Они долго бродили по городу, почти не тронутому войной. Хортисты успели разрушить лишь мосты через реку и несколько зданий. В центре это чистенький уютный городок с красивой набережной вдоль реки Ужи, обсаженной кустами роз и пышнолиственными каштанами, уже сильно позолотевшими под октябрьским солнцем.

Старое и новое здесь еще запросто уживаются рядом.

На стенах зданий расклеены печатные приказы военного коменданта, декларирующие жителям о всех демократических вольностях, и тут же ярко расписанный плакат о матче двух старейших футбольных команд «холостяков» и «женатых». Из окон ресторана доносится буйный чардаш, и звучат песни, рожденные легендарной Одессой. По улице невозмутимо шествуют тщетно понукаемые волы, и их обгоняют автомашины горьковского завода, груженные боеприпасами. Они мчат их к фронту, который слышно, как гремит у Чопа.

— Вот застенок, устроенный хортистами, — показал Павло на здание гимназии, — и отсюда редко кто выбирался живым. Если б не партизаны, каюк бы мне в этом застенке. А теперь слышал, тут университет планируется, понимаете — у-ни-вер-си-тет! — проскандировал он. — Отвоююсь — приеду учиться.

— Счастливого пути в науку! — пожал Максим руку будущему студенту.

В двух шагах отсюда мрачное здание недавней резиденции униатского епископа, запрятанное за непомерно высоким забором. Два дня в неделю закарпатские крестьяне работали на попов-униатов. И, конечно, сюда, в черные сейфы наместника римского папы, стекались доходы этой церковной повинности, именуемой в горах коблиной.

— А знаешь, Павло, — сказал Максим, — уверен, что иерей-иезуит, выдавший тебя охранке, все инструкции получал за этими вот стенами. Тут его поучали, как выжигать в душах гимназистов все живое и прогрессивное.

— Дьяволово племя! — скрипнул зубами Павло.

Березин взглянул на часы и заторопился. Не опоздать бы на склад. Захватив с собою Олю с Павло, он оставил Максима с Таней, дав им возможность еще побродить по городу. Оля с нескрываемой завистью взглянула на подругу. Вот счастливица! Как бы ей самой хотелось сейчас остаться с Максимом. Но смолчала. Таня — не радистка, и ей не заменить Оли. Максим в свою очередь перехватил взгляд девушки и сочувственно пожал плечами. Ничего не поделаешь.

Пока Березин занимался делами, Максим и Таня с час осматривали город, расспрашивали о нем жителей и с интересом слушали их рассказы. Захватчики веками пытались вытравить всякое напоминание о русском. Они ввели в школах «рутенский язык» — злую издевку над языком закарпатских украинцев. Они исковеркали его словарь, грамматику, ввели уродливые мадьяроподобные слова, так что получалась мерзостная карикатура на оба языка.

— Ну, а мы читали Шевченко и Пушкина, — с гордостью сказал молодой гуцул, — и не забывали ни родной речи, ни русской, ни украинской.

«Рутенами» именовали захватчики закарпатских украинцев. Потом и это показалось опасным, и «рутенов» вычеркнули, называя жителей края «мадьярами грекокатолического исповедания»…

Час — не большое время, и пора торопиться. Максим с Таней повернули к зданию гимназии, где условились о встрече с Березиным. На одной из улиц девушка-украинка, выскочив из дому, наградила Максима пышным букетом поздних цветов. Он смутился. Как-то неудобно солдату идти по городу с букетом. А девушки и след простыл. Но едва он сделал десять шагов и оглянулся, как увидел ту же картину: она уже новый букет вручает другому солдату, тоже проходившему мимо ее дома.

— Вот тебе, Таня, от Ужгорода! — рассмеялся Максим, передавая ей букет. — Видишь, украинки и тут предпочитают парней девушкам.

— Какой чудесный! — залюбовалась Таня цветами. — Тебя, Максим, прямо расцеловать за них можно.

— Это за что? — раздался рядом знакомый голос, подскочившей к ним Оли.

Таня шутливо объяснила суть дела.

— Дай сюда! — почти вырвала цветы Оля. — Пусть тебе Леон дарит…

— Оля, ты что?.. — смутился Максим. — Ведь шутка же…

— Ну, и пусть шуткует со своим Леоном и пусть целует его, сколько ей захочется, — выпалила Оля.

А Таня не стерпела и вдруг подзадорила.

— А вот возьму и расцелую Максима, ведь ты целовалась же с Леоном… помнишь, за Днепром еще, когда меня раненую несли.

Оля мигом побледнела и чуть не потеряла дар речи.

— Не шути, Таня… ты же знаешь уже, у нас ничего не было тогда… Баловство просто… и я не знала про вашу любовь…

— А ты понимай шутки и не наскакивай. Я не злопамятна.

— Ой, прости, — улыбнувшись сквозь слезы, бросилась Оля к Тане.

Через минуту все трое, несколько умиротворенные и еще смущенные, зашагали к машине.

— Ты в самом деле разбойница, — шепнул Максим Оле, сжав ей руку повыше локтя.

Она молча подняла на него еще влажные глаза и, потупившись, улыбнулась.

Снова ехали через весь город. На улицах красные полотнища с лозунгами привета армии-освободительнице и ее воинам — все на украинском и русском языках. На одном из полотнищ по-русски пословица, которую все часто слышали еще в горах: «От Ужгорода до Кремля — русская земля!»

— У нас еще говорят, — добавил Павло, — что весь край — капля русского моря за Карпатами.

Выехали за город. Навстречу летит белое полотно дороги, мелькают виноградники, домики в острых треуголках черепичных крыш. Но не они привлекали сейчас, не экзотика загорного края, не пряный запах айланта, красивого перистого дерева юга, а люди древнерусской земли, так и непокорившиеся врагу: верили они в свою большую родину, знали, придет время, и она протянет через горы сильную братскую руку, придут ридны браття из светлого советского мира — принесут им свободу и счастье.

Война по-своему любит людей знающих и умелых. А с офицера у нее спрос особый. Командуя полком, Жаров не терпел частых смен командиров, потому и подбирал их тщательно и требовал с них круто. Он давно присматривался к снайперу Соколову. Энергичный волевой сержант. На такого можно положиться в любом бою. В батальоне Черезова как раз высвободилось место командира взвода, и Андрей решил назначить туда Соколова. Вызвал его к себе, поговорил.

— Взвод — не полк, справлюсь, товарищ подполковник, — сразу согласился Глеб.

Однако такая самоуверенность не очень понравилась Жарову, и он сказал, что предпочел бы, скорее, осмотрительность и большую трезвость в оценке своих сил и возможностей.

— Учту, товарищ подполковник. Знаю, справлюсь.

И вот уж с месяц Соколов командует взводом.

Полк сегодня на дневке, и Жаров собрал всех взводных и многих других командиров, чтобы объявить полученный приказ о присвоении офицерских званий. Он зачитал приказ перед строем и вновь произведенным вручил офицерские погоны. Максим Якорев получил лейтенанта, Глеб Соколов — младшего лейтенанта. Яков Румянцев и Леон Самохин стали капитанами. После торжественной церемонии в помещичьем саду состоялся праздничный обед.

К столу пригласили всех девушек. Стало совсем оживленно и весело. Говорили без умолку, спорили и острили. Оля с гордостью посматривала на Максима, и хоть их отношения еще далеко не определились, на душе у нее было светло и тихо. Таня сидела между Яковом и Леоном. Офицеры много смеялись и чувствовали себя непринужденно. Впрочем, Леон временами задумывался. Что с Таней? Почему душа ее как бы взаперти? Разлюбить вроде не разлюбила, а близости, какой бы хотелось Леону, все не было. Чего она ждет от него? И разве любовь так уж зависит от того, чем и как занят человек? Леон перевел взгляд на Веру с Думбадзе. Никола ухаживал за ней тонко и галантно. Но она нисколько не выделяла его, много шутила со всеми и была в центре внимания. Максим, в свою очередь, нередко поглядывал то на Веру, то на Олю и невольно сравнивал. Оля нравилась ему. Очень хороша. И все же она уступала Вере. В той больше душевной силы. Может, это потому, что та женщина, у нее столько пережито, а эта лишь девочка? В своих чувствах к Оле он еще терялся. Да и она стала какой-то странной. То будто влюблена, а то просто не подступись. Что с нею? Уж не влюблена ли в кого другого? А сам он? Но что можно сказать о себе, если сердце еще не утихомирилось от пережитого.

Глеб тихонько подтолкнул Максима в бок и налил в стаканы вина.

— Солнечный напиток, повторим-ка, еще за первые звездочки, чтоб не потускнели, а?

Максим охотно согласился, но за столом вдруг встал Жаров, и молодые офицеры невольно поставили стаканы.

— Друзья мои, — тихо начал подполковник, — все вы славные боевые командиры, и если вам все же нередко достается за промахи, знайте одно: я хочу, чтоб и дальше каждый из вас воевал искусно, напористо, во всю силу, чтоб из ваших солдат воспитывались воины-герои. Ведь все от вас зависит. Знаю, порой думают, взвод не велик — в нем не развернешься. Неверно это. В умелых руках и взвод — сила. Недооцени ее, и ты подведешь всех. Оцени правильно — выручишь многих.

Глеб отодвинул стакан и не сводил глаз с командира полка.

— Вы знаете, война богата примерами, — после короткой паузы продолжал Жаров. — Немало их и в нашей дивизии. Мне хочется напомнить, как в боях за Москву осталась за нами высота «207». Самая вершинка, маковка ее, очень напоминала шапку. Бойцы и прозвали ее «Егоркой в шапке». Высота была узкая и длинная. На правом скате — рота, на левом тоже. А на самой маковке взвод сидел. Закопались бойцы мелко, патронами не запаслись. Командир же не проверил вовремя, и сверху не доглядели. А немцы — в атаку! Ну, первую отбили. Не успели опомниться — опять атака. А гранаты вышли, и патроны на исходе. В рукопашной взвод бился геройски — все видели, и все же был сброшен. А тут наступление готовилось, и высоту приказали взять во что б ни стало. Ударили ротой — не вышло. Попытались батальоном. Опять неудача. Немцы засели, не подступись. Пришлось пустить по батальону с флангов и третьим — с фронта, то есть полк бросили. Все напрасно. Затем уж вся дивизия взялась. Бои разгорелись на широком фронте. Конечно, потом взяли все-таки, и то через неделю. А во что обошлась высота? В сотни убитых и раненых. В сотни!