Не то чтобы я занялся фотографированием примет нового молодого офицера — услышал самые разноречивые толки вокруг одной фигуры, и это-то привлекло. Одни полагали этого офицера слишком честолюбивым. Другие относили его даже к карьеристам. Третьи называли редким талантом. Четвертые — бездарностью.
Встретился с этим офицером сначала на корабле, которым он командовал, позже — на его квартире.
И хотя раньше казалось, что все мне ясно в облике современного молодого офицера, хотя там, в походе, я встречал таких офицеров, наблюдал их, разговаривал с ними, поражаясь порой их универсальной эрудицией, — их схожестью с такими же молодыми людьми, работающими в науке, в литературе, в индустрии, — выяснилось, что мне не хватало каких-то специфических деталей, которые помогли бы нанести решающие штрихи в портрет, набросанный раньше.
Владимир Семенович Пирумов, командир миноносца.
Забегая вперед, скажу, что потом, по стечению обстоятельств, во время репетиций «Океана» в Театре на Фонтанке, Пирумов оказался в Ленинграде — учился там в академии. С великим удовольствием рекомендовал я этого офицера Г. Товстоногову в качестве военного консультанта, — и фамилия капитана второго ранга В. Пирумова стояла на афише.
Эскадренный миноносец «Степенный», которым командовал Владимир Семенович Пирумов, когда я познакомился с ним, был лучшим кораблем соединения по боевой подготовке. Штурманская, артиллерийская и электромеханическая боевые части признаны были лучшими в соединении. А электромеханическая два года как прочно удерживала приз командующего флотом.
И Главком Военно-Морских Сил, побывав на Балтике, записал в книге почетных посетителей корабля:
«Желаю личному составу отличного эскадренного миноносца «Степенный» и впредь с достоинством нести это почетное звание, оставаться в рядах передовых кораблей Краснознаменного Балтийского флота…»
Всякий, кто знает, что такое морская служба на современном военном корабле, какой требует она полной отдачи, какого наистрожайшего исполнения каждым своих воинских обязанностей, поймет, чего стоила командиру и экипажу оценка, процитированная выше.
Можно добиться такой оценки муштрой? Наверно, можно.
Можно — «подвинчиванием гаек»?
Наверно, можно.
Нужно ли? Сомневаюсь.
И наверняка для иных командиров кораблей, да, прямо скажем, не только кораблей, покажется несколько странным эпиграф, которым предваряет В. С. Пирумов свои записки командира боевого военного корабля.
Не из книги адмирала Макарова эпиграф, хотя книга эта — настольная у Пирумова.
Не высеченные на памятнике флотоводцу в Кронштадте знаменитые макаровские слова, которые и сегодня звучат, к сожалению, столь же актуально: «Помни войну!»
И даже не цитата из трехтомника документов адмирала Ушакова, которые видел я в библиотечке Пирумова, у него на квартире…
И — не из воинских старинных или современных уставов.
Нечто совсем иное…
И неспроста не было на корабле дисциплинарных нарушений, и неспроста не боялся командир, когда подписывались увольнительные матросам на берег.
Кстати, об этих увольнениях. Каждому, кто бывал на флоте, известны командиры, которые увольнение матросов на берег считают мерой поощрения.
Пирумов был убежден — ограничение увольнений только подрывает дисциплину. Как всякое отступление от уставного порядка.
В положенное время дежурный по кораблю докладывал командиру «Степенного»:
— С берега возвратились все. Замечаний нет.
Припомнился снова Головко. В один из первых заграничных походов с визитом вежливости адмирала обступили в порту корреспонденты буржуазных газет, и среди вопросов, умных и глупых: «Возможны ли индивидуальные приглашения матросов в частные дома?» — адмирал ответил: «Да, возможны».
И матросов, сошедших на берег, что называется, «разобрали» — всех до единого.
Перед увольнением на берег адмирал попросил политработников кораблей передать каждому матросу в отдельности, что адмирал «надеется на него».
И не подвел никто адмирала Головко, ни единого чепе не случилось; единственный матрос, которого недоставало, подкатил прямо на пирс на такси. У легковой машины потчевавшего его хозяина спустило колесо…
Вовсе не склонен я рисовать идиллические картинки — устав есть устав, регламентация — регламентация.
Но и в этих трудных условиях для каждого недавнего с «гражданки» истинная человечность — еще дороже…
Да, я и позабыл написать, какой эпиграф поставил В. Пирумов над своими записками.
«Че-ло-век! …Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!»
Из монолога в горьковском «На дне»…
Нет, Пирумов вовсе не был прямым прототипом Платонова. Но Платонов был и немножко Грищенко, и немножко Головко, и — Пирумовым. А лавровский Платонов был еще немножко и самим Лавровым — тем, что проходил военную службу на Дальнем Востоке.
Поразительная была и точность поведения, повадка, походка, манера смотреть на человека, даже способ разговаривать с людьми. Все это было от морского офицера.
Присущий флотскому офицеру прием «остранения», применяемый в самых трудных и необычайных обстоятельствах. Великолепная сдержанность, не наигранная, не одолженная у кого-то. Выработанный морской службой и ее спецификой лаконизм в выражении самых бурных чувств. И одновременно непосредственность этих чувств. Все это было у Лаврова.
И — дорогое умение молчать. Он сам потом мне рассказывал, как искал Товстоногов это дорогое молчание.
Станиславский, репетируя «Бронепоезд» Всеволода Иванова, не уставая, просил, умолял артистов Художественного театра: не подкладывать под психологию сибирских партизан и подпольщиков свою, мхатовскую интеллигентность — не адаптируется.
Вот и Лавров не хотел адаптироваться. Внял товстоноговскому совету: отказался от «осимпатичивания» — и выиграл.
Вероятно, читателю будет не безынтересно узнать, что, познакомившись ближе, Кирилл Лавров и Владимир Пирумов подружились. Недавно, приехав в Ленинград на премьеру своей пьесы, где действие тоже происходит в среде военных моряков, я был рад пригласить на спектакль вместе с народным артистом СССР Кириллом Лавровым автора ряда теоретических работ Пирумова.
Я очень хотел, чтобы в снимавшейся на «Мосфильме» картине по мотивам моей пьесы Платонова играл Лавров.
Но время мчит неудержимо. Сложно при всех кинематографических мошенничествах Лаврову быть выпускником-курсантом. К тому же надо тогда весь ансамбль возрастно «подгонять» под центральную роль…
«Мосфильм» предложил Лаврову сыграть роль адмирала Миничева — отказался.
Но тут как раз случилось, что в Москве, в Доме ВТО, — творческий вечер Кирилла Лаврова. После каждого из отрывков, исполнявшихся на вечере, на сцену, поднимались актеры, драматурги, режиссеры; выступил и я после отрывка из «Океана», и сказал о том, что Платонов не скрывал своих честолюбивых намерений командовать флотом и что сейчас представляется Платонову такая возможность — если Платонов — Лавров согласится сыграть в «Океане» маленькую, но существенную роль адмирала Миничева; я не скрыл, что Лавров отказывается удовлетворить платоновское честолюбие, и попросил зрительный зал посодействовать кинематографу, тем более что Лавров гримируется сейчас для нового выхода на сцену и слышит авторскую мольбу.
Зрительный зал поддержал автора смехом и аплодисментами, и когда я зашел в гримуборную к Лаврову — он поднял обе руки: «Сдаюсь».
В фильме Лавров сыграл роль маленькую, но так, что она оказалась достойной его мастерства и, думается, вполне удовлетворила платоновское честолюбие.
И даже в чем-то ответила на вопрос, неоднократно задающийся в этой книге:
Что есть драматургия?
«Непорядок»… Охлопков жег сухие, помертвевшие ветки, листья, осыпавшиеся, пожелтевшие.
Тихий сумеречный час подмосковной прозрачной осени.
Костер в глубине участка, на котором стоит спрятавшаяся в лесу охлопковская дача.
Трещат ветки. Летят искры. Дымок, то и дело меняющий направление, — по указанию ветерка.
Нельзя оторвать глаз от все разгорающегося пламени.
И не заметили, как нарисовалась в едком дымке знакомая фигура — неслышно подошел Погодин.
Тоже молча стал следить за огнем, слушать потрескивание, а то и выстрелы сучьев.
Наконец прервал молчание:
— «Роняет лес багряный свой убор». На носу очки, а в глазах — осень. И так далее.
Оглядел всех исподлобья, чуть поведя головой.
— А я в осеннем, сентябрьском, номере «Театра» объявляю драматургическую весну. — И пояснил: — Мой журнал печатает, как правило, одну пьесу в номере. Печатаю три. Непорядок…
Поглядел на огонь:
— Три пьесы — три открытия. Талантов. Нам будет трудно. С этими мальчиками играться нельзя. — И повторил: — Непорядок.
Частенько повторял это слово.
Но придавал ему смысл-совсем иной, особенно когда касалось драматургии.
Объемный.
Многоплановый.
Глубоко был убежден — испокон веков вся драматургия «начиналась с непорядка».
Верно.
И — для самой погодинской драматургии.
Без непорядка не было бы «Моего друга». «Аристократов» не было бы. И даже — «Сонета Петрарки».
И «Кремлевских курантов», самой лучшей, на мой взгляд, его пьесы — тоже не было бы.
Ведь если, представьте, куранты были в порядке и звонили бесперебойно — откуда возникла бы поэтическая мелодия пьесы?
А без нее и пьесы-то не было. Ее поэзии.
А «Кремлевские куранты» без поэзии — ну что за пьеса!
Но, разумеется, главный «непорядок», «засеченный» Погодиным, был не в башне, где молчали часы, а в самом мире, требовавшем своего кардинального изменения.
И Погодин совершил открытие — показал человека, который смыслом своей жизни сделал именно это — устранение гигантского «непорядка», созданного людьми за тысячи лет своего существования.