Затем ведут в другое помещение. Освещают особым светом. Рассматривают кожу в лупу и без лупы. Чем-то мажут, красят щеки, рисуют губы («под роковых»), пудрят. Вручают пакет специальных приспособлений — только для моей кожи! На моих глазах приготовляют пудру из разных цветов и сортов — пригодную только мне! Плачу бешеные деньги и ухожу. Моя маленькая дочь Анюта встречает меня слезами: «Мама, это не ты!»

Не задумываясь, все сдираю, смываю — и успокаиваюсь.

Между двух рядов высоких домов — длинная, узкая щель. Может быть, она и не очень узка, но кажется такой из-за нечистой серости этих домов, из-за нечистых запахов, которые носятся здесь.

Это задний двор этого города, с его мусором, сточными канавами и помойками. Фасад его там, где стоят очаровательные домики в зелени и в цветах, где широки просторные улицы — вымытые и выглаженные, там, где забываешь, что существует слово «грязь».

Длинная серая щель носит название «Main street» — «Главная улица». Вначале, при слабом знании английского языка, когда ухо еще не привыкло к тонкостям произношения гласных, я думала, что она называется «Man street» — «Мужская улица», и это название казалось мне более подходящим. Улица для мужчин. Здесь ничего не приукрашено. Нет накрахмаленных кружевных воротничков, выхоленных рук, невинных улыбок и наивных глаз.

Вся улица испещрена театрами-бурлеск. Огромные витрины у входных дверей. Фотографии женщин в соблазнительных позах. Бурлески переполнены мужчинами. Главным образом это солдаты. Они приезжают из лагерей в отпуск на один день. Животным ревом реагируют они на происходящее на сцене. Чуть не вываливаются из лож, распаленные обнаженными, утомленными, жалкими женскими телами, демонстрирующими свою наготу по три сеанса в вечер. С профессиональной «голливудской» улыбкой, без тени ее в усталых глазах, они постепенно сбрасывают части своей одежды под аккомпанемент пьяных возгласов, в атмосфере, пропитанной запахом дешевой пудры, дешевого табака и пота возбужденных тел. Проходы раздевающихся девиц по широкому барьеру оркестра, глубоко, полукругом уходящего в зал, — как бы прослойки между номерами программы. Номера соответствующие. Гвоздь программы — немолодая, плотная, коротконогая дама. На ней лифчик с двумя длинными кистями на остриях и трусики с такими же кистями, в виде двух хвостиков, сзади. Под звуки плавного вальса тренированные мышцы ее груди начинают вращать висящие кисти, сперва в одну сторону, потом в другую и, наконец, навстречу друг другу. Ритм музыки меняется, движение кистей все быстрее и быстрее. Восторженные вопли и свист, как на футбольном поле. Кстати, это вполне добропорядочная семейная дама. У нее трое детей. Очень приличного вида пожилой муж привозит и увозит ее на машине. Во время выступления не спускает с нее глаз из-за кулис.

Или такой «изысканный» номер: десять девиц приглашают на сцену десять мужчин. Выстраиваются в два ряда. Оркестр играет «джиттербаг», пары танцуют. Во время танца дама должна раздеть своего кавалера. Кто успевает первый — получает приз.

Театр-бурлеск сменяется кинематографом, где происходит то же самое, только на экране. Много дешевых баров, кафе — прокуренных, грязных, с плохо вымытой посудой. Здесь можно не следить за гигиеной, никто не придерется, никто не обратит внимания на грязный стакан.

Main street — Главная улица — единственная, где можно встретить откровенных проституток. Они ходят в одиночку и группами, молодые и старые. Собираются у театральных дверей, ждут окончания зрелищ, которые приведут к ним клиентов.

Вот трое мужчин тащат совсем еще молоденькую девушку. У нее спустился чулок, на плече надорван рукав… Она сопротивляется, ложится на землю, — так выражают свой протест маленькие капризные дети. Она кричит, в отчаянии заливаясь слезами. С равнодушным смешком ее подталкивает и увещевает подруга. Она, вероятно, уже забыла свой первый выход на улицу или не хочет его вспоминать.

На улице почти совсем темно. Фонари горят слабо, их немного. Уже поздно. Улица пустеет. Пустеют кафе и бары.

В маленьком, неуютном и неопрятном кафе, освещенном единственной тусклой и какой-то желтой лампочкой, на высоком табурете у стойки сидит женщина. Других посетителей нет. Кафе скоро закроется. Она сидит и пьет кофе. Лица не видно. Голова опущена, лоб закрыт до самых бровей соломенно-желтыми волосами. На них примостилась маленькая помятая шляпка с голубым цветком и с красной дрожащей ягодкой. Сосредоточенно и внимательно она пьет кофе. Пустой, безо всего. Плечи опущены. Сидит сгорбленная, усталая, распустившаяся — никто не смотрит не нее. Пьет кофе медленно. Не торопясь черпает его ложечкой из чашки. Она наслаждается. Во всем мире сейчас для нее ничего не существует, кроме этого кофе…

Почувствовав на себе взгляд, поднимает голову. Старое отекшее лицо. Тусклые, выцветшие глаза. Влажный от только что проглоченного кофе, со следами стершейся помады рот. Глупо и страшно обрамляют это лицо соломенно-желтые волосы.

Она поймала на себе взгляд. Взгляд мужчины! Мигом преображается. Небрежно отодвигает чашку с кофе, секунду назад он был дороже всего. Губы расплываются в улыбке, тусклые глаза пытаются изобразить кокетливый взгляд. Удивительно невпопад всему своему виду, лихо заламывает шляпку, взбивает желтые локоны. Она отвыкла от клиентов. Даже здесь, где спрос так велик, а вкусы нетребовательны, она не привлекает взоров. И вдруг взгляд мужчины остановился на ней. Она смотрит в ответ с недоверием, но и с робкой надеждой. С привычной когда-то развязностью соскакивает с табурета. Слегка покачиваясь, медленно движется к двери. Улыбается приоткрытым ртом, не спуская глаз с мужчины, обратившего на нее внимание. Неужели удача? Ей не приходит в голову, что смотреть на нее можно не только как на товар. Она напряженно ждет. Постояла немного, не отрывая просящих глаз… выходит за дверь. Медленно покачиваясь, идет она и все оборачивается. Улыбка не сходит с губ. Время от времени поднимает она одну ногу, как дети, скачущие на одной ножке, и небольшим прыжком прерывает унылую походку. Старая, некрасивая, усталая.

Главная улица уже совсем пуста. И долго еще видна она под бледным светом притушенных фонарей на длинной пустой улице — оборачивается, улыбается, подпрыгивает…

В начале сороковых годов культурная связь с Америкой только-только начала устанавливаться. Когда, пролетев по чкаловской трассе, наш самолет приземлился в маленьком канадском городке Фербенкс, некоторые любопытные, пришедшие на нас посмотреть, искренне думали, что мы все в медвежьих шкурах, мужчины заросли бородами (тогда это было совсем не модно), не можем путешествовать без самоваров, и прочую чепуху. Они были дружелюбны и приветливы, угощали жевательной резинкой, сигаретами и с удовольствием хватали предлагаемые папиросы, суя их в рот обратной стороной. Представление о советских людях, особенно в отдаленных местах, было весьма сумбурное.

Но даже и в Голливуде, где тогда были сосредоточены сливки культурного человечества чуть ли не со всего мира, иногда бывали курьезные случаи.

Со мной пожелал встретиться один из бесчисленных там женских клубов. Его членами состояли русские женщины, покинувшие Россию еще до семнадцатого года. Конечно, они не помолодели за это время, и язык подзабыли, и относились к Советскому Союзу очень недоверчиво, хотя и не без любопытства.

В дверях меня любезно встретила очень толстая, сильно пожилая женщина словами:

— А вы, оказывается, стройная! Я думала, все современные актрисы в России еще потолще меня.

Их было человек сорок.

Я не знаю, к какому сословию они принадлежали на родине, из каких городов приехали. Больше всего они напоминали большой курятник. Этому способствовало порядочное количество перышек и каких-то метелочек, торчащих из шляп или воткнутых прямо в прически.

Они взволнованно кудахтали, хихикали, не спуская с меня откровенно любопытных глаз.

Помещение очень маленькое, две проходные комнатки и совсем скромный не то холл, не то зал. Очевидно, это частный дом одной из этих любознательных старушек. В большинстве своем толстенькие, но, в отличие от своих американских ровесниц, в темных одеждах. Ни голубых, ни розовых тонов я здесь не заметила. Правда, все они сверкали драгоценностями — настоящими или фальшивыми, не берусь судить.

Меня усадили в кресло в середине зальчика, сами расположились вокруг в несколько рядов. Начались «каверзные» вопросы:

— Это правда, что вся дореволюционная литература в Советском Союзе сожжена и уничтожена?

Не стоит останавливаться на том, что я им на это ответила.

— А американских писателей вы знаете? Кого вы читали?

Когда неожиданно задают прямой вопрос, бывает, что теряешься и вдруг не можешь вспомнить в данную секунду даже самое знакомое. Вот так и здесь. Я испугалась, но все-таки назвала Хемингуэя, Колдуэлла, Фицджеральда, Синклера, О. Генри…

Дружный хохот, с каким-то повизгиванием от удовольствия, грянул мне в ответ. Я ничего не могла понять.

Они задыхались, давились от смеха, среди которого раздавались отдельные возгласы: «Ну и ловко вы…», «Вот так выдумщица!..», «Нет, нет, нет, нас не проведешь!..» «А о Марке Твене, о Джеке Лондоне ничего не слышали?» — последовал угрожающий вопрос.

Я сказала, что этих авторов у нас знает каждый школьник, что это настолько всемирные имена, что мне и в голову не пришло останавливаться на них.

Веселый смех разрядил обстановку. Они потащили меня в маленькие комнаты, где были приготовлены произведения их кондитерского искусства. Оказалось, что старушки не прочь приложиться к рюмочке. И здесь, в непринужденной, почти дружеской атмосфере, завязалась живая беседа. Они что-то рассказывали сами, с интересом слушали меня и в конце концов воспылали ко мне пламенной любовью, жали руки, целовали, совали сувениры, осыпали комплиментами. Прощаясь, я в самом буквальном смысле с трудом вырвалась из цепких объятий четырех десятков крепких старушек, совсем как Мёбиус, герой пьесы Газенклевера «Делец». В связи с ними я вспомнила этот спектакль, шедший в конце двадцатых годов на сцене Академической драмы (бывшего Александрийского, ныне Театра им. Пушкина). Я училась на первом курсе театральной школы и выходила в массовке, в числе тоже примерно сорока учениц. Мы изображали обезумевших от страсти пожилых поклонниц героя, который спасался от них, оставляя в жадных руках части одежды.