Они поднялись по эскалатору, побродили у Дворца пионеров, постояли возле университета. Стало уже смеркаться, город нарядно лежал внизу, расцвеченный огнями, далеким красным пунктиром уходил в небо тонкий ствол Останкинской телебашни.

– Пап, а помнишь, как мы ходили на Выставку, когда ты окончил институт? Весело тогда было, хорошо.

– Хорошо. По-моему, даже счастливо.

Тогда они приехали к нему оба, младший Николай тоже рос добрым парнем, и они пошли на ВДНХ погулять и отдохнуть. В парке им попался мужик, который косил траву, и отец попросил косу с какой-то нетерпеливой радостью, даже с опаской – он лет пятнадцать уже не косил и боялся, что не сможет. Оказалось, не забыл, руки помнили работу своей молодости, и он радовался этому, горячо благодарил мужика и с гордостью и тайным сожалением посматривал на своих ребят. Они не умели косить и не знали этой простой радости, и сейчас, вспомнив об этом, отец опять пожалел, что его сыновья никогда этого не узнают. Один будет водить самолеты, другой – электропоезда, здесь иная радость, новая, и ее уже никогда не узнает он, их отец.

– Пожалуй, нам пора, пап, не опоздать бы.

– Да, лучше постоим на вокзале.

Они спустились в метро и поехали на Казанский.

Посадка еще не начиналась, и они зашли в вокзальный ресторан.

– Быстро кончился наш день, – сказал сын. – Даже обидно. Иногда они кажутся годами, а тут промелькнул, и нет его.

– У тебя в запасе еще один такой же день, – сказал отец завистливо. – Мать будет без ума от радости.

– Да, здесь я побогаче тебя. Но ты забыл, что это прощальные дни, два прощанья на одного.

– Нет, я не забыл.

– Я сейчас вроде там и здесь одновременно. А завтра будет наоборот. Словно разорван надвое. Извини, что я так, ты знаешь это побольней меня.

– Ничего. Даже хорошо, что ты так верно все понимаешь. Теперь нам легче будет. Самое трудное знаешь когда было?

– Знаю. Когда вы с матерью стали чужими и скрывали это от нас, держались так, будто ничего не случилось. Наверно, это было мукой для обоих.

– Мать у вас хорошая, славная.

– В том-то и штука. Оба хорошие, и оба не виноваты.

– А тебе хотелось, чтобы я был виноват?

– Нарушение правил: ниже пояса не бить!

– Ты начал, я только сквитал.

– Ну ладно, ладно, ты прав. Мне в самом деле стало легче. Давай поднимем мой «посошок».

Они расплатились, вышли к четвертой платформе, где стоял родной им поезд. Завтра в середине дня поезд будет в Ульяновске, а сын через два часа дома, у матери.

Они закурили из одной пачки и пошли к восьмому вагону. Над путями стояла полная луна, недвижная и яркая, как фонарь. А там, на Волге, она плывущая, большая и куда ярче.

Пять лет назад, во время последнего своего приезда домой, когда сыновья еще ничего не знали, а знала только их мать, он вышел с ней вот в такой же вечер сообщить последнюю новость – родилась Надька и он больше не может сюда приезжать. Они ходили тогда по берегу Волги, а над Волгой висла большая луна, спокойная и яркая. Прямо к их ногам от луны бежала по воде зыбкая серебряная дорожка, а ночная Волга была величаво-спокойной, дремлющей, а в прибрежных деревьях щелкали соловьи, и, подчиняясь этой красоте, они тоже говорили спокойно, очень спокойно, если не считать чувства глубокой печали и ясно сознаваемой непоправимой беды. «Мы с тобой как влюбленные, – сказала она грустно. – Как семнадцатилетние. И тихий берег реки есть, и луна, и лунная дорожка у ног, даже соловьи поют. Как в книжке о любви». А он вслух подумал, что, если бы эту прогулку заснять сейчас на цветную пленку или зарисовать, получилась бы в самом деле красивая и поэтическая картина. «А почему бы ей быть не поэтической, – сказала она. – Вроде мы остались людьми...»

– Знаешь, пап, о чем я думаю? Я думаю сейчас о том, что у нас удивительная, прекрасная страна. Не только потому, что в ней есть Волга, родная деревня, Москва, есть далекий край, который я уже сейчас хочу как-то представить и полюбить, потому что мне там жить и работать. Главное вот в чем: ты захотел стать журналистом – и стал, я захотел быть летчиком – и вот я летчик. А? Как ты смекаешь?

– Да, это – главное, – ответил отец и опять услышал то давнее, за что он всегда ценил ее и глубоко уважал: «Вроде мы остались людьми». И еще он подумал, что его дети либо сами поняли то, о чем он никогда им не говорил, либо другие объяснили им великий смысл понимания Родины. Доходчиво объяснили, прочно. А вслух сказал: – Постарайся стать хорошим летчиком. В любом деле, на любой работе надо быть безупречным специалистом, надежным работником – без этого нет счастья. И постарайся избежать личных потерь. Моих потерь.

– Наших, – поправил сын. – Не твоя вина, что только в тридцать лет ты стал дотягиваться до своей мечты. Вот если бы ты оставил ее... Постарайся не думать о пенсии и через годик приезжай ко мне в гости. Приедешь?

– Считай, что договорились.

А у вагонов остались уже одни провожающие – вокзальный диктор объявил, что поезд отправляется.

– Ну, ни пуха тебе, ни пера!

– И тебе. Не старей тут без меня!

Они обнялись и поцеловались.

И вот уже один стоял он на платформе, смотрел на уплывающие под луну красные огни последнего вагона и думал, что Валя скоро начнет беспокоиться, а Надька, привыкшая перед сном слушать сказки, отказалась спать до его возвращения.

Он много рассказал ей сказок, каждый вечер сочинял новую, но сегодня не будет сочинять, он расскажет быль. Добрую быль о молодом летчике, который едет по родной земле и думает о том, какая она большая и красивая и как хорошо жить на ней, особенно когда ты молод.

1971 г.

ПОД КОЛЕСАМИ

I

Над операционным столом опустили мощную бестеневую электролампу, придвинули белый металлический столик.

– Который час? – спросил хирург.

– Четверть одиннадцатого, – сказал ассистент.

– Опять задержусь, значит. А жена сегодня пельмени готовила. – Хирург посмотрел на Демина внимательными прищуренными глазами и кивнул ассистенту: – Привяжите ему ноги выше колен. У вас все готово, Анна Сергеевна?

– Готово, доктор, – сказала сестра.

– Добро.

У него был густой бас и доброжелательный взгляд, и весь он был большой и спокойный.

«Наверно, не так уж сложно, если он говорит о пельменях, – подумал Демин, – наверно, все обойдется». Скосив глаза влево, он посмотрел на рослого седеющего хирурга в марлевой полумаске и на его руки в желтых резиновых перчатках. Рядом с ним стояли молодой строгий ассистент в пенсне и худенькая старушка – операционная сестра. У изголовья нагнулась девушка в белом. В руках у нее была резиновая хирургическая маска.

– Наркоз, – сказал хирург.

Демин ощутил холодное прикосновение маски к лицу и незнакомый запах. Глаза ему закрыли полотенцем.

– Дышите глубже и считайте.

Дышать было неловко, он открыл рот.

– Один, два, три, четыре...

Множество мельчайших капель сеялось липкой мошкарой и забивало носоглотку. Душный влажный воздух закупорил легкие.

– ...десять, одиннадцать... двенадцать... тринадцать...

В глазах замелькали светящиеся точки. Как при больших перегрузках.

– Глубже дышите, глубже!

– Пятнадцать. Шестнадцать. Семнадцать. Восемнадцать. – Демин почувствовал усталость и раздражение.

– Считайте, считайте!

Это сестра говорит. А чего считать?

– Я забыл дальше. Какое дальше число?

– Девятнадцать. Дышите глубже!

– Двадцать... Двадцать один... Девятнадцать...

– Приготовились!

Это вроде хирург сказал. Что – приготовились? Перед глазами сплошная темная пустота. Нет, не темная, а черная, совсем черная. Ни одной звездочки вокруг, ни одной светлой точки. Только это не пустота, а плотная черная материя.

– Двадцать два. Тридцать семь...

– Начинаем.

Черная материя с треском разорвалась, полыхнуло яркое пламя, ударило в глаза, ослепило, Демин опрокинулся вниз головой и полетел, кувыркаясь, в горячую тесную бездну.

– Ампутации не миновать, – сказал ассистент.

– Подождем, – сказал хирург.

– Много размозженных тканей, признаки гангрены.

– Будем дренировать.

– Ноги выдернул, дьявол!

– Выше колен привяжите, говорил же!

– Здоровенный, не удержишь...

Они работали и говорили, но Демин уже ничего не слышал и не понимал, хотя его тело билось и вздрагивало на столе, когда узкий сверкающий нож хирурга исследовал его вздутую покрасневшую руку. Демин ругался самыми грязными словами, ударил ногой ассистента, который привязывал его, оцарапал молоденькую сестру, а потом как-то сразу ослабел и затих совсем.

...Солнце угадывалось желтым расплывающимся пятном, оно вращалось вокруг самолета в плотном тумане, вращалось непрерывно и быстро, потому что машина свалилась в штопор. Надо выводить, надо немедленно выводить, но руки онемели, и он не мог сделать ни одного движения. Высота стремительно падала. 1200, 1100, 1000 метров... Пора катапультироваться, но желтое пятно почему-то замедлило вращение. Ну да, оно останавливается. Вот оно совсем остановилось, молочный туман смыл плоскости и стал редеть. Вот он совсем растаял, и над головой явственно проступила лампа. Ну да, лампа. Обыкновенная электрическая лампа.

Он повернул голову в одну сторону, в другую. Рядом стояли люди в белых халатах и глядели на него. Они глядели и молчали. Демин тоже молчал и глядел на них. Потом повернул голову влево и увидел на столике длинную руку, забинтованную по локоть в белое. Он потянул руку к себе, поднял и положил на грудь. Рука была горячей и тяжелой, потому что ее резали. Теперь он вспомнил, что высокий мужчина в перчатках – хирург, он любит пельмени.

– Молодец, старший лейтенант, – сказал хирург. – Не тошнит?

– Нет, – сказал Демин, – не тошнит. Поспать бы мне. Двое суток не спал.

– Пьющий?

– Не откажусь.

Хирург улыбнулся.

– Проводите его в палату, сестра, и введите морфий, – сказал он.

Демину помогли подняться, хирург – уже без перчаток и маски – поддерживал его с левой стороны, а молоденькая сестра дала обнять себя за шею и погладила обнявшую ее здоровую руку.