Самой красочной личностью нашей команды был москвич Василий. Весельчак, балагур и фантазер. Легко падал духом, был жуликоват, но всегда был хорошим товарищем. Дома работал в торговой сети — продавал пиво и мороженое. Конечно, ловчил и мошенничал. Пределом его мечтаний было кожаное пальто. Мечта почти исполнилась, но помешал призыв в армию.

После нескольких недель жизни на новом месте, в одно, из воскресений, Василий поразил нас всех, но и не только нас… Он развязал свой довольно объемистый мешок и достал гармонь. Растянув меха, заиграл «Катюшу». Услышав игру, к нам влетел проходивший мимо унтер.

— Ты где украл гармонь? — набросился он на Василия.

Василий не спеша достал из кармана тряпочку, развернул и подал унтеру бумажку. В бумажке подтверждалось, что такому-то пленному разрешается иметь гармонь. Подписал документ не кто иной, как немецкий генерал. Унтер был сражен. Эти русские свиньи живут здесь припеваючи, а немецкий солдат терпит всякие невзгоды на фронте!

Чем же Василий заслужил такую высокую награду? Еще до Нюренберга он сошелся с бывшим политруком или комиссаром-евреем. Василий выручал его в критических ситуациях. Еврей, если память мне не изменяет, звали его Семеном, прекрасно говорил по-немецки и внешне мало походил на еврея. Василий отзывался о его уме и находчивости с большой похвалой. Благодаря Семену, оба попали в хорошую команду на большой завод в Нюренберге, где Семен и устроился переводчиком, а Василий, конечно, попал на кухню. Но история на этом не кончается. На заводе работала молодая немка, жена эсэсовского офицера, бывшего на фронте. У Семена с немкой расцвел роман. Через нее и ее знакомых Василий и получил гармонь. Но Василий остался верен себе: он проворовался, и даже заступничество переводчика не спасло от опалы — Василия выпроводили из лагеря.

Теперь у нас каждое воскресенье Катюша выходила на берег, а три храбрых танкиста громили самураев. К сожалению, на этом репертуар Василия и обрывался…

Василий был большой поклонник Ленина. Вспомнив светлый образ Ильича, он становился во фронт, закладывал два пальца правой руки за борт пиджака, вытягивал левую руку на манер нацистского приветствия и произносил:

— Товарищи! Сегодня в ноль-ноль произойдет революция!

Потом качал головой и говорил:

— Мозговитый был мужик!

В его воображении Ленин воплощался в главаря банды домушников, точно рассчитавшего налет на богатую квартиру.

Больше всего на свете Василий боялся самолетов. Завидя подозрительную точку в небе или услышав отдаленный рокот мотора, он начинал трястись как в лихорадке и крупные слезы выступали у него на глазах. Травма относилась к первым дням плена в большом окружении под Минском. По словам Василия, произошло следующее: «После пленения немцы собрали на пригорке тысячи пленных. Уже день клонился к вечеру, когда из-за недалекого леска показалась шестерка самолетов с большими красными звездами на крыльях. Некоторые пленные повскакивали и закричали: „Смотрите, смотрите! Наши!“ Это были первые советские самолеты на фронтовом небе, замеченные бойцами с начала войны. Шестерка развернулась и начала сбрасывать бомбы в самую гущу пленных. Что тут было! Бомбы рвутся, люди давят друг друга! Везде кровь и разорванные тела! Отбомбили и еще листовки сбросили: „Изменникам родины — с приветом!“» С тех пор бесконтрольный страх охватывал Василия при виде любого самолета.

Нередко в бараке по вечерам разгорались споры. Еще никто не боялся высказывать собственные мнения: «свои» были еще далеко, а скрытой улыбки Ивана Иванова никто не замечал…

Вечерние баталии начинал портной, киевлянин Петр. Он ложился на живот, подпирал голову руками и начинал философствовать:

— Как это так получается? У немцев не земля, а одни камни, да еще который год воюют, а люди живут лучше, чем мы в мирное время. Хотя, как сказать, было ли оно мирным? У нас то голод, то коллективизация, то снова голод, то расстрелы. Разве ж это жизнь?

Активным оппонентом был только Василий. Но у него не хватало аргументов. Все его доказательства сводились к тому, что немцы ограбили всю Европу и потому живут хорошо. В спор иногда вмешивался минский учитель Игнат. С высот своего педагогического образования он авторитетно заявлял:

— Знаете, друзья, в коммунизме все же есть что-то положительное.

Белорус Володя, самый старший из нас, не любил спорить. Он лежал на спине, слушал и как будто безразлично смотрел в потолок, но по его лицу пробегали тени одобрения или несогласия. Сам он был последовательным антикоммунистом.

Подводя итог настроениям пленных, можно сказать, что противниками советской власти была колхозная Россия, большая часть «рабочего класса» и все честные люди, у которых не угасла любовь к родине. Сторонниками, кроме советских функционеров, были люди, которых я бы назвал «калымщиками», — представителем их был полублатной Василий. Многих в «советский лагерь» загнали жестокости немцев. Идейных коммунистов мне в плену не пришлось встречать. К концу войны наблюдалась активизация просоветски настроенных пленных, старавшихся, нередко террором, заслужить себе прощение.

Животрепещущей темой было обсуждение того, что нас ждет после возвращения на родину. Ярлык «изменников родины», прицепленный нам, был известен всем. Рядовому пленному не хотелось верить, что, столько пережив, он еще заслуживает наказания зато, что сдался в плен. Моим замечаниям, что советская власть по своему существу антинародна и находится в постоянной скрытой войне с народом и его жизненными интересами, — не верили. Наша же вина, кроме сдачи в плен, усугублялась и тем, что мы удостоверились собственными глазами в лживости советской пропаганды о беспросветной нужде простого люда в капиталистических странах.

Я, как и многие другие подсоветские люди, в душе всегда был верующим. В плену моя вера окрепла. У нас в команде был единственный открыто верующий — кубанский казак Иван. Он стал моим учителем. Продиктованный им 90-й псалом в народной обработке хранится у меня до сих пор.

Время шло к зиме. Начались холодные затяжные дожди. Утром подмораживало. Сначала на горах, а потом и в долинах выпал снег. Не ходили на работу только в снежные заносы. В плохую погоду, разложив костер, долго грелись. Йозеф Блез — старик в желтой тужурке, любил рассказывать. За свой долгий век — ему было за семьдесят — он повидал и пережил немало. Еще на его памяти в горах Айфеля водились волки. С волками были связаны древние сказания об оборотнях. Отец старика еще охотился на медведей.

Говорили и о политике. Старик нас не боялся. Очень высокого мнения был об американской технике. Впрочем, о Гитлере отзывался с похвалой: «Он возродил Германию! Но — война! Все испортила война!»

Жили в деревнях Айфеля, по немецким масштабам, бедно. Не хватало земли. Крестьяне держали скот, небольшие виноградники, огороды. Зимой работали в лесничестве и на других отхожих промыслах.

Интересовались старики и нашей жизнью. Но получали противоречивые сведения. Рассказывали старикам о гибели пленных зимой 1941-42. Они ахали и повторяли: «Иисус-Мария!»

Помнили в деревнях и о русских пленных Первой мировой войны. Хвалили их работоспособность. Замечали, что мы ростом поменьше и как бы другие люди.

С соотечественниками у нас контактов было мало. В Дене была одна остовка Мария, кстати, моя землячка из Приднепровщины. Она работала у хозяйки, державшей небольшую пивную в солдатской столовой. Впоследствии у Марии был роман с нашим Игнатом — учителем из Минска. В соседней деревне Кисселинг, где жили наши старики, у одинокого крестьянина работала украинка. С нами она старалась не разговаривать и при встречах держалась подальше. Как мы узнали от стариков, у остовки с немцем был роман, о котором знала вся деревня. В этой же деревне, на окраине, в страшной нужде, жила многодетная семья врача-белоруса. Врач подлечивал местных жителей, но заработки у него, по-видимому, были мизерными. Для нас было загадкой, на каких правах он находился в деревне. На нас он смотрел волком.

Зимой, когда свободного времени из-за плохой погоды стало больше, мы начали улучшать питание различными способами. Два друга киевлянина, один сапожник, другой портной, объединили усилия и стали изготовлять тапочки из старой шинели. Дело пошло, товар пользовался успехом у немцев, в том числе солдат. Григорий, мастер на все руки, раздобыл напильник и еще какой-то несложный инструмент, стал делать кольца и брал в починку часы. Володя-белорус начал плести корзины и корзинки и взял меня в помощники. Барак постепенно превращался в кустарную мастерскую, а по воскресеньям — в базар.

Василий, не имевший особых навыков и терпенья, стал изготовлять птиц, отдаленно напоминавших голубей. Туловище и голова вырезались из чурбана мягкого дерева. Крыльями были воткнутые в туловище щепочки. Птица раскрашивалась как можно ярче. Но голубь не привлекал покупателя, а наоборот отпугивал своей примитивностью. Потерпев неудачу с продажей, Василий не сдался. Ему пришла в голову счастливая мысль заняться шантажом. Солдаты из отдаленных бараков шли в столовую мимо нашего окна. Василий примечал наиболее молодого и робкого. Увидев его в следующий раз, он кричал через открытое окно:

— Ты, Ганс, иди сюда!

Солдат удивлялся и подходил. С этого момента его судьба была решена. Василий, подкрепляя свой небогатый набор слов жестикуляцией, указывал на голубя и начинал укорять солдата:

— Что же ты, птицу уже неделю как взял, а хлеб не несешь!

Солдат клялся, что он и в глаза никакой птицы не видел. Но это не помогало. Снова увидев солдата, Василий кричал: