П. Жуков МОРОКА

От деревни Каменка до села Кремнева я решил пройти берегом Вилейки. Красивая речка! Ширина Вилейки пять-семь метров, а глубина разная, потому что встречаются перекаты. Вода в Вилейке, как и во многих других приуральских реках, холодная, светло-синяя, подернутая дымкой известняка. На берегах кудрявится ольховник. Июньская полуденная жара наполняет воздух густыми испарениями, ароматом трав и луговых цветов.

Иду. Безветрие. Тишина. Только жаворонок, где-то очень высоко, захлебывается своей песней.

— Тьфу ты, проклятая малява! — донесся до меня из-за раскидистого куста приглушенный надтреснутый голос. — Мала, а прожорлива. Ишь, как заглотила!

Еще шагов десять — и я увидел согнутую, как в плясовой присядке, фигуру старика в белой рубахе, свисающей до самых колен на черные штаны. На ногах валенки с калошами. Дюжий. Наряд его довершала косматая шапка волос.

— Клюет? — спросил я, приближаясь к старику, который, широко раскинув руки, жадно глядел на поплавок. В правой руке он держал удилище, а левую непонятно для чего вытянул вперед, в полусогнутом состоянии, словно приготовился что-то схватить.

— Нет лова! — услышал я в ответ.

— Значит, не клюет?

Седая голова повернулась ко мне, и я увидел длинное, изрытое морщинами лицо старика с узкими, поблескивающими хитрецой глазами. Нос, похожий на морковь-каротель, отдает синевой. Толстые губы и костлявые скулы резко проступают сквозь редкие пепельные усы и бороду.

— А сам-то ты не рыбачишь? Я гляжу, при тебе удочки нет.

— Рыбачу, — ответил я, усаживаясь на траву рядом с дедом. — Рыбачу, да только не в это время. В это время добрые рыбаки хариуса не ловят, а другой рыбы тут нет. Хариуса надо ловить на рассвете или при закате солнца, а днем в Вилейке одна малявка клюет.

— Вижу, не местный. Откуда знаешь? — спросил дед.

— От каменских рыбаков узнал. А ты местный?

— Местный. Каменский.

— Говоришь, местный, а время ловли хариуса не знаешь. Как же это?

— Кхе, кхе! — лукаво прокашлял дед и, искоса взглянув на меня, сказал: — А я не рыбачу.

— Как не рыбачишь?

— А так не рыбачу, и все тут! — сердито ответил дед. Он оглядел меня изучающе и сказал: — Ладно. Тебе, как не местному, скажу. Я мороку делаю. — Последние слова он произнес как бы по секрету, склонив голову в мою сторону, и на его лице расплылась довольная, старческая улыбка.

— Мороку? Какую мороку? — с еще большим удивлением спросил я.

— Морочу кремневских рыбаков. Сижу днем, на берегу, на самом рыбном месте, отдыхаю, молодость вспоминаю, а как только подходит кремневский человек, закидываю удочку. Подойдет, спросит: «Клюет?» — Отвечаю: «Нет лова!» Заглянет в кошель — пуст. Значит, рыба не водится, решит он, и уходит в другие места. А вечером я на этом месте десятками таскаю хариусов, больших, мясистых. Вот и вся морока.

— Ловко! А как величают-то тебя?

— Евлампий. Евлампием зовут меня.

— А по батюшке?

— Все зовут — Евлампий и ты так зови. Остальное ни к чему. А твоя фамилия?

Я ответил. Евлампий вытащил удочку из реки и сел на траву. У его ног лежала пустая, кожаная сумка.

— Да, Евлампий, а почему ты в валенках?

— В пимах-то? Ревматизьма кости ломает, оттого и ношу пимы. Так-то оно легче. Шерстка вытягивает из костей эту самую ревматизьму. Вот уже который десяток живу, не баливал, а тут на-те, ревматизьм.

Я сочувственно вздохнул, покачал головой и спросил:

— А вечером, говоришь, в этом месте здорово хариус клюет?

— А то как же. Клюет. Лонись было такого выволок, что просто диво. От головы до хвоста полметра, а от хвоста до головы метр был. Во!!! Да, а ты-то сам из Перми будешь или дальше?

— Из Кремнево.

— Тьфу, ты бестие! Говоришь, не местный, а сам из Кремнево! И я-то, старый пень, проболтался тебе о своей мороке!

— А я не говорил, что я не местный.

— Подь ты! Али я уже вовсе запутался?!