Подписи, конечно, не было. Анонимку доставили в кабинет Мегрэ, но тот отнесся к ней скептически и никого из своих старых инспекторов беспокоить не стал, а послал маленького Лапуанта, еще молодого и жаждущего отличиться.

Лапуант установил, что на улице Тюренн действительно проживает переплетчик Франц Стювель, фламандец, обосновавшийся во Франции двадцать пять лет назад. Представляясь работником санитарной службы, инспектор переговорил с соседями и вернулся с тщательным докладом.

— Стювель работает, можно сказать, прямо в витрине, господин комиссар. В глубине мастерской, где совсем темно, деревянная перегородка, за которой Стювель устроил себе место для ночлега. Лестница ведет в полуподвальное помещение, там у него кухня. Есть еще комнатушка, которую нужно освещать даже днем, это столовая. И наконец, подвал.

— С калорифером?

— Да. Старая модель, к тому же, кажется, в не очень хорошем состоянии.

— Работает?

— Этим утром не разжигали.

В пять часов пополудни уже бригадир Люка отправился на улицу Тюренн с обыском. К счастью, он догадался на всякий случай захватить с собой ордер, поскольку переплетчик отстаивал неприкосновенность своего жилища.

И хотя Люка возвратился тогда практически ни с чем, теперь, когда это дело превратилось в сущий кошмар для уголовной полиции, тот обыск расценивается как несомненная удача.

В глубине калорифера при просеивании пепла он обнаружил два зуба — два человеческих зуба — и доставил их в лабораторию.

— Что за человек этот переплетчик? — спрашивал Мегрэ, в то время еще воспринимавший это дело как бы со стороны.

— Ему около сорока пяти лет. Блондин, кожа с отметинами ветряной ослы, голубые глаза, на вид спокойный. Его жена, кстати, намного моложе.

Как стало известно, Фернанда приехала в Париж прислугой на все и поначалу несколько лет протирала подметки на Севастопольском бульваре.

Ей было тридцать шесть лет, со Стювелем жила вот уже десять лет, хотя лишь три года назад их брак без особого шума зарегистрирован в мэрии 3-го округа.

Из лаборатории прислали отчет. Зубы принадлежали мужчине лет тридцати; возможно, довольно полному; причем несколькими днями раньше они еще служили ему по своему прямому назначению.

Стювель был вежливо доставлен в кабинет Мегрэ, и «карусель» завертелась. Переплетчик носил очки с толстыми стеклами в стальной оправе. Густые, довольно длинные волосы спутались, галстук сбился в сторону.

Это был образованный, начитанный человек. Он казался спокойным, рассудительным, его тонкая кожа легко покрывалась румянцем.

— Как объясните тот факт, что в вашем калорифере нашли человеческие зубы?

— Никак не объясню.

— В последнее время вы не теряли зубы? Тогда, может быть, ваша жена?

— Ни то и ни другое. У меня они вообще вставные. И он вытащил искусственные челюсти изо рта, а затем привычным жестом вставил их на место.

— Опишите поподробней, чем вы занимались вечерами 16, 17 и 18 февраля?

Допрос происходил вечером 21-го, после визитов Лапуанта и Люка на улицу Тюренн.

— На них приходится среда?

— 16-ое.

— В таком случае, как и во все среды, я ходил в кинотеатр Святого Павла на улице Сент-Антуан.

— С женой?

— Да.

— А в остальные дни?

— В субботу после полудня Фернанда уехала.

— Куда она направилась?

— В Конкарно.

— Отъезд планировался заранее?

— Ее немощная мать живет с дочерью и зятем в Конкарно. В субботу утром мы получили телеграмму от ее сестры Луизы, что мать тяжело больна, и Фернанда уехала с первым же поездом.

— Не позвонив?

— У них нет телефона.

— Мать была плоха?

— Она оказалась в полном здравии. Луиза телеграмму не посылала.

— Тогда кто же?

— Мы не знаем.

— А раньше вас не разыгрывали?

— Никогда!

— Когда вернулась ваша жена?

— Во вторник. Пару дней отдохнула среди своих…

— А чем вы занимались в это время?

— Я работал.

— Сосед показывает, что все воскресенье из вашей трубы валил густой дым.

— Возможно. Было холодно. Это была правда. В воскресенье и понедельник резко похолодало, и в пригороде отмечались сильные заморозки.

— Во что вы были одеты в субботу вечером?

— В то же, что и каждый день.

— После закрытия никто к вам не приходил?

— Никто, только один заказчик забрал свою книгу. Дать вам его имя и адрес?

Это был человек известный, член «Ста библиотек».

— Ваша консьержка мадам Салазар слышала, как в тот вечер около девяти часов хлопнула ваша дверь. Несколько человек оживленно беседовали.

— Возможно, эти люди разговаривали на тротуаре, но не у меня. Весьма вероятно, что, если они были возбуждены, как считает мадам Салазар, они могли стучать в витрину.

— Сколько у вас костюмов?

— Поскольку у меня только одно тело и одна голова, у меня один костюм и одна шляпа, а также старые брюки и свитер, в которых я работаю. Ему показали темно-синий костюм, обнаруженный в шкафу в спальне.

— Этот?

— Это не мой.

— Как же он оказался у вас?

— Я никогда его не видел. Кто-то подложил его в мое отсутствие. Вот уже шесть часов как я здесь.

— Пожалуйста, наденьте пиджак.

Он оказался впору.

— Вы видите эти пятна, напоминающие ржавчину? Это кровь, как показала экспертиза, человеческая кровь. Ее безуспешно пытались смыть.

— Эта одежда мне не знакома. — Мадам Роже, торгующая зонтами, показывает, что часто видела вас в синем, особенно по средам, когда вы ходили в кино.

— У меня был синий костюм, но вот уже два месяца, как я его выбросил.

После этого первого допроса Мегрэ был хмур. У него состоялся долгий разговор с судьей Доссеном, после чего они вместе отправились к прокурору.

Только тот мог дать санкцию на арест.

— Эксперты единодушны? В остальном, Мегрэ, дело за вами. Вперед! Этого малого оставлять на свободе нельзя.

На следующий день месье Лиотард вышел из тени и с тех пор преследовал Мегрэ как сварливый ворчун.

Среди газетных подзаголовков был один, свидетельствовавший о небольшом успехе.

ЧЕМОДАН-ФАНТОМ.

Молодой Лапуант утверждал, что, когда он посетил переплетчика под видом работника санитарной службы, в мастерской под столом он видел красновато-коричневый чемодан.

— Это был обычный, потертый чемодан. Я задел его невзначай и опрокинул. Извинившись за свою оплошность, я бросился его поднимать и почувствовал, что он неестественно тяжел.

Однако в пять часов пополудни, когда Люка явился с обыском, его уже не было. Точнее, чемодан был, такой же коричневый, такой же потертый, но, как утверждал Лапуант, совсем не тот.

— Это чемодан, с которым я ездила в Конкарно, — сказала Фернанда. — У нас никогда не было другого. Да мы и не путешествуем, если так можно выразиться.

Лапуант упорствовал, клялся, что это другой чемодан, что тот был светлее и ручка у него была подвязана веревкой.

— Если бы мне нужно было отремонтировать чемодан, — возражал Стювель, — я бы не стал это делать с помощью веревки. Не забывайте, что я переплетчик, и моя профессия — работать с кожей.

Тем временем Лиотард настойчиво собирал отзывы библиофилов, из которых следовало, что Стювель один из лучших, может быть, даже самый лучший переплетчик в Париже, и именно ему коллекционеры доверяли тонкие работы, особенно по восстановлению старинных переплетов.

Все сходились во мнении, что он был человеком спокойным, проведшим практически почти всю свою жизнь в мастерской, и что полиция напрасно ворошит его прошлое.

То же самое и с Фернандой. Он знал ее, когда она еще «утюжила» тротуары, и вытащил ее оттуда. Но с тех, теперь уже давних пор Фернанду не в чем упрекнуть.

Уже четыре дня Торранс находился в Конкарно. На почте он нашел оригинал телеграммы, написанной от руки печатными буквами. Служащая вроде бы вспомнила, что отправляла ее женщина, и Торранс был теперь весь в трудах. Устанавливая лиц, недавно вернувшихся из Парижа, он опрашивал по двести человек в день.

— Мы сыты по горло так называемой непогрешимостью комиссара Мегрэ! — заявил месье Лиотард одному из журналистов.

И он рассказал историю о связи этого дела с выборами в 3-м округе, которую, вполне возможно, затеяли определенные силы, чтобы спровоцировать в квартале скандал с политической подоплекой.

Судье Доссену тоже доставалось, и эти нападки, не всегда деликатные, заставляли его краснеть.

— Неужели нет ни малейшего нового следа?

— Ищем. Все вдесятером, что редко бывает; есть люди, которых мы опрашиваем в двадцатый раз. Люка надеется найти портного, который сшил синий костюм.

Как обычно, когда дело будоражит общественное мнение, они ежедневно получали сотни писем. Все скрупулезно проверялось, выслушивались даже явные дураки, если те заявляли, что что-то знают.

Без десяти час Мегрэ сошел с автобуса на углу бульвара Вольтер и, по обыкновению бросив взгляд на свои окна, с удивлением заметил, что, несмотря на палящее вовсю солнце, окно в стоповой закрыто.

Тяжело ступая, он поднялся по лестнице и взялся за ручку двери, но она не открывалась. Бывало, одеваясь или переодеваясь, мадам Мегрэ закрывала дверь на один оборот. Он открыл своим ключом, увидел облако сизого дыма и поспешил на кухню выключить газ. В кастрюле курица, морковь, лук спеклись в черную массу. Он открыл все окна, и когда, спустя полчаса, запыхавшаяся мадам Мегрэ открыла дверь, она застала его с куском хлеба и сыра в руке.

— Который час?

— Полвторого, — спокойно ответил он.

Он никогда не видел ее в таком состоянии — шляпка на боку, губы дрожат.

— Послушай, не смейся.

— Я не смеюсь.

— И не сердись на меня. Я не могла поступить иначе и хотела бы видеть, что бы ты сделал на моем месте. Но как подумаю, что ты на обед ешь кусок сыра!..

— Дантист?

— Я его даже не видела. С без пятнадцати одиннадцать до этого времени торчала, как вкопанная, посреди сквера Анверс.

— Тебе стало плохо?

— Разве я когда-нибудь на что-то серьезно жаловалась? Нет. Это из-за малыша.

— Какой малыш? Чей малыш?

— Я тебе рассказывала о даме в голубом и ее ребенке, но ты же некогда не слушаешь. Я познакомилась с ней, ожидая назначенного дантистом часа. Сегодня же она вдруг ушла и попросила последить немного за ее ребенком.