На обратном пути я думала об этих старушках, и мне почему-то было жалко их. Я так и не узнала, кто они, откуда произошли?

Так же непонятно, почему вызывал у меня чувство жалости весьма преуспевающий русский лавочник. Он жил на чужбине более тридцати лет, торговал селедками, кислой капустой, солеными огурцами, гречневой крупой. Я часто заглядывала к нему за драгоценным черным хлебом. Он иногда каким-то чудом раздобывал его.

Он почему-то проникся ко мне горячей симпатией, всегда старался порадовать какой-нибудь гастрономической редкостью, сугубо русского вкуса. В кожаном колпачке на седых завиточках, в кожаных нарукавниках на не слишком чистом халате, он предлагал мне стул, сам присаживался на высокий табурет за прилавком и всячески старался задержать всевозможными вопросами. Они начинались с постоянной фразы: «А как у вас в Советском Союзе?..» Его интересовали самые разнообразные вещи: «А как у вас в Советском Союзе, еще пекут калачи?», «Правда, что каждый должен обязательно носить что-нибудь красное на костюме?», «Опера у вас есть, и балет?», «Говорят, не разрешается держать собак и кошек, а пойманных в мышеловки мышей непременно сдавать в лабораторию?» «А на Невском есть продуктовые магазины?»

Он слушал открыв рот ответы на все свои нелепые вопросы, покачивал головой, вздыхал, и застаревшая тоска, сквозила в его маленьких припухших глазках.

Он увидел меня по телевидению и пришел с визитом. Неожиданно. Я его сперва и не узнала. В темно-синем костюме, с большим букетом цветов. Кожаный колпачок не прикрывал головы. Обнаружилась розовая лысина, обрамленная реденькими пегими кудряшками. Он минут десять молча посидел на стуле. Вздыхал, утирал платком лицо и лысину. Потом сказал: «Вы вчера замечательно выглядывали с экрана». Очевидно, он хотел сказать «выглядели». Он давно уже привык думать по-английски и русские слова переводил в уме с английского языка.

Дверь за ним захлопнулась, но шаги услышались не сразу. Он еще постоял и повздыхал у закрытых дверей.

Меня посетили два театральных агента из Нью-Йорка. Предложили сыграть на Бродвее Лизу в «Дворянском гнезде». Очень загорелась. И плохое знание языка не остановило. Решила — потренируюсь и произнесу все, как надо. Оставили инсценировку, условились, что заедут через три дня. С увлечением принялась читать.

Пролог происходит в наши дни. Имение Калитиных занято фашистами. Лиза за высокими стенами монастыря ничего не знает, что делается в мире. Решает проведать свой старый дом — батюшки, а там немцы! У хитроумной старушки (она, естественно, в монастыре здорово состарилась, если дожила до второй мировой войны) рождается коварный план — поступает к врагам домработницей. Сидя в кухне у русской печки, вспоминает молодость.

Затем идет представление: Лиза, конечно, молода и красива. Все действие состоит из ее сцен с Лаврецким, в качестве острой приправы прибавлен приезд его жены.

В эпилоге бойкая старушка Лиза отравляет всех немцев и с чувством большого удовлетворения возвращается в святую обитель.

Через три дня я никого не ждала, уверенная, что это розыгрыш. Но они явились. С цветами, улыбаясь во все зубы.

— Представляете, какая будет сенсация? Впервые на Бродвее советская актриса в русском классическом спектакле. Огромными буквами — Елена Юнгер! — весь трепеща, сказал один из них.

— Извините, — ответила я, — я слишком уважаю русскую классику и не могу себе позволить участвовать в таком произведении.

Немая сцена, как в «Ревизоре». Потом возглас отчаяния:

— Это же Бродвей! Вы могли бы стать миллионершей!

На углу бульвара Лас-Филес — «драйв-инн». Это значит, что здесь можно позавтракать не выходя из машины. Хорошенькие, как всегда улыбающиеся девушки на специальных подносах-столиках подадут вам все, что захотите. Но можно зайти и внутрь, посидеть в кафе у окна. Анюта очень любит «хэмбургеры» — заходим.

Наблюдаю за подъезжающими машинами. Из открытого автомобиля дорогой марки, но не очень сверкающего и ухоженного выходит женщина в больших темных очках. Широким шагом, немного сутулясь, входит, садится за соседним столиком. Свободный свитер, брюки. На босых ногах стоптанные шлепанцы. Один еле держится на кончиках пальцев, она пошевеливает ими, заложив ногу на ногу. Лицо прячется под огромными очками, под небрежно свисающими прядями русых волос до плеч. Заказывает сухой мартини, выпивает почти залпом. Заказывает еще. Почему-то не могу оторвать глаз от этой женщины. Понять не могу, что же в ней так притягивает.

Усталым движением откидывает волосы, снимает очки, протирает их бумажной салфеточкой. Затуманенный взгляд равнодушно обводит окружающих. Вот так та́к! Грета Гарбо!

Давно не появлялась она на экране.

Раннее свежее утро, но день обещает быть очень жарким. Как всегда разнообразно одетые женщины не спеша бродят по залам универмага. Это один из лучших в городе. В отделе женского белья на стуле у прилавка сидит молодая женщина. Розовые, покрытые лаком ноготки высовываются из элегантных босоножек. Соболья шубка накинута на плечи, из-под нее торчит прозрачный нейлоновый халатик. Нейлон еще только входит в моду — он очень дорог. Покупательница выбирает лифчики. Продавщицы подобострастно суетятся вокруг нее. Очаровательное бело-розовое личико, пушистая волна светлых волос. Идет живое обсуждение невесомого, почти невидимого товара, который новыми грудами вываливается из коробок на прилавок. Продавщицы перемежают обсуждение длинными «о-о-о!» с придыханиями. Розовое, нежное личико, чисто вымытое, без всякой подмазки (большая редкость здесь), приветливо улыбается, перебирая тонкими пальчиками воздушные предметы.

Это Ингрид Бергман. Она в зените своей славы.

Восемь часов вечера. Многолюдный званый обед. Напротив меня — сама Бетт Дэвис. В черном. Ни один волосок не выбивается из-под черной мягкой повязки, надетой по примеру косынок, что носили сестры милосердия в первую мировую войну. Смотрит громадными светлыми глазами, односложно отвечает, вежливо улыбаясь. Отказывается от всех блюд, предлагаемых официантами. Съедает половину груши, очищенной соседом. Ничего не пьет. Ровно в половине девятого встает, извиняется, благодарит хозяйку, любезно кивает всем присутствующим и исчезает.

Завтра съемка. В студии — в шесть утра. В девять тридцать она должна быть в постели.

Great Betty — Великая Бетти. Звезды восходят и заходят, расцветают, вянут. Одни быстро, другие задерживаются. Великой Бетти это не касается. Она единственная, будет всегда, сколько бы ни прожила на свете.

Похоже на операционную — так все стерильно. И нечто, на чем она лежит, тоже похоже на операционный стол.

Над ней спускающееся с потолка большое круглое зеркало на шарнирах. Но может принять любое положение — горизонтальное или вертикальное, в зависимости от положения лежащей актрисы. Ложе тоже вращается в любом направлении. Глаза ее закрыты, мышцы расслаблены. Привычное «Здравствуйте, мисс Дэвис!» застревает на губах. Ей сейчас ни до чего внешнего. Не тратить ни одного лишнего усилия. В белых накрахмаленных халатах над ней священнодействуют гримеры и парикмахеры. Сегодня на съемке ей должно быть шестнадцать лет. Картина «Миссис Скефингтон» — судьба избалованной женщины с юных лет до глубокой старости.

Загримированная, одетая, она переходит в свою передвижную уборную — фургончик из трех маленьких комнат с душем. По огромной территории студии ее доставляют к нужному павильону. У нее есть еще немного времени, чтобы вытянуться в шезлонге или выпить кофе. Ее пригласят, когда абсолютно все будет подготовлено. Сейчас на площадке ее дублерша. Они работают вместе много лет. Похожие очертания фигуры, примерно такая же структура лица. Только глаза, разумеется, даже отдаленно неповторимы. На дублерше точно такой же костюм — из более дешевой материи. Хотя, если оператор потребует, и на ней засверкает парча высшего качества. Ставится свет. Последний проход с пылесосом уборщика, и под беспощадным светом прожекторов появляется мисс Дэвис.

Да, когда через два-три месяца ее увидят на экране, никто не усомнится, что ей шестнадцать лет.

Но когда дело дойдет до финальных эпизодов… нет слов выразить восхищение и уважение… Когда дело дойдет до финальных эпизодов, она покроет свое лицо с трудом отдираемым, особым клеем, который соберет всю кожу в мелкие и глубокие естественные морщины. Есть женщины, что смолоду боятся улыбаться, чтобы не нажить морщин. А тут немолодое уже, такое хрупкое и нежное лицо подвергать столь страшным экзекуциям! Это — актриса! И заслужила она и свисающие зеркала, и передвижные уборные тем более, что даже в Голливуде они далеко не у всех знаменитостей.