Сбросив одежду, сняв «золотые брови», Лейла откинула краешек одеяла, легла и лежала не шевелясь. Кудайназар продолжал сидеть у достархона, опершись локтем о подушку. Казалось, он спал.

Тогда она выскользнула из-под одеяла, подползла к нему, стащила с него сапоги. Он протянул руку в темноте, погладил ее по щеке.

— Идем, — сказал Кудайназар.

Тело у нее было худое, послушное. Груди были маленькие, острые.

В кибитку Кудайназар наезжал теперь от случая к случаю. Заезжал, сидел, уходил в юрту.

Каменкуль готовила ему чай, жарила свежие боорсаки в бараньем жиру. Она ни о чем не спрашивала мужа, как будто ничего и не произошло, не изменилось в их жизни.

Сына Кудайназар баловал, дарил ему все, что бы он ни попросил — будь то красивая меховая шкурка, драгоценная побрякушка или кусок яркого шелка, из которого Кадам, кромсая его ножом на ленты, делал украшения для баранов и собак. Как-то отец принес ему свое огниво, прицепил поверх полосатого халатика к поясу, сказал:

— Это — береги. Никому не отдавай.

Несколько раз Кудайназар брал Кадама с собой в юрту, кормил его там сладостями, играл с ним в войну, в охоту на барса, давал поездить на своем коне. При Кудайназаре Лейла держалась с ребенком скованно, а когда он не видел, уходил — сама затевала с Кадамом шумные игры, гоняла с ним по окрестным скалам. Не успев поиграть в детстве — теперь, в довольстве и роскоши, она безоглядно наверстывала упущенное. Дневные игры с Кадамом доставляли ей больше удовольствия, чем обременительные ночные игры с его отцом.

Каменкуль не желала Лейле смерти. Она желала ей бесплодия. Никогда прежде не просив ни о чем Бога, она молила его теперь об одном: не дать Лейле ребенка. Для себя она не хотела от Бога ничего, полагая, что все, что ей отпущено, раньше или позже выпадет на ее долю. Просить о возвращении Кудайназара не приходило ей в голову: Кудайназар — хан, и кому еще, как не ему, завести себе вторую жену. Так и должно быть, это в порядке вещей. Но пусть живот этой второй будет пуст, как дырявый кувшин.

Только смерть Лейлы могла вернуть Кудайназара. Но Каменкуль не желала ей смерти.

Пятую копию приказа доставил из Оша нарочный. Вскрыв пакет, Иуда Губельман расправил на столе бумажку и прочитал:

«По поступившим сведениям, остатки банды Курманалы Мамедова, именующего себя Суек-баем, перевалили горы восточнее таджикского Гарма и, выйдя к кишлаку Алтын-Киик, соединились там с местными контрреволюционными элементами. Следует ожидать нападения Суек-бая на заставу Кзыл-Су. Приказываю частью имеющихся в наличии сил атаковать кишлак Алтын-Киик и ликвидировать банду Суек-бая».

Контрреволюционные элементы… Частью имеющихся в наличии сил… В Оше, выходит дело, не придают Кудайназару особого значения. Суек-бай — вот что их тревожит. И эта «часть сил» — не хотят, разумеется, начисто оголять ненадежную долину, оставлять ее без присмотра.

О Суек-бае Иуда кое-что слышал. В чаду гражданской войны этот бывший торговец халвой и рахат-лукумом, прикрываясь басмаческим знаменем, сколотил отряд и, кочуя по Средней Азии, грабил всех, кто давал себя ограбить. Худая слава шла о нем по кишлакам: при его приближении жители убегали в горы, уводя семьи и забирая пожитки Суек-бай отличался жестокостью, необычной даже для этих, привычных к проливаемой крови, мест. Он сдирал с людей кожу, жег их живьем на кострах, топил в колодцах. Он не делал никакой разницы между бедными и богатыми, и это в глубине души возмущало Иуду Губельмана более всего. Иуда готов был принять правила страшной игры, в которой проигравший трещит на костре, обложенный, как сырое полено, сухими сучьями. Но явная несправедливость действий Суек-бая доводила Иуду до злобного бешенства. Он жаждал избавить от него беззащитных бедняков, жаждал его убить.

По дороге к этой цели висел над пропастью Большой камень.

Для атаки Иуда выделил двадцать пять бойцов, с пулеметом, и дал двадцать четыре часа на подготовку к операции. Был срочно найден надежный проводник, которого для еще большей надежности заперли в сарай, чтоб он никому случайно не проболтался. Надежного проводника искал, чтобы не вызывать подозрений у местного населения, еще более надежный повар-узбек. Этот повар, поставленный на ноги Кудайназаровым мумие, рыская в поисках проводника, послал подростка — племянника своей свояченицы — в Алтын-Киик с наказом передать, что нападение на кишлак назначено на послезавтра. Подросток выехал немедленно, прибыл в Алтын-Киик глубокой ночью и был доставлен в юрту. Выслушав посланца, Кудайназар приказал вызвать к нему Абдильду, Телегена и Берды.

Наутро Кудайназар с Берды выехали к Большому камню.

— Динамит большую силу имеет, — рассказывал Берды по дороге. — Если у тебя, положим, один кусок — кибитку можно на воздух поднять. Положим, сто кусков — гору можно поднять. Положим, тыща — тогда что хочешь можно поднять! А как же!

Кудайназар слушал внимательно, спрашивал:

— А он не отсырел, твой динамит? Не засох?

— Ни-ни! — возмущался Берды. — Так не бывает!

Кудайназар оставил Берды у Большого камня, а сам поехал дальше, вниз по ущелью. Берды долго лазал вокруг камня, присматривался, принюхивался, выгребал ладонями каменный мусор из щелей и дыр. Распаковав свои мыльные брусочки, он прилаживал их то в одно место, то в другое, — пока наконец не распределил все их по щелям. Потом он разрезал толстый шнур на равные куски — по количеству заложенных брусков, подсоединил концы этих кусков к брускам, а сами провода протянул на каменную площадочку над камнем, — на ту самую площадочку, с которой стрелял Кудайназар с Телегеном по людям Иуды Губельмана два месяца тому назад.

Кудайназар скоро вернулся к Берды из своей разведки, а к вечеру к Большому камню подъехал Абдильда с Телегеном и Гульмамадом, с тремя таджиками и пятью узбеками покойного Суек-бая — со всеми, кто в состоянии был в Алтын-Киике стрелять, резать и швырять камни.

Связав лошадей приехавших в цепочку, Гульмамад угнал их обратно за перевал.

— Слушайте меня и запоминайте, — сказал Кудайназар, когда все одиннадцать человек собрались на площадке под Большим камнем. — Завтра сюда придут урусы, и мы будем с ними драться. Если мы будем плохо драться, они убьют нас всех и захватят кишлак. У урусов нам нечего взять, кроме их оружия, их коней и их жизни, — и это вся добыча. Пусть их жизнь принадлежит мне, а все остальное вам. Не добивайте раненых, не убивайте, если сможете не убить без вреда для дела. Если Аллах захочет, он даст им крылья, чтоб они улетели обратно к себе в Урусию… Сейчас Абдильда возьмет троих из вас и пойдет с вами отсюда назад, за Большой камень. Там вы подыметесь выше тропы и спрячетесь, каждый в отдельности — но так, чтоб выход с этой площадки и тропа были вам видны. Шестеро пойдут со мной вперед, и мы сделаем то же самое. Берды останется здесь. Когда появятся урусы, мы немного пропустим их, а потом начнем стрелять, чтобы они скакали сюда и укрылись под Большим камнем. Если они проскачут Большой камень — стреляйте и загоните их обратно на эту площадку… Телеген, ты пойдешь со мной.

Через пятнадцать минут площадка была пуста. Наверху, над камнем, на тесной террасе, защищенной скальным бруствером, спал Берды, завернувшись в овчину и положив голову на моток толстого шнура.

Иуда поднял свой отряд в пятом часу утра. Уже светало, оба хребта по сторонам долины были окрашены в густо-розовый цвет, а небо над ними с каждой минутой меняло свою окраску: из лилового оно сделалось нежно-зеленым, потом желтым, потом кроваво-красным.

Отряд шел рысью, огибая спящий кишлак Кзыл-Су по дуге. Перейдя реку, всадники вытянулись в цепочку и перешли на галоп. Иуда то возглавлял отряд, то пропускал его мимо себя и шел замыкающим. Он думал о том, как не дать Суек-баю уйти на ледник, как отрезать ему путь и загнать его в тупиковую каменную щель. О Кудайназаре он старался не думать.

Все было уже передумано этой ночью. Если бы только Кудайназар согласился повести его отряд из Алтын-Киика в погоню за Суек-баем! Это сняло бы с него обвинение в басмачестве, это спасло бы его от пули во дворе заставы. Это — и еще объявленная на прошлой неделе амнистия для басмачей, добровольно сдающихся в плен.

Но Иуда знал: Кудайназар не согласится. Он, скорее всего, погибнет в этом бою, на пороге своей кибитки.

Получив приказ, Иуда решил было передать командование ударной группой своему заместителю, а самому остаться в Кзыл-Су: это было в его власти. Он бы так и сделал — если бы на месте Суек-бая оказался какой-нибудь басмаческий командир. Но Суек-бая Иуда Губельман хотел взять собственными руками.

После получаса скачки отряд втянулся в голое ущелье. Ущелье полого подымалось к далекому перевалу, река с каждым километром сужалась и набирала скорость. Тропа, вильнув в последний раз вдоль реки, круто прыгнула вверх, на левый склон, и шла теперь параллельно реке, в трехстах метрах над дном ущелья.

Отряд перешел на рысь, потом на шаг. Иуда приказал растянуться, держать интервал в двадцать метров. Нащупав в бинокль Большой камень, он вызвал из строя одного из тех двоих солдат, что ушли от Кудайназаровых пуль.

— Ну-ка, погляди, — он протянул солдату бинокль. — Где это было?

— Точно тут, товарищ командир! — сказал солдат, поводив биноклем. — Не доходя этого чертова камня. Как раз под него лошадь Бабенко утащила, Ваню. А они, звери, над камнем сидели, прятались там.

Звери, подумал Иуда. Ну да, звери: прятались. Хорошо, что не взял с собой Николая Бабенко. Он за брата весь кишлак бы зарубил: и женщин, и детей.

— Возвращайся в строй, — приказал он солдату. — Пулеметчик и заряжающий — в хвост!

Перестраиваться на ходу, на узкой тропе, было трудно: лошади храпели, пятились. Пришлось остановиться.