6. Побег

Стояли безлунные ночи. Самое подходящее время бежать. С вечера я распрощался с Петром. Пошел на работу, но уже было не до работы. Все мысли сконцентрированы на побеге. Как по расписанию, в полночь завыла сирена, погас свет и все собрались у домны.

Сели есть баланду. Против воли пробирает дрожь. Глянул на Виктора, а он глазами говорит: «Я не подведу!»

Попросил у мастера, занятого разговорами, разрешения помыть миску в уборной — он только безразлично махнул рукой. Через затемненный цех, ощупью пробрался в уборную. Здесь было немного светлее: наружный свет проникал через большое окно. Осмотрелся, прислушался — никого. Только минута понадобилась, чтобы влезть на подоконник, подтянуться на руках к форточке и достать наружную решетку руками. Осторожно, чтобы не разбить окно, просунул тело через форточку. Ноги оказались вверху, а голова внизу. Продолжая держаться за решетку, стал опрокидываться назад. Свалился на неглубокий снежок.

Была ясная морозная ночь. Высоко в небе моргали звездочки, заслоняемые пролетавшими самолетами. Минуты через три из форточки вывалился Виктор. Пригнувшись, мы побежали вдоль штабелей шпал к забору. С разгону перескочили забор, пересекли шоссейную дорогу и погнали по обочине леса, держа полярную звезду справа.

Бежали с полчаса, пока не выскочили на вспаханное поле. И тут ясно услышали собачий лай. Неужели погоня? Но страхи были напрасны. Собака лаяла в соседней деревне. Лай вскоре стал затихать.

Передышки мы делали короткие, глотали комки снега и снова бежали. Хотелось скорее уйти как можно дальше. Казалось, что впереди уже стоит густой лес с крупными елями, опустившими ветви до самой земли. Под такой развесистой елью, на слое высохших иголок, можно передневать и отдохнуть. Но темь была обманчива. Лес шел все молодой, редкий, насквозь продуваемый холодным ветром.

Плохо, что ушли без шинелей. Но иначе было нельзя. Немцы могли разгадать наши намерения. Пока бежишь — тепло. Но стоит остановиться, и холод сразу же забирается под старую куртку.

Вскоре мы заметили, что за спиной на востоке уже высоко стоит яркая утренняя звезда. Пора искать убежища!

Проскочили еще одну дорогу и поднялись на небольшой вспаханный холм. На склоне холма увидели сарайчик, вокруг которого был разбросан сельскохозяйственный инвентарь. Вероятно, в сарайчике сено или солома, и мы там можем спрятаться и передневать. Подошли к двери. Она оказалась открытой. Мы осторожно зашли внутрь и прикрыли дверь. И вдруг, совсем рядом, кто-то произнес по-немецки: «Франц, это ты?» — Мы застыли. Нам бы бежать, но ноги как приросли к земле. Через мгновение тот же голос, но уже с ноткой страха: — «Франц!» — Слышим, хлопнул затвор винтовки и сейчас же зажегся свет.

Что же оказалось? Попали мы в солдатский барак. Спали здесь зенитчики, а их пушки мы утром увидели за пригорком. Солдаты повскакали с постелей и обыскали нас. Посмеялись над нашей удачей. Часовой позвонил, минут через двадцать пришел солдат и забрал нас.

На дворе было уже совсем светло. Солдат погнал нас по шоссе. Он был полон злости. Ругался и старался ударить сапогом по щиколотке или наступить на пятку. Мы подскакивали, чтобы избежать удара. Таким манером солдат пригнал нас в деревню. Там нас посадили на грузовую машину, повезли и сбросили в рабочем лагере, на окраине какого-то города. В проходной комнатушке барака оказался закуток без окон, но с решеткой в дверях. Там нас и заперли.

Солдат, стороживший нас, уходил на время и снова возвращался. Вечером мимо нашей двери прошла небольшая группа пленных, возвращавшихся с работ. Выглядели они неплохо. Некоторые что-то несли. В нашей каморке была еще забитая дверь, ведущая в помещение пленных, а под дверью — небольшая щель. Пленные собрались у этой двери и спрашивают: — «Кто такие? Куда гонят? С каких мест будете?» — Мы коротко ответили в щель: — «Бежали — поймали!» — Слышим, заволновались за дверью. Какой-то жалостливый попробовал даже причитать: — «И куда они вас, проклятущие, гонят! И что с вами, бедными, будет!» — Но быстро умолк. Двое пленных вышли из помещения и спросили солдата — можно ли дать нам поесть? Солдат коротко ответил: — «Никакой еды!» — Тогда пленные за дверью порезали хлеб тонкими ломтями и стали нам просовывать в щель.

Настала холодная ночь. Чтобы развлечься и досадить нам, солдат просовывал через решетку штык и заставлял нас делать приседания. Но скоро это занятие ему надоедало и он начинал подремывать на своем стуле. Тогда мы садились на пол, прижимались спинами друг к другу и тоже дремали. Несколько раз солдат вставал и снова заставлял нас делать упражнения.

Так прошла ночь. Рано утром пленные ушли на работу. Проходя мимо нашей двери, они все смотрели в нашу сторону. Некоторые прощались с нами кивком головы.

Солдат повел нас по улице города, завел в какое-то учреждение и оставил стоять в комнате, где были только стол, два стула и шкаф. Над столом висел большой портрет Гитлера. Выражение лица у фюрера было иное, чем у наших вождей. Наши смотрели на мир сумрачно, со скрытой угрозой. У Гитлера преобладало бюргерское самодовольство.

Ждали мы недолго. В комнату вкатился пухлый чиновник в черной форме, опоясанной ремнями. На правой руке у него была повязка с красной свастикой в белом круге. Чиновник сел за стол под портретом Гитлера, положил перед собой лист бумаги и начал допрос:

— Как звать?

Мы сказали наши имена.

— Откуда бежали?

Мы в один голос ответили, что не понимаем по-немецки.

Чиновник, не получив ответа, повел нас вглубь здания в полутемную комнату. При нашем входе из-за стола встал здоровенный солдат в зеленой пехотной форме. Чиновник что-то сказал ему и ушел. Солдат повернул к нам лошадиное лицо и на тяжелом галицийском наречии задал тот же вопрос. Я объяснил, что мы не знаем названия лагеря. Тогда солдат встал из-за стола, подошел ко мне вплотную и вдруг коротко и сильно ударил в живот. Второй удар сбил меня с ног. Пока я пытался отдышаться, Виктор назвал городок. Надо сказать, что путали мы без предварительного уговора, не зная, что будет лучше для нас.

Солдат задал еще два-три вопроса и отвел нас снова к чиновнику. Чиновник отворил дверь в канцелярию и крикнул:

— Позвать переводчика!

Минут через двадцать в комнату вошла миловидная девушка лет 22–23 в белом шерстяном платке и потертом черном ширпотребовском пальто. Держалась сухо и с достоинством. Чиновник подумал и указал ей на стул. Девушка села, опустила на плечи платок и поправила волосы. Несколько раз она взглянула на нас. В ее глазах метались обрывки панических мыслей: «Бедные! Наши русские! Шатаются от ветра! А кругом злые и жестокие люди!»

Начался допрос через переводчицу.

— Почему бежали? Как бежали? Кто помогал?..

Вопросов было бесконечно много…

Сначала все шло хорошо. Девушка спрашивала нас для формы, а чиновнику говорила совсем другое. Нам она повторяла: «Вы не бойтесь, я знаю, что им говорить!»

Так, на вопрос «почему бежали?» — ответила: — «Были голодны и шли жаловаться на еду и плохое обращение!» — Эти слова вызвали подобие улыбки на лице чиновника: шел теленок жаловаться волку…

По-немецки девушка говорила чисто и свободно. Когда чиновник вышел на минуту за бумагой, она снова принялась нас утешать и повторяла: — «Все будет хорошо, все уладится!»

Но после возвращения чиновника дело пошло значительно хуже. Запас мужества у девушки иссяк, у нее начали литься слезы. И чем дальше, тем сильнее. Скоро промок рукав пальто, который она прикладывала к глазам. Девушка полуобернулась, чтобы скрыть свои слезы от чиновника. Неожиданно Виктор заморгал глазами, и по его щеке покатилась первая слеза… Чиновник завертелся на стуле. Он предвидел финал этой сцены: три горько плачущих унтерменша! На его лице было написано глубокое презрение. Постучав в раздумье носком сапога о пол, он дописал свои заключения и ушел. Теперь мы стали утешать переводчицу. Мы узнали, что зовут ее Вера и что она из Житомира. Учреждение, где мы находились, было отделением гестапо. Когда чиновник вернулся, Вера бросилась к нему и стала просить разрешения нас покормить. Чиновник отказал. На прощанье мы смогли сказать только одно слово — «спасибо», вложив в него всю нашу благодарность и признательность!

Гестаповец передал нас дежурному солдату, а тот отвел на станцию. В поезде стояли на задней площадке в углу. Через несколько остановок мы прибыли в Больхен. Когда выходили из вагона, я сказал Виктору: «Ну, теперь держись, Витя!» Но держаться предстояло мне…

Встречали нас оба стражника в полном вооружении. Обер — при револьвере и штыке, солдат — с винтовкой. Лицо обера было в красных пятнах и он косил в сторону.

Повели лесной дорогой. Как только мы вошли в лес, обер сразу же накинулся на меня:

— Я тебя, подлеца, давно приметил! Думаешь, не знаю, что ты был комиссаром! Работать не хочешь и только мутишь других!

И, уже не сдерживаясь, он ударил меня ладонью по уху. Я стал закрывать голову руками и сразу же успокоился: можно было ожидать гораздо худшего. Видно было, что обер никогда не бил людей. Я не сомневался теперь, что он выльет всю злобу по мелочам. Солдат вообще был не в счет. Он для вида широко размахивал прикладом винтовки, но бил по мягкому месту, сдерживая удар. От толчка я подавался вперед, а обер должен был отступать. Скоро он выдохся. Его лицо побледнело и покрылось потом: от резких движений, вероятно, разболелась раненая нога. Виктору и совсем повезло — ему только показали кулак.

В лагере нас заперли в кладовую в конце барака. Уходя, обер пообещал: «Будете сидеть, пока не подохнете с голода!»

Но только солдаты ушли, пришел мой земляк сапожник. Он оттянул нижний край двери и просунул несколько вареных картошин. Поев, мы завернулись в одеяла, сложенные в кладовой, и крепко уснули.