– Все так же, – сказал Ганечка.

– А ты как думал? Так и будет, новая нога теперь не вырастет. Двадцать шесть лет практикую, не случалось.

– Я знаю.

– Ничего ты не знаешь. О знаниях не по словам судят, а по делам. Температуры нет? Хорошо. В одиннадцать на перевязку. И вы, старший лейтенант, тоже. Как ваша фамилия?

– Демин.

– Молодец, – одобрил хирург, – хорошую фамилию выбрал. А то я Мазилкина знал, художника. Разве это фамилия?

– А у вас какая? – спросил Демин.

– У меня? Страшнов у меня, но я тут не виноват.

Все заулыбались, а Страшнов, нахмурясь, прошел к Сергею и сел возле его койки. Сестра белой тенью следовала за ним.

Страшнов пощупал пульс у Сергея, удовлетворенно потер руки и стал рассказывать какую-то историю. У него было крупнобровое лицо, спокойное и открытое. Лет на пятьдесят лицо. Седые виски. Смеялся он весело, радостно. Двадцать с лишним лет среди людских страданий и вот не разучился смеяться.

Он рассказывал забавный случай из своей практики и глядел на Сергея с какой-то особенной теплотой и ласковостью. Сергей лежал неподвижно, закрытый белым, как в гробу, но тоже смеялся. Демин слушал его визгливый бабий смех и думал, что Страшнов особенно ласков с Сергеем и рассказывает ему анекдоты только потому, что не может его поставить на ноги, а других средств помочь и ободрить у него нет. Демину приятны их здоровые голоса, за которыми на минуту прячется их трагедия, и ему самому становится легче, он забыл о своей раздавленной руке и с любовью глядел в спину уходящего хирурга и верил, что все будет хорошо.

III

Пока сестра бинтовала Демина, Страшнов мыл руки и ворчливо говорил, что человек вообще беспечен и не рассчитывает свои действия. А он обязан все хладнокровно обдумать – каждый свой поступок и его возможные последствия. Мы живем в век техники, и есть люди, которые серьезно говорят, что человек тоже является подобием машины, только недостаточно изученной и строптивой.

– Проводить больного в палату? – спросила сестра.

– Не надо, – сказал Страшнов. – Готовьте инструментарий, мы отдохнем немного.

Он вытер руки и присел на кушетку напротив Демина, который сидел, откинувшись на спинку стула.

– Вы на грузовике разбились? – спросил Страшнов.

– На грузовике, – сказал Демин.

– На земле, значит. В небе уцелел, а на земле разбился.

– Разбиваются всегда на земле, – сказал Демин, вспомнив любимую поговорку полковника Рыжова. – Летают в небе, а разбиваются на земле.

– Правильно. Земля притягивает, она не может не притягивать. Все, что мы делаем в небе, делаем на земле. – Он помолчал, пристально посмотрел на Демина. – Познакомились с соседями? Добрые ребята, правда?.. Н-да, добрые. Крепкие. И все же вы веселей держитесь, подбадривайте их. Вам, может быть, придется еще трудней, а вы держитесь, слышите!

– Значит, ампутации не миновать? – спросил Демин, чувствуя, как лоб мгновенно покрывается потом.

– Ничего не значит, – нахмурился Страшнов. – Мы сделаем все возможное, и, если удастся, рука будет действовать. Между прочим, это зависит и от вас.

Страшнов подошел к окну, достал папиросы, посмотрел и опять спрятал в карман халата.

– Можно идти? – спросила сестра.

– Можно, – разрешил он. – Отдыхайте, Демин. Я зайду к вам сегодня. Попозже.

Сестра проводила Демина в палату, и он долго лежал, глядя в потолок, и слушал Ганечку, который рассказывал о своем последнем сроке, о чифире, который пьют вместо водки, о житухе в заключении. Он слушал Ганечку, а видел небо и аэродром своего полка. Он видел коробки жилых и служебных строений, бетонные плиты взлетно-посадочной полосы, ряды расчехленных самолетов и стремительную фигурку взлетающего истребителя, который с ревом мчится по бетонке, оставляя полосу пыли. Вот он оторвался от земли, взлетел и, набирая высоту, растаял в небе. Мощный гул турбины, удаляясь, перекатывался рокочущим громовым эхом, и в него вплетался голос Ганечки, который вспоминал о своем падении и первом аресте за украденную буханку хлеба в тяжелый послевоенный год.

– Только притырил, а тут «мусора» – и до свиданья, мама, не горюй, не грусти. Три годика. И я не обижаюсь, хотя мог: «В годину смуты и разврата не осудите братья брата!»

– А потом? – спрашивал Сергей.

– А потом второй срок, о нем я рассказывал, а потом, когда ты в законе, схлопотать пятерку ничего не стоит. Вот помнится...

...Первый вылет на перехват «противника». До этого он летал только в ясные дни по кругу, летал в зону, много занимался в классах, и вот первый вылет по тревоге. Слева пристроился ведомый, они скоро пробили облачность и вышли на солнечный простор. Штурман наведения дал курс и высоту и следил за ними с земли. На рубеже перехвата Демин обнаружил цель, сообщил на землю и пошел в атаку. Это был условный противник, но атака была настоящей: «враг» умело маневрировал, Демин и его ведомый трижды атаковали, и, когда возвратились на аэродром, пленка фотопулемета подтвердила, что они справились с боевой задачей. В этот день он впервые, пикируя с большой высоты, испытал кратковременную невесомость. На несколько секунд он оторвался от земной колыбели, он не чувствовал веса своего тела, он не чувствовал земного притяжения...

Сергей рассказывал, что он тоже знавал голодные годы войны и послевоенного времени, но он подался в школу ФЗО, а потом все время строил, служил в армии, пахал целину, возводил заводы и комбинаты.

– Я тоже строил, только под конвоем, – сказал Ганечка. – Все мы строим.

Они заспорили о судьбе и счастье, о том, что, если повезет человеку, он чего-то добьется, а не повезет – махни рукой.

Спор их погас, когда в палату вошла сестра с некрасивым лицом и прической под мальчика. Она села на стул у кровати Сергея, спросила, не надо ли чего, и стала молча глядеть на его обнаженную грудь, поросшую золотистым волосом, и слушать письмо Тани, которое Сергей читал вполголоса.

– Мировая самочка, смак! – сказал Ганечка, когда она вышла. – Лицо великовато, как у лошади, зато тело – закачаешься!

Сергей назвал его поросенком и заявил, что Лида хорошая девушка. Лицо, правда, у нее не ахти, но разве все дело в лице?

Демина поташнивало, он встал, напился прямо из графина и опять лег. Ганечка принялся читать «Трех мушкетеров». Сергей в ожидании своей Тани трудился над книжкой по ремонту часов: шептал о шестеренках, камнях, анкерном ходе и, наверное, представлял себя в мастерской – лупа у глаза, белый с голик перед ним и эти камни и шестеренки, отсчитывающие время.

Таня пришла незадолго до обеда.

Белокурая, голубоглазая, она неслышно появилась в палате, и Сергей засуетился, затеребил руками простыню, прикрывая свои сухие ноги и не сводя с нее восторженного взгляда.

Он не обманывался относительно ее внешности, но ничего исключительного не было – крепенькая миловидная девушка, хорошо сложена, короткое платье в обтяжку, каблучки.

– Добрый день, – сказала она, глядя на незнакомого ой Демина и спиной прикрывая за собой дверь.

– Да ты проходи, проходи, чего ты! – засуетился Сергей.

Постукивая каблучками, она прошла к его кровати, положила на тумбочку сетку с кулечками и свертками и села рядом на стул, оглянувшись на Демина и мельком посмотрев на Ганечку.

– Это у нас новенький, – радостно сообщил Сергей. – Со вчерашнего вечера здесь. Познакомься: военный летчик старший лейтенант Демин.

Таня послушно обернулась, протянула Демину руку с яркими накрашенными ногтями – рука неожиданно крепкая, шершавая, – покраснела и назвала себя.

От нее исходил густой запах помады и духов, неприятно даже. Зачем это ей, такой молоденькой? И ногти размалевала, короткие обломанные ногти.

– Ну как там у вас? – торопил Сергей. – Скоро на каникулы? На улице сейчас хорошо, зелень, солнце!

– Хорошо, – сказала Таня. – На Волге пляж сделали, недалеко от пристани, загораем, купаемся. И на Свияге тоже.

– А ты вроде не загорела?

– Я? Так ведь экзамены сейчас, я загорю, вот кончатся экзамены, и буду загорать. Вчера мы в филармонии концерт давали, я исполняла соло на скрипке.

– И как?

– Хорошо, не беспокойся. На «бис» вызывали. А нынче утром начальника вашего видела, грамоту мне твою отдал. Завод, говорит, уже цветной цемент выдает.

– Цветной?! Ух ты черт, цветно-ой!

Сергей восторгался каждым ее словом и вопросительно глядел то на Демина, то на Ганечку. Демин не понимал его взгляда, он забыл об утреннем разговоре, и Ганечка, наверное, забыл, потому что листал книжку до тех пор, пока Сергей не сказал с укором:

– Что же вы!

– Сейчас, – сказал Ганечка и сердито стал надевать пижаму.

Таня вопросительно поглядела на Сергея, улыбающегося неуверенно и жалко, потом на Демина.

– Нам к дежурному врачу надо, – солгал, подымаясь, Демин, поняв наконец-то, чего от него хотят. – Мы на полчаса.

– Все эта... как ее... инъекция. Замучили. – Ганечка заторопился, стуча костылями.

У двери их догнал нетерпеливый голос Сергея:

– Ключ в тумбочке, что ли?

– В моей, – сказал Ганечка.

Демин оглянулся и увидел, как вспыхнуло лицо Тани.

Они вышли в коридор, достали сигареты и долго закуривали.

Ганечка еще не привык к своему положению и боялся выпустить из рук костыли, а Демин одной рукой тоже не мог управиться. Он держал коробок, а Ганечка чиркал спичкой.

Прикурили. Сделали по нескольку жадных глубоких затяжек.

– Торопится, – сказал Ганечка. – Ребеночка ему надо быстрее.

– Она же девчонка еще!

– Извините – законная жена. У нас человек человеку – друг, товарищ и брат. А она законная жена. Вдруг сбежит в скрипачки и других радовать будет, а не его нянчить!

Они вышли во двор и сели на траву в тени большого корявого вяза. Демин почувствовал слабость и привалился спиной к стволу.

– Сестра бы не застукала, – сказал Ганечка.

– Кого? – спросил Демин.

– Нас, кого же еще! – Ганечка нервно щипал траву тонкими пальцами. – Мы нарушили распорядок, а не он.