась. И вот они сидят, разговаривают, и Ферко сейчас должен ввернуть словечко о деле.

— А старый дядя Фекете Сабо как поживает? — спрашивает Бориш. Ферко все пыхтит трубкой. После долгого молчания:

— Да как тебе сказать…

— Ну… жив ли еще?

— Какой там жив!

— Умер?

— То-то и дело, что умер. Еще в прошлом году.

Старуха между них причитает:

— Так-то, доченька, всем нам черед придет. Потому как и бедный дядя Фекете Сабо с голоду ведь помер. Подробностей-то уж не знаю, но так сказывают. Не было у бедняжки никого, и стар уже был, не мог работать.

— И тогда не смог бы, когда б работа и была, — поправляет Ферко.

— Я к тому говорю, Бориш, дочка моя, чтоб ты тут оставалась, пока тебе можется, здесь, наверное, хорошо.

А Бориш самой есть на что жаловаться. Ей в шесть вставать, пока ляжет, будет уже одиннадцать, и никакого тебе уважения — выходной дают только раз в две недели, а если у хозяев гости, то и до утра не ложись, да к тому же…

На кухню заглядывает ее милость. Испуганно таращится на крестьян. Бориш краснеет. Брат и мать встают. Бориш растерянно лепечет:

— Это моя матушка и мой брат.

Крестьянка подается навстречу ее милости, — хочет поцеловать ей руку. Ее милость бросает сердитый взгляд на немытую посуду, внезапно поворачивается и исчезает в квартире.

Третий этаж, 29. Фрицике чего-то недопонимает:

— Скажи, папа, а когда солдаты покрошат врага, они его и съедают?

— Не съедают! — отвечает разозленный отец. — Хватит болтать, я спать хочу.

Но мать не прекращает начатого перед этим разговора:

— Если ты сейчас ляжешь, тогда и вечером у нас не будет ни филлера.

Папа не отвечает, зажмурив глаза, он лежит на диване лицом к стене. Мать делает ребенку знак, и ребенок выскальзывает на галерею. «Что за человек!»

Второй этаж, 10. Господин Штайн целый день в конторе. Он частный чиновник за 160 пенгё в месяц. Поначалу ему платили 250, потом 200, теперь 160. Если не нравится, может уволиться. Хорошо еще, что г-жа Штайн на редкость оборотистая женщина, у нее мастерская дамской одежды. До сих пор у нее работали шесть девушек. Приходили на работу в восемь утра, уходили в восемь вечера, обед приносили в пакетиках. Зарабатывали в месяц по пятьдесят пенгё каждая. Г-жа Штайн зарабатывала тысячу. Сейчас к ней ходят только две девушки. Так что ее дело пошло на убыль. А Лайош, двоюродный брат г-жи Штайн, этот грязный циник, сказал вчера, что будет еще хуже.

В тюрьму надо сажать таких.

Второй этаж, 11. Здесь гости пришли навестить больную. Больна бабушка, она лежит, и ей очень плохо, царствие ей небесное… тьфу ты, не то ведь, жива еще бедняжка, но врач сказал уже, что помочь ей может только чудо. Очень душевный врач, бесплатно к больной ходит. Веки бабушки закрыты, голая рука лежит на одеяле. Нынче она совсем ослабела, едва дышит и не говорит ничего, а только всхлипывает. Утром врач ей сделал укол. Лежит она неподвижно, из-под век нет-нет да и выкатится слеза. Бабушка плачет, как в детстве. Шарика сидит на стуле рядом с кроватью и, спрятав лицо в ладони, тоже беззвучно плачет. В комнате пятеро человек, все стоят. Словно молнией, озарены их души видением последней вехи. На ночной тумбочке стоит пустой пузырек из-под лекарства.

— Уж десять пузырьков приняла. Дорого, сил нет. Все на лекарства пошло. Нынче вот и заказывать не стали, ждем, что будет со страдалицей. Может, уже и не нужно ей, страдалице.

Второй этаж, 12. Дама кротко спрашивает Черноусого мужчину:

— А… скажите, милый, что вы обычно дарите женщинам?

Черноусый мужчина смущенно улыбается. И на мгновение приходит мысль — не ему даже, а маленькому неандертальчику, обитающему в глубине его души, — что схватить бы Даму за шею и сдавить…

— Знаете, вы уж не сердитесь, но я не хочу взаимных разочарований.

Черноусый мужчина смущенно улыбается. Но берет себя в руки и мужественно заявляет:

— Уж не беспокойтесь, Нушика, вы будете довольны.

Дама кокетливо хохочет:

— Что-то очень неопределенная сумма.

— Скажем, двадцать.

— Вам не кажется, милый, что этого мало?

— Мм…мм…мм… в настоящий момент наличными имею столько.

Дама молчит. Черноусый мужчина будто приготовился передумать:

— Ну?

— Если обещаете возместить в другой раз, тогда пожалуй.

Второй этаж, четырнадцатый и девятнадцатый нумера. Двойной выход с лестничной площадки. Хозяин доходного дома. Барышня играет на фортепьянах. Ворочается в гробу давно умерший композитор. «Изумительно!» — вздыхает Альфред, сын хозяина другого дома. Три дома да два дома — это пять домов. Хозяин дома беседует в кабинете с доктором — адвокатом и попечителем упомянутых трех домов.

— Чудовищно! — хрипит хозяин дома. — Уже десятое, а кое-кто умудрился еще не заплатить. Одна квартира и вовсе пустует. Да хоть бы целый год пустовала, за гроши не сдам. Бесплатно все жить хотят. Им лишь бы франтить да брюхо набивать, а хозяин съезжай с собственного места, иди улицу подметать! Вообразить только, дом, цена которому четыреста тысяч пенгё, еле приносит двадцать восемь тысяч годового доходу, — это всего-навсего семь процентов. Не сегодня-завтра скатимся и до шести.

— Непременно будет улучшение. Я жду улучшения.

— Само собой. Жилищные цены не могут оставаться такими. И скажите, милый доктор, вы информированы? Будет ремонтный займ или не будет? Не за собственные же деньги нам дома в порядок приводить, они же — национальное достояние, государство заинтересовано, чтобы оно было в хорошем виде.

Горничная протирает окна столовой, выходящие на улицу. Окно открыто, она стоит босиком на краю карниза и драит верхнее стекло.

— Так, вот так, да повыше! Повыше, милашка, не жалейте своих нежных ручек, не отвалятся, — дирижирует госпожа хозяйка доходного дома.

Второй этаж, 10. «То-то, соседушка, так оно повелось, — не словам счет, а денежкам».

Первый этаж, 9. Комната в одно окошко да кухня. Здесь сдаются кровати. Старухе уже шестьдесят. Берется и за стирку и за глаженье белья. На лице мильон морщин, страдает склерозом, бывают головокружения, иной раз и падает, иногда даже очень больно. Тогда за ней ухаживают ее постояльцы — в основном это женщины. Один квартирант, мужчина за пятьдесят, просил ее руки. Но получил отказ. Эту историю рассказывает сама старуха; она не говорит, чтобы мужчина тот ей был несимпатичен, а все-таки она за него не пойдет, потому что бог знает, чего он захочет. С мужчины это станется.

По галерее третьего этажа носятся дети. За двумя девочками гонится мальчишка. Они весело и заливисто смеются. Дворничиха выходит во двор и кричит, задрав голову:

— Чего опять затеяли? чего разорались? А ну марш по домам!

На третьем этаже под номером двадцать девять мужчина поворачивается на диване, охает, вздыхает, ругается:

— А чтоб им пусто было, этой мелюзге, четверти часа вздремнуть не дают!

Распахивается дверь, мать вылетает, ловит свою дочку, тащит в квартиру. По дороге бьет, девочка плачет.

Второй этаж, 12. Черноусый мужчина завязывает перед зеркалом галстук. Он мрачен и безмолвен. Дама мурлыкает песенку. Прячет деньги в ридикюль, ридикюль прячет в шкаф и поворачивает в замке ключ. Черноусый мужчина видит все это в зеркале. В голове мелькают обрывки мыслей: прыгнуть бы, взломать дверь шкафа, вырвать ридикюль, забрать свои деньги и… и лучше разорвать… но галстук тем временем завязан, завязан красиво, он очень идет к рубашке и к костюму, — и мужчина уже примирился с судьбой. Дама поглядывает на мужчину чуть ли не с презрением, но не отдает себе в этом отчета, а главное — если бы кто-нибудь это заметил, она бы с негодованием протестовала… Напыщенные жирные буквы газеты видны теперь до конца. Итак, низшая точка нами пройдена. Правительство осознает свой долг и сумеет противостоять угрозе русского демпинга.

Первый этаж, 8. Потрепанный, неухоженный мужчина сидит в ветхом кресле, на голове у него радионаушники. Кастратный тенор вдохновенно, убежденно объемлет руладами город, всю страну, Европу: Десять пенгё двадцать филлеров — вот мой доход. На него пастушок проживет. «На него-о-о-о паа-стушооок про-живе-е-е-ет», — потрепанный мужчина впадает в задумчивость, — просто так, почти бессознательно. Может быть, человек этот с красивым голосом прав, слова его так неподдельны.