— Во всяком случае, не спешить. Немцы втрое сильнее, и выбить их из Койшова не просто. А куда тогда раненых? Где у вас силы, чтоб вывезти их отсюда? Выходит, переморозить.

Андрею стало не по себе. Сколько ни обсуждай и сколько ни раздумывай, сомнениям и колебаниям не будет конца. Не так легко решиться тут на этот бой.

— Значит, не наступать? — переспросил он снова, глядя теперь на своих комбатов.

Румянцев и Самохин промолчали. Жаров посмотрел сначала на них, потом взглянул на Юрова и почувствовал, дрогнуло сердце его командиров. Прикажи им — все пойдут куда угодно. Но что проку идти без веры: успеха не будет. Конечно, их страшит не смерть. Они каждый день встречаются с нею на каждом шагу. Тогда что же? Осмотрительность и осторожность? Трезвое благоразумие? Или еще что? Андрей знал, любое из подобных достоинств порою не стоит расчетливого риска, продиктованного обстановкой.

— Только наступать! — повторил он еще более убежденно.

— Что ж, действуйте на свой страх и риск, — отступил Забруцкий. — Я умываю руки. Задачу комдив ставил не мне, а вам. Но знаю, он предупреждал — не ввязываться в тяжелые и бесперспективные бои. Помните, не ввязываться!

Жаров помнил. Но Виногоров не только предупреждал: им дан и срок перехода. Тогда что значит такое предупреждение? Пусть даже приказ. «Доверяй не только приказу, и себе, — учил Виногоров своих командиров. — Ты ближе, и тебе виднее, как поступить, чтобы лучше выполнить задачу». В самом деле, как он, комдив, сможет решать сейчас, находясь отсюда за десятки километров? Решать ему, Жарову, одному ему. И решать сейчас же, на виду у всех. Да и времени ему дано очень мало, может, всего мгновение, от которого зависит жизнь и честь этих людей, весь успех порученного им дела.

Невозвратимое мгновение! Это судьба командира. У одних оно вызывает радость, воодушевление. У других — страх и ужас перед ответственностью. Нет выше чести, как точно исполнить приказ. Но случится — сумей и ослушаться, поверить в себя, в людей, подчиненных тебе. Поверить больше, чем требует приказ.

Нет, только наступать!

— Да, у них полк, — начал перечислять командирам Жаров, — да две батареи, горы боеприпасов. Да, их втрое больше. Что остается? Уйти — худшего позора не сыскать. Медлить — всех переморозить. Сами видите, остается одно — наступать! А ведь сталинградцы не такое брали. Так, Яков! — тронул Андрей комбата за локоть. — Чего ж тогда киснуть? У нас тоже преимуществ немало. Главное — внезапность. Потом, противнику не узнать, сколько же нас. И наконец, — честь, долг: они не позволят ни медлить, ни уйти. Ну, так что ли, черт возьми! А? — и Жаров увидел, лица комбатов чуть посветлели, и в их глазах блеснула решимость. — А раз так, за дело, друзья, за работу. Смотрите-ка сюда, — подвел он их к снежному брустверу наспех приготовленного наблюдательного пункта. — Посмотришь на Койшов — трудный орешек. А подумаешь — ловушка, для них ловушка. Вот идея удара. А теперь обдумаем. — Ты, Марк, с ротой автоматчиков пойдешь справа, вон через тот лес. Одно из отделений оставь на опушке, чтоб не обошли потом. Ясно, говоришь, хорошо. Ты, Леон, — повернулся он к Самохину, — слева начнешь, вон из той рощи. Тоже оставь там одно-два отделения. Тебя, Яков, пустим с фронта. Что получается? Остается им узенький выход. Но туда весь наш огонь. А на батареи я нацелю потом разведчиков. Чем не ловушка, а? — вглядывался Жаров в повеселевшие лица комбатов.

— Не выпустим, товарищ полковник! — первым отозвался Самохин.

— Вот это мне нравится! А теперь за работу!

Замысел удара оправдал все надежды, и Койшов очищен. Больше часу длилось побоище. Много убитых и пленных немцев. Но многим все же удалось пробиться по дороге в горы, где на обширной площадке установлены их батареи.

Жаров приказал комбатам вывести бойцов за окраину местечка. Мера, которая сначала казалась чересчур крайней, была своевременной: противник начал бомбардировку Койшова из орудий и минометов. Откуда у него столько снарядов и мин? Огонь убийственно плотен. Затем, видно, рискуя замерзнуть, немцы трижды ходили в контратаку, и всех разорили патронами. Но бойцы быстро перевооружились: отбивались из трофейных пулеметов и автоматов, к которым есть большие запасы патронов. Но и в этих условиях — еще две-три контратаки — и все выдохнутся. Нечем будет стрелять.

Командный пункт, размещенный вблизи окраины, оказался в зоне сплошного огня. Снарядом разворотило угол соседней комнаты. Взрывная волна разнесла окна. Все офицеры работают полулежа на полу. Уже не один осколок, влетевший через окно, врезался в кирпичную стену.

— Моисеев, ужин! — с озорством напомнил Жаров, — говорят, хорошо поесть неплохо и перед смертью, а нам еще жить и жить.

Он только что вошел, Моисеев, вернее не вошел, а вполз.

— Есть и впрямь охота, — подтвердил он, — я распорядился уже.

— А бойцам?

— Знаю, знаю, товарищ полковник, — заспешил объяснить майор, — всем послал и хлеба, и сала, и кипятку в ведрах. Сам проверил.

— Ну что за молодец наш начальник тыла! — не скрыл Андрей радостного чувства.

Новый снаряд угодил в соседнее здание, и оно загорелось.

— Хлопцы, гасить! — крикнул Моисеев и первым выскочил наружу.

Тяжела борьба. После утомительного горного марша на тридцатиградусном морозе — многочасовой бой. Роты лежат в снегу под прицельным огнем. Но чтобы ослабить обстановку, надо решиться на большее. Сделать это нелегко, а отказаться невозможно. У противника горы снарядов. Он будет бить до утра. Разнесет Койшов, и сколько еще погибнет в пассивном ожидании!

— Леон, — поднял Жаров трубку, — готовь атаку!

— Атаку? — только переспросил Самохин.

— Да, атаку.

Что теперь думает комбат? Перед ним высоченная круча. Там наверху немецкие орудия, минометы. А у него на исходе боеприпасы. Распорядившись, чтоб все командиры половину гранат и патронов отправили Самохину, Жаров ушел за околицу. С трудом собрали по два диска на автомат и по гранате на солдата. Пришлось довольствоваться и этим, хотя в любом наступлении требуется гораздо больше.

Никакой огонь не ослабляет натиска: трассирующие пули идут поверху, расцвечивая темь над головами. «Ура» все выше и выше. Бойцы озлобились. Они еще далеко не добрались до немецких орудий, как те прекратили огонь.

— Сматываются! — сказал Леон.

— Успеют ли?

— А что? — обернулся он к Жарову: КП у них общий.

— Видел изгиб дороги справа?

— Засветло видел…

— Так вот молодой словак повел туда разведчиков.

Вперед и вперед! Огонь эсэсовцев сильно ослаб. И тем не менее, выбившись наверх, бойцы застали там еще высокие штабеля нерастрелянных снарядов.

— Фью… иу! — присвистнул Юров. — Это все бы нам на головы.

— Вперед, товарищи! Только вперед! — торопил солдат Самохин. Но они не прошли и сотни метров вдоль дороги, как в километре впереди вспыхнула сильная перестрелка. Разведчики успели!

Стих бой. На дороге восемь немецких орудий, минометы. Чернеют туши перебитых лошадей. Пораненные кони бьются в постромках. Много убитых немцев. Оставшиеся в живых ударились в горы.

Роты спустились вниз. Заслуженный отдых! Но девиз Жарова — действовать и действовать! И как ни тяжело, а Самохин, не возвращаясь в Койшов, уходит в ночную темь, чтоб захватить село по ту сторону перевала. Бойцы устали и изнурены, им нельзя не посочувствовать, и в сердце не раз шевельнется желание оставить их тут до утра — пусть отдохнут. Однако сочувствие это опасно: за то, что сегодня им удастся взять без боя, завтра придется расплачиваться большой кровью, а то и жизнью. Пусть идут сегодня!

Не выспавшийся, но радостный и бодрый, Андрей сделал гимнастику, выпил кружку горячего чая и, взглянув на часы, заспешил на улицу.

Утро выдалось ясное, морозное. Сверкая зимним убором, гребнистые горы со всех сторон обступили израненный Койшов, мирно задымивший сейчас из своих труб. Больше всего Жарова радовало чистое небо. Значит, ничто не помешает прилететь самолету. Еще вчера полковник связался с Виногоровым. Поздравляя с успехом, комдив обещал боеприпасы и продовольствие сбросить на парашютах, и Жаров по коду договорился о месте и сигналах.

В назначенный час появился краснозвездный самолет. Он сделал большой круг и по условленному сигналу ракетами выбросил несколько парашютов. Они раскрылись и плавно пошли вниз.

— Человек, человек! — закричали вдруг бойцы. — Парашютист!

В самом деле: на всех парашютах тюки, а на одном ясно различимая человеческая фигура. Кто же это такой? Кто? Несколько томительных минут ожидания, и всем ясно кто, ибо он смеется и стоит в кругу возбужденных бойцов. Максим Якорев! Они обнимают его и долго не выпускают из рук.

Оля так и обомлела. Подумать только, Максим! Растолкав солдат и пробившись к офицеру, она бросилась ему на шею. Пусть думают, что угодно, а она и не скрывает, что безмерно рада и счастлива. Ее не смущают даже добродушные смешки бойцов, чуть присоленные их незлобивой завистью. Пусть! Пересилив свои желания, она с трудом выпустила его из рук и вместе с ним зашагала к Жарову. Максима как-то смущали ее восхищенные глаза. Но он ясно видел в них и ласку, и нежность, и преданность, и верность, и безмерную любовь, готовую на что угодно. В душе у него будто оттаяло что-то и потеплело. В глазах появился азарт и нежность одновременно. Как никогда ему стало ясно, ее чувства не безответны.

Максим привез приказ комдива. Отряду Жарова предстояло выйти в тыл немецкой дивизии, отрезать ей пути отхода. Привез он и приказ по армии о наградах, и Жаров тут же, на улице Койшова, построил отряд и, поздравляя отличившихся в сражении за Кошице, одному за другим вручал ордена и медали.

Стих бой, и все неузнаваемо преобразилось: и немцы, и лес, и горы. Пылкий Никола с изумлением глядел вокруг и долго не мог утихомирить расходившееся сердце. Крепко рванули сегодня, очень крепко. Побросав оружие и сбившись в кучи, перепуганные немцы, только что остервенело бившиеся врукопашную, тянули вверх белые флажки. Лес на склонах казался теперь гуще, а горы ниже и ровнее. Низкое солнце скупо освещало их холодным красноватым светом. А искрящийся снег, без конца слепивший им глаза и бесцеремонно набивавшийся за воротники полушубков и до колен в валенки, с трудом таявший на обмерзших щеках и подбородках, стал сейчас бледно-фиолетовым на солнце и тускло-синеватым в тени.