Голос вернувшегося в обстановку контрреволюционной Венгрии Лайоша Надя в последующие годы стихает, в его творчестве усиливаются мотивы покорности судьбе, появляются признаки усталости. Вообще весьма существенной составной частью его писательского дарования была интуитивность, находившаяся в постоянном споре с суровой идейностью и усиливавшаяся всякий раз, когда в круги левой интеллигенции проникала идея слияния марксизма с фрейдизмом. Отсюда же шла его мысль о том, что и волчья мораль классового угнетения есть всего-навсего форма проявления глубоко заложенного в человеке садизма, его стихийной глупости и злобы. Рабочее движение в это время, в связи с выходом из экономического кризиса, также переживало пору отступления, ряды левых партий раздирались противоречиями. В Германии пришел к власти фашизм. То были годы кризиса левой интеллигенции по всей Европе. Лайош Надь устал и физически, ему шел уже шестой десяток. Он и в эту пору не изменил своим изначально демократическим взглядам, но на какое-то время перестал быть тем мужественным борцом, каким был прежде. Три премии Баумгартена подряд, упорядочение внешних обстоятельств его жизни позволили ему осуществить давний замысел — обратиться к роману.
Однако два его произведения крупного жанра — «Кафе «Будапешт» (1936) и «Деревня под маской» (1937) — по форме не напоминают традиционный роман, приближаясь по структуре своей к «Кишкунхалому»; оба произведения отражают период душевной смуты и потери указующих путь ориентиров в сумерках фрейдизма.
Гораздо более значительными представляются и в этот период новеллы писателя. За годы, прошедшие после написания «Кишкунхалома» до рождения «Ученика» (1945), крепнет, развивается его талант рассказчика. Гнет собственной усталости и затхлость жизни общества побуждают его свернуть с пути «откровенного разговора» и обратиться к более усложненным, условным формам, отказаться от непосредственного изображения жизни и вести поиск в сферах более потаенно и скрыто действующих сил. Подавляющее большинство произведений этого периода мы можем по праву назвать шедеврами психологического реализма и говорить тем самым о новой полноте его художественного мастерства, достигшего глубин и в этой области реальной действительности.
Разумеется, поначалу тематика его психологической новеллы теснее связана с предыдущим периодом. Так, в 1935 году вновь возникает тема подпольной партии, отдаленно созвучная горьковской «Матери». «Приют на одну ночь» — надевский вариант верно прочувствованного и изображенного сознания, душевного состояния простой рабочей женщины. В доведенном до абсурда гротеске, используя брехтовский «язык рабов», воссоздает Л. Надь атмосферу все усиливающейся фашизации, в которой задыхается, гибнет всякая разумная человеческая воля и мысль («Египетский писец»). «Приключение на шоссе» изображает человека, отчаянно мечущегося в обстановке недоверия и страха. Впрочем, и все другие произведения, повествующие о бессмысленно мучительных сценах и эпизодах частной жизни, вопиют о невыносимости окружающего человека мира, выражают протест против этого мироустройства. Однако вложен он не в уста некоего верховного судии нравов; в насмешливом, злорадном тоне рассказчика скрыта и самоирония, умудренно-горький юмор того, кому ведома греховность натуры человеческой. Все чаще в рассказах Надя звучит тема старости, медленного выпадения из потока жизни, светлые же эпизоды все чаще гасятся горечью.
Произведения социальной темы выражают чувство беспомощности, безнадежности, гнетущее сознание того, что верным союзником эксплуататорского строя выступает рабский дух, крепко усвоенный, впитанный беднотой, духовные оковы обычая, привычки — «так было всегда», «так принято», — которые столь трудно (а пожалуй, и невозможно, — думает в то время Надь) сорвать. Боль от этого сознания живет подспудно в его рассказах о прислуге («Бьют служанку», «Розалию понять трудно»); еще один темный мазок на сером полотне — такое изображение человеческого бессердечия, равнодушия к судьбам других, какое мы видим в новелле «Несчастный случай» (1934).
И все-таки наиглубочайший смысл новеллистики Лайоша Надя этого периода подтверждает, что, несмотря на временное отступление и усталость, идейной пропасти между более ранним творчеством некогда боевого писателя левых сил и окончательно сложившимся социалистическим мировоззрением его следующего периода, пришедшего вместе с освобождением страны от фашизма, не существовало. Лайош Надь никогда не отказывался от своего народно-демократического мировоззрения — но случайно именно он с таким гневом и иронией обрисовал в одном из самых удавшихся своих произведений тех, кто без зазрения совести то и дело меняет свои убеждения («Мировая война лысых и волосатых», 1936).
Во время войны Лайошу Надю жилось очень трудно. После 1943 года писатель все реже обращается к новелле; с осени же 1943 года он начинает публикацию первых частей автобиографического романа. Л. Надь ощущает потребность до конца разобраться в собственном прошлом. Именно в это время он пишет роман «Ученик», который выходит, однако, только после Освобождения. Отдельные мотивы этого произведения, некоторые его эпизоды увидели свет еще раньше, в виде новелл; теперь Надь придает единство и целостность этому замыслу. «Ученик» написан в сдержанном, благородно-простом стиле. Впервые после «Кишкунхалома» здесь опять отчетливо слышна острая социальная критика. Для писателя было очевидно, что нацистская армия, сломленная на Восточном фронте, проиграет войну, он верил, что вместе с нею погибнет и угнетательский режим. В свете этих перспектив возрождаются и его притомившиеся было надежды, а вместе с ними сильнее становится сатирико-критическая струя. Сюжет «Ученика» почерпнут им из собственной молодости, когда Лайош Надь служил домашним учителем в семье графа Янковича-Бешана. Молодой граф, его ученик, становится ему почти другом, но очень скоро выясняется, что и те черты характера, какие могли бы привести к настоящим человеческим отношениям между ними, беспощадно душит сила классового антагонизма. В представителях правящего класса, хотя и в разной степени, непременно таится жестокость власть имущего, садизм; у графа Правонски это проявляется в глубоком отвращении к «низам», у управляющего Крофи — уже в откровенно звериной жестокости; к ним примыкает и молодой граф с его богемностью. Из наблюдений над жизнью батраков, в спорах о частной собственности, о гуманности, из размышлений о самом себе складывается у героя романа окончательный вывод; существуют два понимания истины, и эти два понимания противостоят друг другу. И партийность он объясняет самому себе так: «Без колебаний, даже без знания фактов — стать на сторону бедняка».
Свой «Дневник из подвала», ставший одной из первых весточек жизни в освобожденной стране, Лайош Надь писал в январе 1945 года, в последние недели осады, писал при колеблющемся свете фитиля, среди запертых в подвале людей, в грозовой вибрирующей атмосфере опасений и страха. Он передает эту атмосферу объективно, лаконично, запечатлевая только факты. Писателя поражает правильность того, что он утверждал на протяжении целых десятилетий: дурной социальный строй способен испортить, чудовищно исказить душевный и интеллектуальный мир маленького человека! Ведь вот кое-кто из них продолжает верить в победу нацистов, и никто не возмущается, не хватается за оружие, видя, как разрастается даже в последний час фашистов их садистское человеконенавистничество. Верный своему характеру, не склонному к восторгам и ликованию, Лайош Надь и в момент грандиозной перестройки мира улавливал глазом подстерегавшую людей опасность: он знал, что противник упорен, что яд проник даже в души…
Понимая это, мы поймем лучше и художественный замысел писателя в созданных им после Освобождения рассказах, в повести «Деревня» (1946). Он стремится показать, во что превратилась освобождающаяся новая деревня, закостенелая в классовой розни и рабской приниженности. Он видит упорно отстаивающее свои позиции старое — крупных хозяев, точащих зубы на изменившийся в корне мир, спекулянтов, опустившихся дворян, видит разъезженную колесами невылазную грязь, видит корысть, готовую вцепиться в горло старикам, видит свыкшийся с керосиновой лампой старый уклад, — но обнаруживает и первые ростки самосознания, и радостно уверенное жизнелюбие молодежи. Со стеснительной растроганностью рассказывает он о душевных бурях получившего землю батрака, о скупой радости жнецов, впервые убирающих собственный урожай, о выступающей против непонятливости стариков молодежи, той молодежи, что ходит по земле, уже никому не кланяясь, с высоко поднятой головой.
Однако ничто столь не чуждо Лайошу Надю, как малеванье безоблачных идиллических картинок. Его сложившийся на протяжении десятилетий, крепко укоренившийся образ мыслей обнаруживал даже против воли и тотчас высмеивал притаившиеся кое-где тени старого мира, не щадил и пятнышек, нет-нет да и проступающих на лице новой жизни.
Главная сила его новеллистики и теперь — тонкий психологический рисунок, точные и красочные характеристики. Он по-прежнему оставался «ангажированным» писателем, умел видеть за деталями целое. Эти черты были присущи ему на протяжении всей его жизни, и потому он имел полное право написать о себе в первом своем автобиографическом романе — «Человек бунтующий», — появившемся в 1949 году: «На всем своем писательском пути я непоколебимо стоял на том, чтобы писать только то, что я чувствую и думаю, каковы бы ни были последствия». Приверженность к фактической достоверности, объективность в сочетании с субъективной страстью характеризуют все его творчество; это полностью относится к «Человеку бунтующему» и к продолжению его, вышедшему в 1954 году, уже после смерти писателя, — «Человек, спасающийся бегством». В первом он прослеживает собственный жизненный путь и эпоху до начала первой мировой войны, во втором — до появления «Кишкунхалома». Первое произведение скорее повествовательно, в нем соблюдается присущая роману последовательность изложения событий, второе — уже более обрывочно, эпизодично; в первом на переднем плане — перипетии личной жизни, во втором — сама история.