Вот история, рассказанная Михаилом. Постараюсь передать ее словами рассказчика и по возможности точно.

«В начале войны я попал в плен в большом окружении возле Белостока. Войны я ждал давно, как и многие другие. Только война могла нас избавить от коммунистической тирании. Как только нас забрали немцы, я сразу же обратился к офицеру с просьбой дать мне в руки винтовку. Глянул он на меня, я на него. Может быть он понял, что я уже дошел до точки. Был офицер молодой, в чине лейтенанта.

Зачислили меня в его взвод. Сначала пулеметные ленты таскал, а потом и сам стал пулеметчиком. Был под Москвой, а в конце концов очутился в Берлине. Все время мы были вместе с Дитловым (звал я его по-русски Федор Федорович). В конце войны был он уже капитаном.

В Берлине знал я только подвалы, да иногда улицы, которые перебегали при отступлении. Совсем мы измотались от наседавших советчиков. Утром 2 мая узнал наш капитан о прекращении огня и капитуляции всех войск, оборонявших город. Собрал капитан нас в подвал, где раненые лежали. Смотрим, а нас от батальона только горстка осталась. Стоят грязные, закопченные, с заросшими лицами. Капитан сказал: „Войне конец! Мы честно сражались, и все вы заслужили награды. Но наградой вам будет плен! Вот вам мой совет. Ждите ночи и пробирайтесь на запад!“ Пошли мы к своим щелям и окнам. У выхода я оглянулся. Смотрю, а капитан уронил фуражку, которую держал в руках, и задумчиво смотрит в потолок. Что-то меня как толкнуло. Однако опомнился и пошел дальше. Только сделал несколько шагов по ступеням лестницы — услышал негромкий выстрел. Бросился я вниз, но было поздно. Положил я капитана в углу на шинель, закрыл ему глаза и перекрестил русским крестом. Справедливый был человек. Теперь уже таких мало осталось.

День прошел спокойно. Нас не трогали. У меня одна мысль: как уйти? Немцам плен страшен, а мне, надевшему немецкую форму, как! Да и надежда была. Может, я еще пригожусь России. Опомнятся союзники, поймут, с кем они дело имеют.

Закопал я документы и награды и начал ждать темноты. Стало смеркаться. Вылез я из подвала и перебежал в соседний дом. И вдруг вижу чудо — на ступеньках брошена французская шинель. Буро-желтая — ее сразу узнаешь. Ну, думаю, вот мой шанс. Сбросил китель, снял сапоги, но брюки оставил: как-то неудобно без брюк. Да под шинелью их почти и не видно.

Подождал еще малость и стал пробираться в сторону багрового небосклона. В темноте сразу же разбил ноги в кровь. Обходил теневой стороной горящие дома. Лез через груды кирпича напрямик. Прошло наверно часа полтора. Присел я отдохнуть. Дышать тяжело от дыма и гари. Где-то позади слышны редкие автоматные очереди. Но вокруг все спокойно и ни души. Только потрескивает дерево в горящих зданиях, выбрасывая иногда сноп искр.

Ну, думаю, драпану я теперь по протоптанной тропинке, она вилась между кучами кирпича и зданиями. Но только завернул за угол — прямо напоролся на автоматчика. Он мне: — „Стой, стерва!“ — Поднял я руки. Повел он меня в штаб. А там какие-то чины снуют. Все веселые, подвыпившие. Войне-то конец! Непривычно только видеть их погоны. Невольно думаю: „Какие же мне положены за два кубаря?“

Ввели меня к какому-то типу. Я как на штык напоролся на его немигающий взгляд. Спрашивает: — „Ты кто?“ — А я еще по пути в штаб состроил французскую фразу. Говорю: — „Франсе!“— И тыкаю себя пальцем в грудь: — „Же парль па рюс!“ — мол, не говорю по-русски! Мотнул тип головой и говорит: — „Ты, ж…а, власовец! По морде вижу!“

Ну, дурил я их дней десять, пока не прибыл переводчик, тот меня сразу на чистую воду вывел. Но тут я роль переменил. Стал подыгрывать под колхозную темноту, такого чокнутого откровенного парня: — „Что же, — говорю, — чистил у немцев картошку, не подыхать же от голода в лагере!“ — Службу у немцев пришлось признать — брюки подвели!

Следствие было коротким: два раза в зубы — так, для смеху! Не до того им было, чтобы мне настоящую кузькину мать показать. Ликовали. Улов был большой.

Дали мне пять лет дальних лагерей — и то подвезло. Наспех таки — посчитали за рабоче-крестьянскую мелкоту. Солдатам, захваченным с оружием, и офицерам — лепили десятку.

Ну, собрали нас человек двадцать. Кто в гражданском, кто в военном. Охранниками приставили четырех конвоиров. Мордастые. Хоть и по тылам воевали, но, вижу, опытные и с автоматами. Когда уходили, вышел их начальник и напутствовал нас: — „Это, — говорит, — срок вам на дорогу, а на родине довесок получите, нам не жалко! — и захохотал: — А ты, — крикнул сержанту, — количество соблюди: не хватит — сам в строй станешь!“

Тут на этапе я и встретил Андрея. Мы с ним сразу стакнулись. Он у Власова был. Порешили, на штык попрем, а под их собачьей властью не будем!

Спросил я как-то конвоира — куда гонят? А он: — „Не твое, гнида, дело, если дойдешь — узнаешь!“ — А мы так предполагали, что до какого-нибудь города доведут, а там — в вагон и в Сибирь. Через неделю мы уже были в Польше. В день километров 25–30 отмахивали. Два конвоира обычно шли по бокам колонны, а двое других ехало на подводе сзади. На ночь в селах они выбирали подвал или сарай и запирали нас там. Паек давали сухой, сухари, немного пшеницы или ржи, селедку. По дороге нам разрешалось собирать щепки, ветки, дощечки, чтобы развести костер и сварить зерно. Я становился в первой шеренге, все на что-то надеялся.

Поляки встречали враждебно. Молча стояли у дороги и плевали нам под ноги. Но было и иное. Какая-то женщина, увидя нас, побежала домой и после долго, выбиваясь из сил, догоняла. Догнала. В руке у нее был кусок хлеба. Покрыл ее конвоир матом. Так она и осталась стоять с протянутой рукой, глядя нам вслед!

Вот, кажется на девятые сутки, идем мы по пыльной дороге. Жарко. Притомились даже конвоиры. Нес я в руках две дощечки. Вдруг вижу — у края дороги в пыли высовывается большой слегка согнутый гвоздь, с ладонь величиной. Такие четырехгранные гвозди отковывают деревенские кузнецы для телег или тачанок. Упал я на колено, будто споткнулся и подхватил этот гвоздь. Иду, а от гвоздя в меня как будто силы вливаются!

Вечером с Андреем все обсудили. Будем подрывать стену, как только попадется подходящий сарай. Для того, чтобы рядом никто не ложился, стал я ночью метаться да мычать, будто меня дурные сны давят. Ну, все так и стараются от меня подальше пристроиться.

Ждали мы недолго. В одном селе заперли нас в сарай. Перед тем мы все хорошенько обозрели вокруг. Сарай был из глины, смешанной с соломой. Стены толстые, да ничего не поделаешь! Легли в углу, напротив от двери, где часовой стоял. Ждем, пока все уснут. Свои сердца слушаем. Руки чешутся начать работу. Достал я гвоздь. Чтобы шума было поменьше, мы сначала сверлили дыру, а затем откалывали пласт. Долбали у самого пола. Если не успеем — всегда дыру можно соломой прикрыть. Менялись. К полночи заметили, что дело движется. Еще через два часа дыра была почти на всю глубину стены. Руки были растерты до крови, но мы уже ничего не замечали. Последний раз прислушались, не ходит ли часовой позади сарая, и начали выдавливать оставшийся тонкий слой глины руками. Первым полез Андрей, а за ним я. Изнутри дыру прикрыл соломой, чтобы не сразу заметили наш побег. Поползли к забору. Все было тихо вокруг, даже собаки не лаяли. Перелезли и побежали по полю в направлении леска слева. Спрятались на опушке, так, в километре от деревни. Рассвело. Думаем: сейчас построят и начнут считать. Но пока никого не заметно. Вдруг видим, появились две фигуры. Побежали в разные стороны, затем сбежались, и слышим — автоматные очереди. Мы сразу догадались, что они показуху устраивают. Симулируют наш расстрел.

Конечно, жалко было, что мы подвели других. Теперь конвоиры на них злобу вымещать будут. Но, что поделаешь, запишем и этот грех на себя.

Ну, дальше малоинтересно. Как и вы, шли мы ночами. Прятались днем. Главная угроза была от детей. В Германии идти было легче, да и расстояния между населенными пунктами были поменьше, а главное — пропитание доставали в огородах возле селений. Много попадалось разбитых деревень, где прятаться было легко. Попали в английскую зону. Сначала искали лагеря, где бы пристроиться, но, дойдя до Трира, увидели объявление о наборе в Легион. От одного русского, сбежавшего в Марселе и пробиравшегося назад, к знакомому немцу, узнали, что советчики вылавливают всех русских в Марселе».

Михаил кончил. Мы долго сидели молча.

Потом заговорил Андрей-власовец, с давно накопившейся горечью: — «Да, союзники нам лепят ярлык коллаборантов и охотятся за нами, как за дикими зверями! Не хотят понять, что мы боролись за свободу России, а может быть и всего мира. Только мы! И у нас не было выбора в союзниках. Нас преследуют те, кто сам пошел на коллаборацию с тираном покрупнее Гитлера. Забрали Польшу у Гитлера и отдали ее Сталину, и это имея в кармане атомную бомбу!

Как же все это понять и объяснить? Скажу вам, что дурят они народ, объясняя все подлостью Сталина и своей наивностью. Они знали, что делали. Берегли кровь своих солдат и меняли свободу чужих государств на русскую кровь! А зачем русскому народу Польша и другие страны? Они нужны коммунистам, чтобы надеть ярмо на всю Европу! Торговали — веселились, подсчитали — прослезились!

Вот против всех этих сил и встал Власов!

А наша задача сказать правду русскому народу, что нет у него союзников на Западе, чтобы впредь не заблуждался, как мы до войны: „Европа-де знает, как мы страдаем, Европа нам поможет!“ Никто нам, кроме нас самих, не поможет!»

Условия жизни в лагере легионеров были несравнимы со всеми другими лагерями, в которых мне приходилось бывать. Кормили отлично. В воскресенье и на праздники полагался черпак белого вина. Муштровкой пока не утруждали. Песен не пели: неизвестно какие петь. Кое-кто ходил в солдатские дома терпимости. Развлекались еще страданиями часового у входа в лагерь, где висел французский флаг. Каждый проходивший мимо флага должен был отдать честь знамени: военный козырял, а гражданский снимал головной убор. Улица была довольно оживленная, проходившие мимо немцы норовили шляпы не снять. Они брались рукой за край головного убора и ускоряли шаг. Немцы французов не считали победителями Германии, не боялись и не уважали. Экспансивный француз-часовой метал громы и молнии, угрожал винтовкой, пытался бежать за нарушителем приказа, но, как известно, поста покидать не велено. Через час часовой совершенно выдыхался, начинал спотыкаться и из груди у него вырывался только хрип.